Библиотека – это возможность
найти собеседника в вечности...

Наш обозреватель Дмитрий Шеваров беседует с писателем Борисом Екимовым

Семь лет назад в «Новом мире» был опубликован рассказ «Фетисыч» – о девятилетнем хуторском мальчике, которого все звали Фетисычем за рассудительность и раннюю самостоятельность. История о том, как на хуторе умерла единственная старушка-учительница и мальчонка отправился искать ей замену, – эта история тронула всех читателей. Поразила щемящая узнаваемость каждой детали нынешней многострадальной крестьянской жизни. Симон Львович Соловейчик, прочитав рассказ, опубликовал «Фетисыча» в «Первом сентября», отдав для него целых полторы полосы не очень-то большой в то время газеты.

Многие открыли тогда для себя новое имя в русской литературе – Борис Екимов. Но задолго до этого были «Холюшино подворье», «За теплым хлебом», «Живая душа» и другие повести, рассказы, очерки.

Мало осталось в современной литературе имен, сохранивших не только доверие, но и любовь читателей. Мне давно мечталось поговорить с Борисом Петровичем Екимовым «за жизнь», о которой он знает так много горького и высокого. Но в Москве с писателем, живущим на Дону, встретиться мудрено. Тем радостнее, что мы все-таки встретились и вместе бродили под подмосковными соснами.

– Вы рано стали читать?

– Да, года в четыре. Но не потому, что семья была такая уж образованная. Отца я не помню, он умер, когда я был совсем маленьким. А маме было не до чтения. Это просто счастливая случайность: выучила меня читать соседская девочка.

– Когда вы осознали, что Ваша судьба – быть писателем?

– Все мы рождаемся – один плотником, второй – столяром, третий – литератором. И направление этого выбора должна, наверное, определить школа, но она у меня была слабая. И я не понял в юности своих наклонностей. Помню, еще в восьмом классе нам задали сочинение о ледоходе, я написал, но меня учительница стала прилюдно стыдить за то, что я будто бы списал все. Ей почему-то в голову не приходило, что я сам мог написать...

– А сочинение – про ледоход на Дону?

– Да, весь наш поселок, Калач-на-Дону, приходил смотреть на это величественное зрелище. Тогда еще был на Дону настоящий ледоход. Сейчас не то – плотины стоят. Да кроме того, лед раньше времени начинают ломать.

– Помню, даже в нашей Вологде, где течет совсем небольшая речка, и дети, и взрослые собирались на берег – посмотреть, как тронулась река, как льдины с грохотом штурмуют мост...

– Такие редкие явления природы – всегда событие. Представьте, если бы звездное небо показывали один раз в году, – наверное, в эту ночь никто бы не спал...

– Что из прочитанного в детстве Вам особенно полюбилось?

– Сказки. Записки путешественников, «Дерсу Узала». Исторические повествования... Прежде чем что-то полюбить, я должен был еще очень многое прочитать, а тогда было чтение всего подряд. Книги поглощались совершенно стихийно.

Если говорить о потрясении, – это, конечно, русская классика. Но она пришла позднее. В школе скорее отбивали любовь к ней, и все получалось не в радость. Сейчас, бывая иногда в школах, встречаю прекрасных учителей. У нас в Волгограде есть учитель литературы Инна Маркелова. Недавно она пригласила меня в свою школу, и мне было приятно поговорить с ребятами. Их уровень, мне кажется, выше, чем у студентов нашего университета, где я тоже бывал.

– А как Вы относитесь к разговорам о том, что дети ничего не читают и книга умирает?

– Это неправда. Вот есть такая итало-российская литературная премия «Пенне-Москва». Маститое жюри отбирает трех авторов, а полтысячи молодых читателей – школьники и студенты – три месяца читают все произведения, отобранные на конкурс. Потом собираются вместе и голосуют.
Я имел честь быть лауреатом этой премии и после ездил по московским школам, разговаривал с ребятами.

– О чем спрашивали?

– Обо всем. И о книге, и о жизни. Ведь книга – это и есть жизнь. Запомнилось, как один мальчик после встречи сказал: «Спасибо Вам за оптимизм. Нас все время пытаются убедить, что мы живем в пропащее время и все мы – потерянное поколение...» А я им просто напомнил: милые мои, какие же вы пропащие, если вы живые...

– Оказывается, что и таких простых слов некому детям сказать...

– Настоящая литература это всегда говорит, и не устает повторять, и должна повторять. Вот лежит у меня на столе «Война и мир». Помните сцену, где Андрей Болконский на Аустерлицком поле думает: они хотят меня убить, чтобы я не видел это небо... А через несколько страниц – Николай Ростов: как я хочу жить, а они хотят меня убить... Вся настоящая литература – об этом. Иначе нет смысла писать.

– Ваши книги не залеживались на прилавках, но нет ли у вас ощущения, что внимательный, сопереживающий читатель исчезает безвозвратно?

– Что читателя я теряю – это очевидно. Того, что размышлял, а порой и писал мне... Читатель, я верю, остался, но он сейчас не может меня найти. Если за десять лет у меня вышло всего две-три книги, и то в самое последнее время. Да и этих книг не найти, потому что они застревают в Москве, там, где изданы. Хорошие книги вообще перестали расходиться по стране. И это трагедия не литератора, а трагедия страны.

– В вашем родном Калаче остался книжный магазин?

– Он продает холодильники, всякую бытовую технику. Ну и осталась одна полочка для учебников и «глянцевых» детективов.

– Но вы же еще печатаетесь в «толстых» журналах...

– А что проку? Тиражи-то сокращаются. Зашел недавно в нашу районную библиотеку – нет даже «Нового мира». А в районе пятьдесят тысяч жителей.

– Библиотека, похоже, сыграла немалую роль в Вашей жизни?

– Огромную. Когда я перечитал все книги школьной и детской библиотек Калача, меня досрочно записали во взрослую. Все хорошее – оттуда. Семья давала мне хлеб, но хлеба духовного она мне не могла дать. Такое у нас было время. Да и вообще: человек одинок, а подросток – особенно. Спасение одно: язык и литература. Они помогут тебе найти собеседника не только здесь, среди рядом живущих, но и в вечности. Мир велик не только в пространстве, но и во времени. И библиотека – это возможность поговорить с Толстым, Достоевским, Чеховым... Чтение – это непрерывный разговор. Когда мы читаем «Войну и мир», то все время разговариваем и с Наташей, и с Пьером...

– Несколько лет назад я болел и перечитывал «Войну и мир». И даже когда откладывал книгу, мне ощутимо казалось: там, в книге, продолжается своя огромная жизнь, будто бы река течет и голоса слышны...

– Да, живая мудрая жизнь... Поэтому сократить часы на литературу в школе, закрыть библиотеку – это значит оставить человека в одиночестве. Теперь на каждого из нас – по два милиционера, по три охранника, на окнах – решетки, двери у всех – стальные, замков не сосчитать, собаки – овчарки... И власти думают, что чем больше колючей проволоки и милиции, тем спокойнее будет жизнь. Нет, если вы не дадите человеку выучиться, воспитаться, его потом никакими концлагерями не остановишь.

– На днях в одной московской газете прочитал статью модного писателя против... библиотек. «Помогать библиотекам, – пишет автор, – это все равно, что реанимировать трупы». Ну а дальше просто оскорбления в адрес провинциальных библиотекарей...

– Говорить об авторах подобных статей, я думаю, не нужно. Они провоцируют прессу, чтобы о них чаще вспоминали. Как литераторы они из себя ничего не представляют. И своими произведениями внимания привлечь не могут. А чтобы вынырнуть из безвестности, начинают блеять или материться прилюдно. Время от времени, к сожалению, газеты и телевидение «покупаются» на эти выходки, начинают их комментировать... Захожу на днях в книжный магазин «Москва» на Тверской. И первое, что вижу, – огромный стенд «культового писателя». С десяток его книг стоит, шикарно изданных. Но я совершенно точно знаю, что ни один нормальный человек этих книг читать не будет.

– Если в литературу лезут за славой и деньгами – получается, что словесность еще что-то значит в России?

– Не сегодня она родилась, и не завтра ей умереть. И в России, и в мире.

– Но мы-то живем сегодня и пишем сегодня.... У Вас никогда не бывает отвращения к своему ремеслу,
к бумаге?

– Времена, похожие на наши, были и раньше, и не раз. Почему я по-прежнему работаю?.. Помню момент в начале 90-х годов, когда было ощущение, что писать незачем, все обрушилось. Но я приехал в Калач на лето, достал ящик с письмами читательскими и стал их читать. И когда прочитал много писем, понял: то, что я делал, – не зря. Все, что сделал, не пропало даром. И эти люди, что мне писали, – они и сейчас живут. И если я брошу писать, то ничего хорошего из этого не получится, кроме пустоты – и для читателя, и для меня. Нет, надо заниматься своим делом. Конечно, письма приходят сейчас очень редко, но бывают, и они по-прежнему говорят мне: «Работал не зря...» Даже ради одного читателя надо работать, а я знаю, что он у меня не один. Но от года к году растет понимание, что плохого не надо писать. Да и повторяться не хочется. И если уж писать, то зная, что это действительно нужно. Здесь – сложность.

– Мне хочется вспомнить одного вашего героя – Фетисыча. Ведь это несомненно документальный образ...

– Не может быть в художественной литературе чистого отражения, фотографии... По поводу этого рассказа говорили обратное: не может быть такого мальчика, он не существует. Но если бы его не существовало, он бы и не был написан, потому что Фетисыча не придумаешь.

– Детей, рано взявших на себя абсолютно взрослую нагрузку, в стране очень много. Гораздо больше, чем нам видится со стороны...

– Они работают наравне со взрослыми, очень много работают. Я вот только сейчас приехал с хутора, где живу обычно с мая. Там новые соседи, у них мальчоночка, ему лет десять. Он все время в трудах, у него сестренка маленькая, и он то в коляске ее качает, то грядки пропалывает, то воду носит. У нас на малых хуторах дети в хороших семьях много работают. Как муравьи...

– Мы в городах ничего не знаем об этой жизни.

– Мы о ней всегда не очень хорошо знали. Я вспоминаю хорошую писательницу, профессора И.Грекову. Как-то мы с ней были в Малеевке, а у меня как раз книжка вышла, и я ей подарил. Она прочитала и спрашивает: «Правда ли то, что Вы пишете?» Я говорю, конечно, я же не фантаст. Она огорчилась: «Все прекрасно написано, хорошо... Но ведь это какой-то каменный век!»

У нас в России настолько разная жизнь у людей... Но не надо думать, что жизнь таких ребятишек, как Фетисыч, страшная. Она и счастливая. Хуторская жизнь именно для детей – такое богатство! Ее нельзя даже сравнивать с жизнью в городе, в каменном мешке, где ты не видишь ничего, кроме квартиры, подъезда и улицы. На хуторе мир огромен: степь, река, поле, лес, небо... А как полон этот мир: травы, деревья, кусты, цветы, рядом домашняя и вольная, дикая животина и птица. Общение и заботы о телятах, козлятах, котятах и цыплятах оставят в детской душе столько доброго – не оценить...

Недавно, на хуторе, подошел к Дону, гляжу: на берегу мальчонка ковыряется. Спрашиваю: «Пескарей ловишь?» Отвечает: «Пиявок смотрю». А я и не знал, что в Дону пиявки, думал, лишь в озерах они. Стали вместе глядеть. Правда, любопытно: малые пиявки, большие, присасываются враз, а живут под большими камнями. Это лишь малая пиявка. А сколько вокруг живого: в воде, в небе, на земле...

– Но как встретит этих детей большая жизнь за пределами хутора...

– Это вечное опасение, вечный вопрос... Думаю, огромная потеря для России в том, что почти полностью прекратился приток одаренных крестьянских детей в лучшие вузы. И они уже не придут в науку, культуру... Сельская школа сейчас в тяжелейшем положении. Еще есть кого учить, но уже некому. Восстановили вот школу на соседнем со мной хуторе, искали, звали учительницу – никто не едет. И наконец нашли пожилую женщину. Она преподавала на этом же хуторе тридцать лет назад, а потом работала поварихой, почтальоном, на скотном дворе. И вот снова – учитель...

– В последние годы вновь пытаются закрыть маленькие сельские школы под предлогом экономии. Говорят: будем возить детей автобусами в райцентры, как в Америке...

– Какие автобусы! На многие наши хутора не то что автобус, «мурмон» не пройдет. «Мурмоном» у нас зовут трехосный грузовик военного образца – так вот и он по сухому еще проходит,
а дождь ли, снег – встал. Ходят дети пешком. Какие там автобусы! Книг нет, учебников, Пушкина нет... Я думаю, что люди, дорвавшись до власти, быстро забывают, кому и чему они обязаны. Не маме и папе прежде всего обязаны они, что вышли в президенты и премьеры, а школе, учителю, библиотеке. Они все талдычат о силовых структурах, не понимая, что главная наша силовая структура – это разум, совесть, образование.

– Ваши герои о себе читают, узнают себя?

– В конце 80-х я жил на хуторе Клейменовский и писал о его жителях. Часто мои рассказы передавали по радио. Их слушали. Читали. Потому что книги были доступны. Говорили: «На Святую мы внучку посадили твою книжку читать. Слухали — все взаправде, все взаправде...» Иногда кто-то обижался: «Чего написал, что я толстая, какая же я толстая?!» Даже сейчас, когда давно нет такого широкого чтения, один знакомый вдруг просит меня: «Ты мне найди книжку, какую про Серегу написал...» – «Про какого Серегу?» – «Ну вот про рыбаков, про Серегу...» Я говорю: «Про рыбаков у меня есть, но почему про Серегу?» – «Мы знаем, знаем, это про Серегу...»

Мне бы хотелось собрать книгу «Повести одного хутора». Хутор этот и сейчас жив, хотя многие мои герои умерли. Была бы история хутора.

– Где Вам лучше всего работается? Дома?

– В молодые годы, если хотелось работать, то везде работалось. Помню, я написал рассказ «Путевка на юг» в Игарке, в каком-то общежитии, в комнате на четырнадцать человек. И ничего не помешало. А как писал Василь Макарыч Шукшин? На коленке и где угодно. Когда пишется, везде хорошо.

...Скорые осенние сумерки. Густая тьма, а потом – вовсе мрак кромешный, ночной. На земле в двух шагах ничего не видать. Зато небо – в сияющих звездных огнях и серебряном дыме. С каждым часом все ярче, спелее небесная зернь. Кажется, что двор наш и дом поднимаются от земной тверди и тьмы. Выше и выше. И вот уже рядом огни небесные, и синие небесные воды...

Борис Екимов. Старый дом