Александр ПАНФИЛОВ

ВЕСЕЛЫЙ СКАЗОЧНИК С СЕРДИТЫМИ БРОВЯМИ

Степан Григорьевич Писахов,
русский писатель и художник,
(1879–1960)
родился 24 октября

Какое совпадение. Собрался садиться писать о Степане Писахове, а тут дети телевизор включили. Через минуту сын уже хохотал, остановиться не в силах. «Папа! – закричал мне сквозь смех. – Иди сюда, мультик такой смешной!» Смешные мультики я обожаю. И сорвался со всех ног в гостиную, где телевизор стоит. В коридоре уже услышал чудесный леоновский голос, про ледяников северным говорком рассказывающий. Ледяники – это такие люди на Севере, которые льдинами торгуют. И если им попадется жадный покупатель, то они ему гнилую льдину подсовывают. Поедет скупец вместе со своей красавицей на такой льдине кататься, а она под ними и рассыпается. «Караул! Помогите!» – кричит жадина, а спасатели уже тут как тут. Только за спасение втридорога с него сдерут, чтобы больше не был таким жадным…
Засмотрелся, заслушался вместе с детьми. Смеялись вместе, переглядывались понимающе. То ли сам я стал ребенком, то ли Писахов столь универсален, и сказки его годятся для любого возраста… Знаете ли вы, что на Севере песни можно морозить? А потом везти их в замороженном виде за тридевять земель, размораживать в теплом месте и снова слушать…
Чувствую, что плохо получается пересказывать Писахова – очарование сказа, очарование интонации исчезает. Писахов – удивительный сказочник. Нет для его героя Сени Малины невозможного (не однажды уже называли Сеню северным Мюнхгаузеном). Захочет – пиво на звездном дожде сварит. Захочет – на бане в море за рыбой пойдет. Надо будет – из болота на ружье выстрелится. Да не один, а с другом-медведем. «Мишенькой». Или на Луну
с помощью самовара улетит да там от рук злющих «лунных баб» чуть не погибнет. А вот еще было: обидел его раз заводчик, так он ему «письмо мордобитно» написал, и многим неправедникам потом от этого письма досталось. И сколько озорства и мудрости в его народном литературоведении: «Вот я о словах писаных рассуждаю. Напишут их, они и сидят на бумаге, будто неживы. Кто как прочитат. Один промычит, другой проорет, а как написано, громко али шепотом, и не знают».
И не дай Бог кому-нибудь усомниться в Сениных приключениях. На такую провокацию всякий Фома неверующий тут же достойный ответ получит. Вот рассказывает Сеня, как он Наполеона из Москвы прогнал, а слушатель не выдерживает: «Малина, да ты подумай, что говоришь, при Наполеоне тебя и на свете не было». «Подумай? – отвечает Малина. – Да коли подумать, то я и при татарах жил, при самом Мамае. –
И тут же, почти без перехода, не давая собеседнику опомниться, продолжает: – Видишь ножик, которым лучину щиплют? Я его из Мамаевой шашки сам перековал…» И если при этом сам ножик читатель не видит, то уж честнющие Сенины глаза увидит наверняка. И серьезнейшее выражение лица. И станет легко на душе. Смех – это всегда свобода. Освобождение от страха.
О таком освобождении тайно тоскуют даже те, кто достаточно уютно существует в несвободе, – ее певцы и идеологи. Именно поэтому столь необычно принимали Писахова в 1939 году в Союз советских писателей. Подобного заседания литературных начальников в истории СП, наверное, больше не было. Писаховские тексты оказались в руках у Фадеева и Караваевой. И вместо того чтобы обсуждать, как полагается, достоинства и недостатки этих текстов, они принялись, перебивая друг друга, читать сказки одну за другой. Не могли остановиться. А слушатели помирали со смеху, чуть ли не сползая на пол. У дверей помещения, где происходило заседание, собралась толпа любопытных. Разумеется, Писахов после этого триумфа удостоился официального звания советского писателя. Такое звание влекло за собой некоторые материальные выгоды. Очень своевременные, потому что жил Писахов всегда очень трудно. «Не умел устраиваться», «жил всю жизнь впроголодь». Это фразы из его писем и записных книжек. Помимо редкого литературного заработка, единственным его доходом была зарплата школьного учителя рисования. Учителем он был талантливым. Среди его учеников – несколько известных художников.
Но вернемся еще на одну минутку к Мамаю и Наполеону, современником которых числил себя Сеня Малина. Тут сквозь смешное глядит серьезное. Сенино бессмертие – это метафора бессмертного языка. Его язык (услышанный, сохраненный и бережно воспроизведенный Степаном Писаховым) чист, первозданен.
В этом языке дышат века. Именно так, наверное, говорили новгородцы, четыреста или пятьсот лет назад обживавшие побережье Белого моря.
Человека, будто вышедшего из глубины веков, трудно представить розовощеким юношей. Для него есть привычный образ – образ старика. Но у этого старика часто оказываются молодыми глаза. Так было и с Писаховым. Его все вспоминают стариком. Вспоминают его брови – страшные, взъерошенные, сердитые
(а в глазах – лукавинка, а в бороде добрая усмешка). Образ старика не связан с возрастом. Один из мемуаристов, уехавший из Архангельска в начале 20-х годов, писал, что уже тогда Писахов был «живой исторической достопримечательностью Архангельска». Но именно тогда, в начале 20-х, он и начал писать сказки. Жизнь и творчество всегда связаны, воздействуют друг на друга. Начав писать сказки, Писахов вдруг зарос весь, стал приборматывать, оделся в старомодную темную одежду, ходил со старушечьей кошелкой и в знаменитой широкополой шляпе. Но на вопрос, сколько ему лет, в любом возрасте отвечал: восемнадцать.
Его дом в Архангельске знали все. К сказителям на Севере всегда относились с огромным уважением. Во время промысла сказителям выплачивали два пая: один – за участие в промысле, другой – за сказывание. Пережить северную ночь, которая длится полгода, без сказки, наверное, было бы очень трудно. Кстати, в этом смысле у Писахова хорошая родословная. Его бабушка Хиония, потомственная поморка, знала великое множество сказок. Ее брат, дед Леонтий, был сказителем-профессионалом – из тех, кто получал упомянутые два пая.
Но совпал со своей судьбой, осознал и полюбил ее Писахов далеко не сразу. С детства он мечтал стать художником. Учился в Петербурге. Одно время увлекся модернизмом, экспериментом в живописи. Правда, очень скоро уже писал пародии на модернистов («Голубое колебание розовой души», «Восторг рыжей коровы»). Был влюблен в Левитана. Вспоминают, что дневал и ночевал в Эрмитаже. Выставлялся в Архангельске, Петербурге и Риме. После одной такой выставки Репин, узнавший, как сильно бедствует молодой художник, приглашал его работать в своей мастерской. Несколько зим Писахов провел в Риме и Париже, ездил на Ближний Восток, в Грецию.
Путешествовал он всегда дикарем. Известный библиотековед А.К. Покровская (ее мнение Писахов ценил выше всех других: «Для меня рассказывание у Анны Константиновны была проверка, экзамен сказке») писала: «Я познакомилась с ним на Ледовитом океане, когда он из Каира плыл на Новую Землю. При этом надо сказать, что он путешествовал не как турист. Он нанимался, например, как писец в монастыре или сидел вовсе без денег в разных экзотических местах, или валялся на палубе с бродягами».
«Каир и Новая Земля» – это условное обозначение двух полюсов, между которыми мечется молодой Писахов. Возвратившись из Парижа, он отправлялся в экспедицию с известным полярным исследователем Русановым или плыл к ненцам на Новую Землю. В этих метаниях ощущается напряженная внутренняя борьба. Победила в этой борьбе родина, именно на родине Писахов нашел свою судьбу. Такой исход предчувствовала его мать. Если сын бродил по губернии или болтался в океане, она говорила: «Дома Степан». Если уезжал в Петербург или за границу, считала, что «дома нет». Писахов вспоминал, что он был очарован буйными красками юга, но не чувствовал его, смотрел на него, «как на декорации». А когда возвращался на Север, его глаза словно «прополаскивались».
Так «Каир» ушел из его жизни, осталась одна «Новая Земля». Последнюю, впрочем, можно раскавычить. На Новую Землю Писахов ездил чуть ли не каждый год – до 1945-го. А в 45-м он впервые не искупался среди льдин (что делал всегда раньше) и понял – все, это последнее путешествие, силы ушли. Но увиденное, понятое там нашло себе место в его сказках, где чистота вечного льда рифмуется с чистотой и открытостью человеческой души. Это не придуманный образ, а правда жизни, которую остро ощущает человек, впервые попавший на Русский Север.

Напоследок необходимо сказать несколько слов об одной непростой проблеме, касающейся Писахова. В советские годы его сказки принято было называть социальными. Тем самым их помещали в довольно грубый стереотип прогрессивной литературы. Прогрессивной, то есть классовой и богоборческой (или атеистической). Да, в сказках Писахова всегда в дураках остаются попы с попадьями и чиновное начальство. Но факт этот комментировать можно по-разному. Что касается начальства, то тут, скорее, следует говорить не о классовом подходе, а о естественном (и вечном) отношении народа к чиновникам, которое и выразил писатель-сказочник.
Сложнее со священниками. Конечно, и в этом случае Писахов выражал народный взгляд на них – взгляд этот испокон веков был ироничен. Но при всем при том народ оставался религиозен, давая временами потрясающие образцы святости (особенно на Севере, где многие строго держались старой веры). Нужно различать внутреннее содержание жизни и ее карнавализацию в народной смеховой культуре, для которой запретных тем нет. Но народный смех – это не абсолютное отрицание, в народном смехе уничтожение и развенчание всегда связано с возрождением и обновлением. Природу народной смеховой культуры великолепно проанализировал Михаил Бахтин в своей книге «Творчество Франсуа Рабле», многие страницы которой написаны словно о Писахове.
Писахов мог сколько угодно издеваться над попами – это вовсе не доказывает, что он был безбожником. То же самое можно сказать о других близких ему художниках. Писахов и Бажов с огромным уважением относились друг к другу. Однажды Бажов написал Писахову большое письмо. В этом письме поминается нечистая сила, но при этом ни разу черт не называется чертом, для его обозначения применяется характерный для народного религиозного сознания эвфемизм – «враг». Сам Писахов замечает в одном из писем: «…стало легко и радостно, как после причастия». Тоже фраза говорящая. И таких примеров можно привести немало.
Я не пытаюсь сказать о Писахове что-то новое. Задача проще – заинтересовать Писаховым. Это актуальная задача. Книги его почти не переиздаются. У нас до сих пор нет ни одной монографии о Писахове, если не считать за монографию краткий биографический очерк, вышедший в Архангельске в конце пятидесятых годов к его восьмидесятилетию. Но северорусская культура – уникальная и довольно замкнутая, как бы самодостаточная культура, напрямую наследующая культуре древнерусской. Без проводников и посредников мы ее не поймем, то есть в чем-то не поймем и нашу историческую культуру, не воспримем ее духа.
А достойных посредников можно пересчитать по пальцам. Сразу же приходит на память Борис Шергин. Быть может, еще Михаил Пришвин. Но прежде всего все-таки Степан Писахов.