Евгения ТАРАТУТА

КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ

Опытные библиотекари наверняка помнят книгу Евгении Таратуты «Драгоценные автографы», изданную еще в советские времена. Конечно, воспоминания о замечательных и знаменитых людях, с которыми довелось встречаться автору, выходили с сильными цензурными купюрами. А многие – не вышли вовсе.
Уже в XXI веке друзья помогли Евгении Александровне подготовить и издать книжку-продолжение в Московском издательстве «Янус-К». Но тираж был чисто символический – 200 экз. И мы попросили разрешения сделать эту книжку заново, дополнив ее портретами, какие удалось найти. Вот она – перед вами. Желаем вам того же удовольствия от чтения, какое испытывали сами.

Содержание

Отважные друзья мои – люди на безлюдье

Русский француз (Игорь Эйхенбаум)

Спрятанная рукопись (Василий Гроссман)

Запрещенный профессор (В.Ф.Переверзев)

Вышло «на правду» (А.А.Фадеев)

Только с жаждою добра (Е.А.Благинина)

Свет памяти (С.И.Вавилов)

Однажды в Праге... (Булат Окуджава)

Гори, гори, моя звезда... (А.А.Тарковский)

Путеводитель и попутчик в книжном море-океане (Н.И.Мацуев)

Он любил книгу (И.И.Старцев)

Последняя книга из детства (С.Л.Соловейчик)

Из воспоминаний Е.А.Таратуты (Литературная запись Н.П.Савкиной)

Из воспоминаний Е.А.Таратуты

Литературная запись Н.П.Савкиной

О своей лагерной жизни и о встречах с Линой Ивановной Прокофьевой
писательница Евгения Алексадровна Таратута рассказала летом 1989 года в Переделкино.

Евгения Александровна была арестована в 1950 году по обвинению в шпионаже. 10 месяцев она провела в тюрьме, а летом 1951 года, получив 15 лет строгих лагерей, была отправлена в Коми АССР, в лагерь Абезь.

Лагерным центром была Инта, и вначале все попадали туда, затем заключенных распределяли и рассылали по местам постоянного пребывания. Еще в тюрьме Евгения Александровна узнала, что попадет в инвалидный лагерь. На станции Абезь было 6 инвалидных лагерей – 4 мужских и два женских, по полторы тысячи человек каждый. Для того чтобы избежать расходов на северный коэффициент по содержанию и обеспечению заключенных, все они располагались чуть южнее полярного круга. Место было гибельное: кругом тундра, морозы минус пятьдесят градусов держались по 10 месяцев в году. Никакой работы в таком климате выдумать было попросту невозможно, потому там и держали 6 тысяч человек, ставших после допросов инвалидами.

Заняты были, правда, все, но особенности лагерного комфорта превращали нехитрые обязанности по самообслуживанию в новые пытки. Лопатой, которую Евгения Александровна едва могла оторвать от земли, она должна была сгребать снег; ведро, в котором полагалось носить воду, было сделано из селедочной бочки, и его можно было поднять только вчетвером; картошка, которую иногда чистили на обед, была мороженой; после лагеря Евгении Александровне так и не удалось выпрямить навсегда согнутые пальцы.

Состав заключенных был очень пестрый, но уголовников не было – только осужденные по 58-й статье. Примерно три четверти составляли раскулаченные крестьянки с присоединенных в 1939 году земель Западной Украины и Белоруссии. Украинские девушки ухитрялись откуда-то добывать строжайше запрещенные иголки, вытягивали нитки из старых кофт, трикотажного белья и без конца вышивали. Примерно 15 процентов составляли женщины из Прибалтики. Среди них были крестьянки, но встречались и очень образованные; среди них была, например, окончившая Сорбонну дочь бывшего министра просвещения Латвии. Около 10 процентов составляли москвички и ленинградки, из которых почти все были жены, сестры, дочери арестованных по ленинградскому делу. Одна из москвичек – ее звали Лидия Евсеевна Коган – превосходная переводчица, женщина очень высокой культуры – была поставлена сторожить яму с помоями. Сторожить нужно было очень внимательно – надлежало следить, чтобы в яму выливали только чистые помои, без мусора. Она говорила, что, конечно, такую работу может выполнять только человек с высшим институтским и университетским образованием (она окончила два вуза).

Время от времени на территорию лагеря приходил начальник лагеря со своим маленьким сыном. Он шел с ним между бараками, останавливался, увидев идущую женщину, и говорил ребенку: «Это зэка – плюнь в нее». Мальчик плевал.

Врытые в землю бараки отапливались печками, за ночь они выстывали, и к утру волосы часто оказывались примерзшими к стене. Овсянка три раза в день имела то преимущество, что на полный срок заключения избавила весь лагерь от гастритов и язвы желудка. Одевали женщин по сезону: стеганые ватные штаны, валенки примерно 42 размера, бушлаты. На спине номер. Все бараки были одинаковыми, в них жили осужденные на 8, 9, 10 лет. Только в одном находились долгосрочницы. Там Евгения Александровна и познакомилась с Линой Ивановной Прокофьевой, которая по обвинению в шпионаже была осуждена на 20 лет.

Евгения Александровна не помнит, когда и как они познакомились, но общаться стали легко. Лина Ивановна была очень радушна, общительна, доброжелательна ко всем. У нее не было никакого чувства превосходства. Она довольно часто получала посылки от своих сыновей и всегда угощала женщин продуктами, которые оставались в посылке после ревизии лагерного начальства. Писать домой разрешалось только дважды в год, получать же писем можно было сколько угодно. Лина Ивановна жаловалась, что мальчики не пишут или пишут очень коротко. Возможно, в этом не всегда была их вина: те заключенные, кто был покрепче, убирали дома, где жила охрана, и часто находили выброшенные пачки писем, адресованные заключенным. Лина Ивановна скучала по детям, хотя складывалось впечатление, что в своей прежней жизни она ими не очень много занималась.

Конечно, она томилась больше других. Южанка, уроженка Испании, она невыносимо страдала от страшных морозов; кроме того, в лагерь она попала из условий комфортабельной жизни, незнакомой большинству заключенных.

В условиях лагеря она постоянно была настроена на добро и красоту, любила и умела общаться с людьми. Нередко, страдая от одиночества, она стояла где-нибудь между бараками (хождения из барка в барак не поощрялись) или шла туда, где можно было общаться, – в индивидуальную кухню, где разрешалось вскипятить присланный из дому чай, в библиотеку, чтобы с кем-нибудь поговорить. Особенно хотелось ей поговорить по-французски. Очень любила вспоминать Париж, свои путешествия с Сергеем Сергеевичем. Правда, так она его никогда не называла, а говорила всегда «Прокофьев». О разводе и о своем аресте тоже никогда не говорила, особенно о разводе – видно было, что это для нее слишком тяжело. О пребывании в тюрьме не вспоминала, сказала лишь как-то, что допросы были очень тяжелые.

Больше, чем побои и карцер, Евгения Александровна запомнила пытку, при которой сажали на стул, а человек 10–15 мужчин бегали вокруг громко крича, при этом страшно ругались. Ужасен был страх, что вот-вот ударят сзади. Не ударяли, но могли неожиданно крикнуть в ухо что-нибудь грубое, и это было хуже побоев. Возможно, что через это прошла и Лина Ивановна.

Ей всегда хотелось заметить что-то красивое, она всегда вспоминала, всегда мечтала, – возможно, это помогало ей выжить. Одежда была казенной, но что-то свое иметь разрешалось. У Евгении Александровны был разноцветный шерстяной платочек, он торчал из серого бушлата, и Лина Ивановна часто восхищалась его нарядной пестротой. Она любила делать комплименты, видела в женщинах, давно утративших всю женственность, остатки ушедшей красоты и всегда говорила об этом вслух. Или воображала: «Вот давайте представим себе, что мы с Вами в театре и сейчас поднимется занавес». Одно время вместе с Евгенией Александровной она была приставлена к баку с помоями, их нужно было вывозить далеко в лес на тележке. По пути Лина Ивановна любила что-нибудь рассказывать, увлекалась, начинала жестикулировать, забывшись, бросала поручень тачки и с восторгом продолжала путь, вспоминая Париж, свои выступления на сцене и не обращая внимания на то, что другие мрачно толкают потяжелевшую тачку.

Она была еще хороша. О зеркале в лагере речи быть не могло, но она взбивала свои каштановые волосы перед оконным стеклом (когда умирала в 91 год, седины в них по-прежнему было мало. – Н.С.).

Ее окружала особая атмосфера, в которой она ухитрялась существовать. Полная непричастность к лагерной жизни, в которой ее как будто и не было, приводила к тому, что Лине Ивановне не то чтобы не доверяли, но остерегались ее непохожести на других, ее чуть наивной восторженности и разговоров на политические и другие деликатные темы при ней не вели (их вообще старались не вести: доносчиков и провокаторов было достаточно, и повторные наказания были нередки). Женщины между собой называли ее «цветочек одуванчик», относясь с симпатией, но и с некоторой чуть иронической снисходительностью.

В лагере была культурно-воспитательная часть (КВЧ) при библиотеке, где заключенные пели хором, а некоторые молодые женщины и соло. Основу репертуара составляли песни – народные, из популярных кинофильмов («Каким ты был, таким остался»), что-нибудь из репертуара Шульженко – кажется, «Руки». Пели по памяти. Ни нот, ни инструментов, аккомпанемент – балалайка. Лина Ивановна пела в хоре. Голоса у нее почти никакого уже не было, и она очень жалела, что он пропал. Все происшедшее с ней она переживала очень тяжело, у нее бывали мучительные перепады настроений, но она не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго, и в свой двадцатилетний срок не верила совсем.

При известии о смерти Сталина почти все заключенные безудержно рыдали. О смерти Прокофьева, умершего в один день со Сталиным, никто не знал, не знала об этом и Лина Ивановна. Уже летом, когда однажды Лина Ивановна, Евгения Александровна и другие женщины совершали очередной маршрут с помоями, кто-то прибежал из библиотеки и сказал: вот сейчас по радио объявили, что в Аргентине состоялся концерт памяти композитора Прокофьева. Лина Ивановна заплакала и, ни слова не говоря, пошла прочь.

Евгения Александровна Таратута была реабилитирована и освобождена в апреле 1954 года. Лина Ивановна вернулась в Москву в 1956-м.

© Евгения Таратута, 2001
© «Библиотека в школе», оформление, 2002
© Елена Суховерхова, рисунок, 2002