Люда ВОРОНОВА, библиотекарь, Москва

Всего лишь две картинки из будничной школьной жизни. Что говорить по этому поводу, я не знаю и сейчас…

Мне было стыдно, больно… Эти события (а именно так я их и восприняла) заставили меня задуматься. И то обстоятельство, что их участниками оказались маленькие нерусские дети в Москве, лишь добавило им горечи и недоумения. Моего.

Надо поговорить. У меня – не получилось. Я очень надеюсь на вас. На разговоры в учительской, на разговоры в классе.

Происшедшее – обычно. И поэтому, как мне кажется, ужасно. Именно потому, что ведь «ничего особенного и не произошло». Так хроническая болезнь уже и не заболевание вроде, а просто особый образ жизни. В такой ситуации запросто мог оказаться любой ребенок. Национальная нота лишь усугубила горестную мелодию. Во всем этом драматургиче-ском действии была участни-цей и школьная библиотека. Ведь школа – единый организм. Где бы ни аукнулось, а в библиотеке непременно откликнется. Это закон природы. Моя цель – не указующий перст в адрес педагогов: как вы могли! Нет. Я хочу, чтобы, прочтя эти незамысловатые былички, кто-то выдохнул и сказал себе (только себе!): «Боже, как я мог…» И я сделаю это первая, ведь я живой человек. Вот тогда у нас есть шанс на модернизацию народного образования. Ее первый шаг? Вот он: поглядеть в себя внимательно и подумать: а человечен ли я? Умею со-чувствовать, ставить себя на место другого (что, по сути, и есть та самая толерантность, о которой мы так много сейчас говорим)? Кто я? Если я не умею или не хочу понять – каково же ему, моему ученику или чита-телю – то я и не учитель… и не библиотекарь. А так, книжки выдаю или репетиторствую, предмет свой преподаю. Профессионал-предметник – тоже совсем неплохо, но для школы этого недостаточно.

Хранитель «ненужных вещей» – чести, достоинства, мудрости и культуры – вот что такое библиотекарь.

Итак, две истории – «Три раздетые розочки» и «Третья синенькая чашечка». И все это произошло в присутствии библиотекаря.

Не было у меня слов тогда… Может быть, вы найдете?.. Я буду счастлива. А в начале этого разговора я хочу вспомнить мудрые слова Василия Макаровича Шукшина, настоящего русского писа-теля. И он знал, что говорил:

«Культурный человек… это тот, кто в состоянии сострадать».

В одной вечной и мудрой сказке есть эти слова. Начнем с них, пожалуй. Мне они, во всяком случае, послужили утешением.

– И это, по-твоему, не важно!

Он больше не мог говорить. Он вдруг разрыдался. Стемнело. Я бросил работу. Я и думать забыл про злополучную гайку и молоток, про жажду и смерть. На звезде, на планете – на моей планете по имени Земля – плакал Маленький принц, и надо было его утешить… Я не знал, что еще ему сказать. Я не знал, как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня. …Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез.

Антуан де Сент-Экзюпери

Третья синенькая чашечка

«Прекрасное далеко...» летело по школьным коридорам и лестницам. Деревья за окном качались в такт детским голосам. Шел урок музыки в 1-м «А» классе.

Библиотека рядом... Тут же, на пятом этаже. «Мелкие» дети почему-то не всегда любят этот громкий урок с бубнами, деревянными ложками и обязательным хоровым пением, невзирая на голос и слух. Особенные диссиденты временами выползают из кабинета № 48 и проникают, по инерции все еще пригибаясь, как на киносеансе в старом сельском клубе, в мой кабинет № 47, где на двери написано: «Библиотека». Я ритуально поднимаю вопросительно брови:

– А урок?..

– А мы только книжку поглядим, – их обрядовый ответ.

Читатели.

Вот обмен паролями и состоялся. Ребят обычно двое-трое. Но сегодня он только один. Самый «тормознутый» и «непонятливый» – Саркис. (Определения не мои. Эти ярлыки уже навешаны на мальчишку педагогами и детьми.) Мальчик с юга. Самый упорный. Самый отдельный. И он не хочет петь этим хором. Избегает. А во втором полугодии (даже и в первом классе и даже по музыке) двойки ставят еще как!

А сейчас Саркис медленно и с каким-то удивляющим меня достоинством, почти величавостью, спрашивает:

– А «Три медведя» у вас есть?

Злополучные «медведи» отчего-то не сразу находятся.

– Может быть, ты «Три поросенка» почитаешь? – предлагаю я.

– Нет… (Пауза сильная, как в театре. Взгляд из-под век медленный и весомый.) Нет… «Три медведя»…

И я понимаю, что читать-то он, пожалуй, плохо умеет по-русски, а эту сказку знает наизусть.

– Ладно, Саркис.

Нахожу сказку в известном пересказе Льва Толстого.

– Вот Толстой. Из его «Азбуки» сказка.

Саркис берет книжку. Кладет ее на стол передо мной и провозглашает торжественным шепотом:

– Три медведя… Сказка.

Потом продолжает медленным и внятным голосом:

– Одна девочка ушла из дома в лес.
В лесу она заблудилась…

Он поднимает глаза. Смотрит за окно на деревья. Поворот его головы таков, что на ум мне приходят строчки из Александра Блока: «Здравствуй, князь… Где был, пропадал?»

Ощущения: другой мир, настоящий… А не «казенный», не школа эта… с ложками деревянными. Где главное – быть «со всеми в одном движении» (или стуке?).
В этом другом мире и это возможно:

«В густой траве пропадешь с головой.

В тихий дом войдешь, не стучась…»

А слова сказки текут и текут ровным потоком:

– Один медведь был отец. Он был большой и лохматый. Другой была медведица. Она была поменьше. Третий был маленький медвежонок, и звали его Мишутка.

Я сижу за столом. Саркис стоит передо мной с книжкой. Его глаза близко. Сказка рождается прямо из воздуха на наших глазах. Медленно и верно из уст маленького князя.

– Первая чашка, очень большая, была Михайлы Ивановича. Вторая чашка, поменьше, была Настасьи Петровны, третья, синенькая чашечка, была Мишуткина. Подле каждой чашки лежала ложка: большая, средняя и маленькая...

И такая в этом подлинность… И так это хорошо, что душа замирает.

«Как бывало, забудешь, что дни идут,

Как бывало, простишь, кто горд и зол».

(Это Блок. Там же… «В густой траве пропадешь». 1907 год.)

И до того приятно, оказывается, когда ребенок рассказывает тебе сказку. Просто говорит… или читает. Главное – не спугнуть. Слушать... Быть…

Саркис продолжает историю:

– А медведи пришли домой голодные и захотели обедать. Большой медведь взял свою чашку, взглянул и заревел страшным голосом…

А Мишутка увидал свою пустую чашечку и запищал тонким голосом: «Кто хлебал в моей чашечке и все выхлебал?»

Эту фразу Саркис произнес голосом защитника. Тихим, но грозным тоном.
А потом… потом он взглянул мне прямо
в лицо и спросил:

– А вас когда-нибудь обманывали?

И мы замолчали. Я знала, что гладить мальчика по голове нельзя. И врать тоже нельзя. Поэтому мы молчали долго. Паузы не выдержала я первая и сказала:

– Знаешь, что самое трудное, когда обманывают? Не обида даже… Трудно – это не стать таким же обманщиком.

– Или гадом, – добавил он.

– Да, – согласилась я с Саркисом. – Это только очень сильные люди могут.

А сценарий «Трех медведей» развивался своим ходом. Совсем не сказочным. Учительница обнаружила наконец отсутствие Саркиса за школьной партой. Поиски ребенка были недолгими.

Дверь библиотеки рас-пах-ну-лась! (Помните Мишутку из сказки Толстого?) Теперь замените девочку на мальчика, и получится в точности как там. А вместо медведя подставьте в сюжет учительницу.

Вот она на пороге библиотеки и видит Саркиса: «И вдруг он увидал девочку и завизжал так, как будто его режут:

– Вот она! Держи! Держи!..»

Намерения учительницы не оставляли сомнений, как и Мишуткины при виде девочки. «Он хотел ее укусить», – утверждает Толстой. Преподаватель все же не медведь, но… Измученная неуправляемостью и чувством самодостаточности маленького южанина, сейчас учительница была в неистовстве. А Саркис Аванесян не мог, как в сказке Маша, выскочить в окошко и убежать. И медведи, конечно же, настигли его…

Учительница схватила Саркиса за шкирку и повернула к себе. (Мы не привыкли наклоняться к детям на уровень их глаз.) Она трясет мальчика и шипит буквально следующее:

– Сколько раз я тебе говорила не уходить с уроков музыки! Что значит – надоело?! А если ты русского языка не понимаешь, то тебя надо отдать в спецшколу!

(Интересно, понимает ли учительница по-армянски? А если не очень, то куда сле-дует, по этой логике, отправлять ее?) А позади уже столпились другие дети. Многие злорадно хихикают над вольнолюбцем.
И «музґычка» (так у детей по аналогии с «химичкой») создает соответствующий «воспитательный момент», чтобы неповадно было!

– Да! – торжествующе гремит она. –
В школу для дураков!..

…Дефектолог, к слову, сейчас профессия удивительная… Перед ними нужно просто снимать шапку и благодарить за то, что они такие еще есть…

Учителя для детей с особенностями – одно из сильнейших потрясений моей жизни. Моя надежда… В тяжелые минуты жизни я вспоминаю их.

– Есть же люди! – говорю я себе…
И можно вздохнуть и жить дальше.

Это тема целого большого разговора. Отдельного… Но в любом случае, попасть в такую школу, ох, не радость… И вряд ли стоит этим угрожать ребенку только за то, что он не хочет петь хором или, скажем, прыгать через козла на уроке физкультуры. Я вообще не понимаю, как этим или еще чем-то, унижающим его, можно угрожать ребенку в школе?

А Саркис ведь и правда часто русского языка не понимает. Он нерусский. Я вот русская, а тоже не понимаю «языка» этой преподавательницы музыки. Тем более что библиотека моя давно уже стала пристанищем для всех «дураков» в школе. С меня и начиная…

«Совсем не как в школе место» – так говорят про библиотеку «мелкие» дети. Почти единственное место, где на них не давят. Но сегодня «медведи» добрели уже и до библиотеки. Право убежища нарушено. Так и встает перед глазами облик горбуна Квазимодо, бегом несущего на руках с костра инквизиции несчастную цыганку Эсмеральду (ровесницу нынешней девятиклассницы) под сень Нотр-Дама и орущего при этом: «Убежище! Право убежища!»

Школа – не игрушка. И сегодня правило игры «в домике не салить» не сработало. Детей ведь «воспитывать надо». И нечего им «балду бить» в библиотеке вместо уроков.

А я, библиотекарь, и не приветствую уход с уроков. Ни боже мой! Только ведь дети такого накрутят в ответ на вопрос: «Почему ты не на уроке?»

Варианты: «я от физкультуры освобожден», «ботаничка заболела», «замена»,
«у нас уроки уже кончились» и т.д. И я не проверяю. Я просто радуюсь: они в библиотеке – и хорошо. Не я расписание составляла.

– Когда вас нет – такая жуткость, – призналась девочка Рита с продленки.

Самая высокая оценка, которую я получила за двадцать лет весьма небезупречной библиотечной работы. Мой «орден желтого дятла». Спасибо, Рита. Польщена.

Но это потом. А сейчас вы видите Саркиса в руках возмущенного преподавателя. Глаза мальчика закрыты. Он бледен до синевы. И похож на больного совенка.

А потом… Урок музыки пошел своим чередом.

«Прекрасное далеко...» летело над школьными коридорами и лестницами. Деревья за окном качались в такт детским голосам… Шел урок музыки. Эстетический цикл. Но Саркис не мог петь. Он только молчал. И ко мне в библиотеку он больше не приходил. Не верит. Ведь я смолчала… Очень это трудно – не стать гадом…

Три раздетые розочки

«И жила там курочка Ряба со своими козлятками…» (Так одна маленькая девочка начала мне рассказывать знаменитую сказку. И я ее не поправила. Нам было очень хорошо. Ей – рассказывать. Мне – слушать. Правда.)

Итак. 1-й «А». Конец учебного года. Собираем книги.

Классный руководитель, конечно, помогает мне. Мы симпатизируем друг другу. Она мне жалуется:

– Ну такие пофигисты дети стали! По сто раз одно и то же повторять приходится.

И она кивает в сторону окошка:

– Вот, пожалуйста, «подарок».

За партой у открытой рамы (весна!) мается мелкий мальчишка. Решает задачку: «Девять розочек расставили по трем вазочкам. Сколько розочек в каждой вазочке?»

Учительница с сомнением в голосе обращается к ученику:

– Ваг, ты решил задачу?

Ваг – мальчик из Армении. Он решил, вот только объяснить, как он это сделал, ему трудно. Листочек в клеточку перед ним.

– Ну? Что ты делал, чтобы решить задачу? Какое это действие? – указательный палец Татьяны Николаевны упирается в две точки в уравнении.

– Раз-де-лить… – обрадовался. – Разделить… такое… действие…

Уже раздел… уже раз-детые розочки. Три раздетые розочки… Это ответ… в вазочке.

Учительница отнюдь не радуется правильному ответу. Она говорит:

– Какие глупости! Раздетые розочки! Вы слышите? Людмила Евгеньевна?

Библиотекарь в замешательстве
вякает:

– Так три же… розочки. В каждой вазочке.

Но учительница негодует:

– Это не по-русски! Так не говорят!

– Ответ же правильный… – начинает «заплакивать» (всеобщее детское слово) мальчик, – три... в вазочке…
ро-о-о-зоч-ки…

А учительница не радуется верному ответу. Она говорит:

– Совсем тупые дети стали.

И Вагу удается дополнительная задачка на закрепление темы. Какой темы? Деление, конечно.

Буратино было куда легче с учительницей Мальвиной. Он хоть мог сказать: «Не отдам я Некту яблок, хоть он дерись». Слезы мальчика Вага… Ненавистная математика... Да и тема та же, что у Буратино, – поскорее отправиться по своим делам. И мое глубочайшее недоумение: почему мы не слышим друг друга?

Поговорим?

По-моему, «раздетые розочки» – не глупость, а нормальная детская логика. Делил? Делил! Вот они и раз-детые…

Ваг, естественно, плохо говорит по-русски. Но думает нормально. Вполне логично. Ответ правильный у задачи? Чего же вам еще?

Мы, библиотекари, гораздо спокойнее относимся к подобным замечательным детским несуразицам. Мы толерантнее к ошибкам, ибо мы всегда работаем на понимание. Мы уточняем запрос читателя. Мы всегда спрашиваем: зачем тебе эта книга? Для себя или доклад? По какому предмету? Физика? Биология?

Детка же запросто может засомневаться: про кого ей, детке, задали этот доклад, – и недоуменно тянет:

– То ли Мусоргский… то ли Моцартовский был… А-а! Менделеевский!

Подумаешь, раздетые розочки! А вы что, одетые видели? Вот и Ваг не видел. Правду вам и сказал: три раздетые розочки.

Вот мы не смеемся над бедным читателем, а спрашиваем, вернее, сначала говорим ему:

– Ага! Моцарт. Да? Или «Могучая кучка»?

А химию-то разве в седьмом классе проходят? Нет? Мы сообщаем ему между делом:

– Моцарт и Мусоргский – это композиторы, это музыка. А Менделеев Дмитрий Иванович – это химик. Наука такая есть о разных веществах, химия называется. А «Менделеевская» – станция метро. Через нее в школу едешь? А ты вспомни, про что учитель говорил?

Порой вспоминают. Более того, начинают понимать, какой это век был, страна, по какому предмету доклад задали.

Я говорю о хороших библиотекарях. О нас. Мы со-трудничаем с читателем, правда? Вместе понимаем и работаем… на равных.

На уроке, к несчастью, часто бывает совсем не так. Нам хочется, чтобы ребенок ответил правильно, быстро и точно. Ведь Ваг правильно решил задачку про розочки. Нет! Этого мало! Нам подавай ответ в точности такой, какой мы ждали от ученика. Нам лишней «отсебятины» не надо! В этом смысле опрос на уроке часто напоминает игру в «да» и «нет» не говорить, черное-белое не называть.

Думающий вслух ребенок часто смешон и совсем беззащитен. И мы, учителя (надеюсь, не библиотекари), начинаем смеяться первыми. А иногда даже и пробуем негодовать по поводу милых детских фразочек. Например, вот таких:

– Какие строчки в этой книжке длинные! О! Однажды я даже «Мишкину кашу» до конца дочел.

– А вчера Ванька макаку съел. Как? А-а-а! Это мы играли сначала в «Это я! А это ты!» – по картинкам загадывали в незнакомой книжке. А потом в съедобное-несъедобное играли. Книжка оказалась «Зоология». В картинках. Кто ж знал, какие там картинки. Такие кар-тин-ки-и-и!

И он, читатель, забыв, что мы в школе, а я «при исполнении», широким жестом руки проводит у меня в районе носа и, обращаясь ко мне на «ты», щедро предлагает:

– Хочешь… гидру?

И продолжает рассказ про игру:

– Да… Так мы и листали книжку и загадывали: мое! нет, мое! Вот и съел… макаку… Ванька.

Вполне возможно, что знаменитое щедринское «Чижика съел» именно из подобных игрушек и «народилось» (тоже детское слово).

У Макса Фрая (псевдоним двух авторов известных фантастических книг про страну Ехо) есть даже термин «книгры», то есть «книги + игры».

Дети – мастера делать из книг книгры. И это так дивно! А если они еще и тебя берут в свою игру! Это настоящее счастье. А мы не хотим понимать!..
И убиваем у детей желание думать при нас, с нами, говорить правду вслух.

Убиваем и себя, переставая изумляться плодотворности, яркости и незамутненной точности детской логики, глубине детского образа. Перестаем мы быть искренними. Ведь это больно и грозит всяческими неожиданностями. Вдруг предложат «гидру съесть»… На уроке… Не принято… А авторитет? А какой ты тогда учитель? Какой библиотекарь? Какой ученик? И еще мы так нетерпеливы. Обрываем ребенка бесконечно:

– Что я тебя спросил? А ты что отвечаешь?! Отвечай точно на вопрос. (Нечего думать! Выдавай информацию, как железный конь – компьютер.)

А мудрые говорят так: «Избегай нетерпеливости, так как нетерпеливость разрывает нити надежды, ослабляет усилия и вызывает печаль». Так говорил Садик (702–765 г.), член семьи Пророка, особенно почитаемый мусульманами.

Поверьте, я говорю не про дерсуизмы у маленьких нерусских детей в Москве. (Речевые ошибки, допускаемые теми, кто плохо владеет русским языком, – вот что это такое. По имени охотника Дерсу Узала, персонажа книги В.К.Арсеньева, назван сей филологический термин. Помните, он говорил: «Тигр – тоже человек, только шкурка другой».) Нет, не про грамматические ошибки я говорю.

Наша тяжелая проблема – недостаток любовного внимания.

Я говорю про отсутствие ответной радости на радость ребенка. Мы ее не разделяем. И успеху его не радуемся, а вот за ошибки ругаем бесконечно и одергиваем его, где только можно.

Похоже, мысль мудрого охотника Дерсу, что ученик «тоже человек», не любого педагога посещает. Увы! А библиотекаря? Всегда? Я сейчас говорю про нас, взрослых. Вот вспомните, скажем, такую картинку. Ваш трехлетний ребенок вываливает (помогая вам!) в кастрюлю с макаронами кило сахарного песка. Предварительно маленький энтузиаст подвинул табуреточку к плите (опасно!) и взял недельный запас сахара, что в красно-белой баночке с надписью «Сахар», опрометчиво оставленный вами прямо на кухонном столе. И вот ваше дитятко радостно вам сообщает:

– Мам! Я уже посолюл.

А рассеянная мама (вы!) или папа (тоже вы!) как раз в «шкапчике» эту соль ищет, приговаривая: «Посолить... забыла… посолить...»

Замечу, что мама – обычная (не пришедшая с работы из школы или, упаси бог, из редакции газеты). Поэтому взрослые адекватны ситуации. Видите? Вот родитель (бабушка, дедушка) всплескивает руками при виде сияющего помощника и говорит:

– Ой! С сахаром еще вкуснее. Только договоримся, в следующий раз солить будем вместе. Запомнил? Будем солить, да? И одному к плите подходить нельзя, понял?

– Да-а-а! – так и светится от радости дитя. – Я же посахарил… во-о-от!

Вы же не называете его дураком и бестолочью, а целуете в носик и помните эти недолгие радости всю оставшуюся жизнь. А ему (ей), взрослому обалдую и обалдуйке, потом это рассказываете ко взаимной радости. Эти греющие душу семейные апокрифы – наша память.

Почему же с мальчиком Вагом в школе мы ведем себя совсем не так? Что же мешает нам, взрослым, воскликнуть:

– Ты разделил! Ты научился делить! Молодец, Ваг. Я так рада! Именно три розочки в трех вазочках. Правильно разделил!

Вы не знаете почему? Наверное, все дело в нас…

Эпилог

Когда-нибудь (а вдруг?) вспомнят и нашу нынешнюю школьную реформу. Лет через… триста. А мы будем (да, музыка вечна) старичками и бодрыми старушками на пенсии. Ведь только за триста лет работы в школьной библиотеке вам и набежит приличный накопительный взнос на достойную старость в свете нынешнего пенсионного законодательства. Да, мы будем на пенсии.

И вот молодые учителя и школьные юные (не мешайте мечтать!) библиотекари будут вспоминать о начале этой замечательной реформы. Помните, у Лескова
в «Левше» этот последний абзац? Верно, все так оно и будет: «О прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью... Это их эпос с очень “человечкиной душой”».

Именно с «человечкиной».

А вы сердитесь, господин учитель, на «раздетые розочки»... В русле лучших традиций они… Не плачь, Ваг... Лесков с нами. И Иван Алексеевич Бунин,
и Чехов, и Василий Макарович Шукшин, и Виктор Астафьев… Они и есть национальная русская элита наша… И они бы тебя поняли, конечно. Это уж я тебе как старый школьный библиотекарь свидетельствую.

И ничего, кроме правды…