Попросите своих друзей, коллег с ходу вспомнить что-нибудь из Высоцкого, и получите незамедлительно такого знакомого и такого разного поэта. Высоцкий на все случаи жизни, рассыпанный на цитаты, вошедший в плоть и кровь нашей жизни. Нашей, тех, «кто выжил в катаклизме». А их? Есть ли у наших детей, кто родился через пять, через десять лет после смерти поэта, их Владимир Высоцкий? Или он останется факультативным поэтом в программе 11-го класса, литературной иллюстрацией к истории СССР периода «расцвета застоя»? И все-таки он упорно возвращается, напоминает о себе, будоражит, тревожит – «не пройдет и полгода...»

Александр Панфилов

Когда секунд недостает...

Я застал еще Таганку с Высоцким. Этим театром в буквальном смысле бредили. Потом Высоцкий умер, Любимов уехал, и Таганка осиротела. Таганка, которую мы иногда с юношеским максимализмом, не познав еще ужаса неточных слов, называли «святой». Тогдашней она уже никогда не стала. Другие времена, другая страна, другая эстетика.

А тогда, на пике театрального бума, в Москве существовала довольно странная система. Суть ее в том (если не вдаваться в тонкости), что у ряда лучших московских институтов были как бы неофициальные связи с лучшими московскими театрами – такое своеобразное курирование.

Мы, студенты инженерно-физического института, посматривали на других свысока, потому что нам досталась именно Таганка. Мы считали, что нам необыкновенно повезло, Таганка была легендарным театром, Высоцкий был ее символом. Мы дежурили там на контроле, работали гардеробщиками, сдерживали возбужденную толпу на особенно гремевшем «Мастере», выносили мусор из театрального буфета, прибирали после спектакля зрительный зал – в общем, были на подхвате, но вот звенел третий звонок, и мы, пристроившись где-нибудь в проходе, затаивали дыхание. Нам было по восемнадцать лет, каждый спектакль был как обвал, как потрясение.
А потом в сумерках мы шли пешком по улицам и взахлеб говорили – начинали со спектакля, а заканчивали небесами и бессмертием. Да, порыва хватало для бессмертия. А просыпаясь в общаге утром, первым делом искали клавишу магнитофона – клавиша щелкала, и в комнате раздавался хрип Высоцкого… «Ну вот, исчезла дрожь в руках, теперь – наверх! Ну вот, сорвался в пропасть страх – навек, навек…» Этот был – наш, мы его ощущали как абсолютно родного человека.

Тогдашние мои восторженные приятели с годами поутихли в своих восторгах. В глазах сквозит усталость, бывшие кумиры повержены, рутина жизни заедает, и все меньше остается сил, чтобы с нею бороться. Тогдашние мои приятели теперь устало морщатся, когда слышат имя Высоцкого. «Глупы были и романтичны», – говорят они. Но вот странность – все-таки усаживаются, непременно усаживаются перед телевизором (разумеется, иронично кривя губы) в сотый раз смотреть «Место встречи изменить нельзя». И я знаю, почему они это делают.

В искусстве неизбежны переоценки. Немногие художники надолго переживают свою прижизненную славу. У громкой славы свои ухабы, и главный из них – некоторая поверхностность в восприятии аудиторией – читательской или зрительской, неважно. Художника слишком завязывают на «современный момент», а когда момент современным быть перестает, художника как бы закрывают. Пожимают смущенно плечами – ну и надулись, мол, мы с тем-то и тем-то. Технология получения славы в последние десятилетия жизни империи была нехитра – немного таланта, немного оппозиционности, немного жизненной мифологии… Такая слава рано или поздно лопается как мыльный пузырь. Оттого-то и столько «павших» репутаций тех лет. Но это все не о Высоцком.

И потом – не надо сводить счеты со своей юностью. Юность, быть может, косноязычна и с готовностью впадает в наивные крайности, но, не умея внятно изъясняться, она зорка внутренней зоркостью и понятлива внутренним пониманием. Тут не в словах дело. Научиться писать и говорить складно – невеликая заслуга, и уж совсем гроша ломаного она не стоит, если при этом теряется способность верно чувствовать. Говорят о Высоцком: «Какова была страна, таковы были и ее герои», – подразумевая при этом, что страна была дурацкой и неправильной. У как бы трезвого взгляда своя неприятная «кичливость», претензия на истину в последней инстанции – она-то и выдает его не совсем, что ли, трезвость.

Слов нет, в Высоцком было много такого, что навсегда осталось в покинутой нами стране. Высоцкий был прирожденным лицедеем, и от лицедейства – его бесконечное примеривание разнообразных масок. Оттуда его блатная романтика, дух коммуналок и кабаков, его балладные герои, его «шутливость» (в которой, впрочем, слышится тоска), набор исторических стереотипов… То время наложило на Высоцкого определенный грим, но грим этот легко снимается. И тем легче, чем с более поздним Высоцким мы имеем дело. Путь Высоцкого – это путь избавления от лицедейства. В чем-то театр Любимова был театром марионеток, но Высоцкий в конце жизни менее всего марионетка. Он ведь и играть стал совсем по-другому. Поэтому его «мой Гамлет». Именно – мой. И тут он прощается с тесным актерским миром. «Я воссоединю две половины моей больной раздвоенной души…»

Есть несколько ключевых слов, описывающих судьбу Высоцкого. Одно из них – «колея», которую он так ненавидел, из которой так рвался. Но в течение жизни происходил определенный дрейф. Если поначалу его не устраивала
(в духе «диссидентского» времени) «колея» внешней несвободы и он укрывался от нее, от этой несвободы, в воровской «малине», в штрафбате, в «психушке», на беговой дорожке, на северной трассе или просто в пространстве «люмпенизированного» (противостоящего официальному волапюку) языка – забытые мной в этом перечислении маски Высоцкого каждый вспомнит без труда, – то поздний Высоцкий – художник иной проблематики. Он понимает, что внешняя несвобода сродни дурной погоде – и в беспросветные дожди можно почувствовать себя счастливым (даже переживая жизнь как высокую трагедию). Но при одном условии – при условии полной внутренней свободы. Высоцкий ищет островок пространства, где он мог бы свободно, по своей воле дышать, вслушиваясь в вечную музыку мира. Да, дышать, а не играть в «освободительные» игры. А это ведь темы блоковские (вспомним статью «О назначении поэта», блоковские письма и дневники), пушкинские. Тут встреча с духовной традицией в высочайших ее проявлениях. Даже на уровне прямых перекличек, прямого диалога. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» – «Хоть немного еще постою на краю…», «Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю…»

В этом уже нет ничего «поколенческого». Утверждают иногда, что мир Высоцкого близок шестидесятникам, семидесятникам, в чем-то восьмидесятникам, а для молодых он закрыт. Это снова говорят о «внешнем» Высоцком, о приметах определенного быта и определенной атмосферы, которые время снимает как шелуху, открывая нечто уже неразложимое. Главное. То, что останется навсегда.

Это неразложимое довольно трудно сформулировать. Но попытаемся. Я снова вспоминаю своих приятелей, которые в сотый раз смотрят «Место встречи изменить нельзя». Не сюжет же их привлекает, известный до последних мелочей. Не игра замечательных актеров, которая, конечно, настоящий пир. Но это все-таки игра. Высоцкий в этом фильме не играет. «Разберемся…» – говорит он с непередаваемой интонацией, и это он не про очередной криминальный сюжет говорит. Это он про жизнь говорит. А вспомните взгляды, которые он время от времени бросает, – снятые крупным планом. Какой там Жеглов! Это глаза Высоцкого. Это глаза человека, пытающегося превозмочь неизбывный абсурд человеческой жизни в обезбоженном мире. Знающего о близком конце и ведущего себя в этом предвидении достойно – «в высшем смысле». Ведь Высоцкий, кажется, даже в Бога не верил. «Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо…» В глазах Высоцкого, «играющего» Жеглова, великая печаль, но она светла – опять же по-пушкински, – эта печаль. В ней просвечивает несказанная надежда. Как она просвечивает в последних стихах Высоцкого: «Только чашу испить – не успеть на бегу… Потерплю и достойного подстерегу…»; «Может, кто-то когда-то поставит свечу мне за голый мой нерв, на котором кричу…»; «Я уйду и скажу, что не все суета…»; «Осталось недорешено все то, что он недорешил… Смешно, не правда ли, смешно, когда секунд недостает…»

Судьба Высоцкого – высокий урок мужества перед лицом отчаяния. Урок того, как надо не срываться в это отчаяние даже тогда, когда все, ну абсолютно все как бы подталкивает к этому. И здесь кончается собственно искусство. На языке, нетерпеливо расталкивая друг друга, толпятся пафосные слова, ключевое из которых – «бессмертие». С высоким штилем следует вести себя осторожно, можно промазать в нотах, дать петуха. Высоцкий этого не любил. Пожалуй, пора ставить точку.

Певец своей песни

…Снять пластиковый колпак, протереть суконной тряпицей нутро проигрывателя. Завораживающее зрелище: пластинка извлекается из картонного футляра, блестящая, вызывающе черная. Наденешь на палец: почти невесомый, идеально сбалансированный диск, особое вещество для музыки и голоса.

Отрепетированным движением на пластинку ложится игла. Бороздки тоньше волоса, звук ворсистый, бархатный. Изредка – сухой треск в колонках, словно музыка доносится невообразимо издалека, сквозь помехи эфира.

Таинство соприсутствия. Невозможное действо: сцепление иглы и микроскопических шероховатостей, рождающее звук. Так и записывается, образуя канву памяти, легко и безболезненно касаясь ее неподатливых впоследствии глубин.

Теперь проигрыватель пылится в углу. Охрипший ветеран. Отрегулировать баланс – и все будет в порядке. Однако ж руки не доходят. Может быть, потому, что привык теперь слушать музыку мимоходом: нажал кнопку, выбрал композицию… А настраивать, жонглировать громоздкой пластинкой, выравнивать иглу на начале любимой песни… Так, пожалуй, можно и заслушаться, в кресло усесться, будто на концерте.

Только пластинки можешь перебирать долго, как истый скаред. И не важно, что просто хотел освободить полку в шкафу. В этом – возвращение в детство, где музыка всегда была событием, а не фоном.

У нас в семье около тридцати пластинок Высоцкого. Самые первые, бедно и неузнаваемо изданные. Последующие, с военными картинками на обложке – колонна скуластых бойцов со скатками через плечо, женщина с чрезмерно тревожным лицом, небо в багровых прожилках. И наконец, черно-белая авторская серия – В.С. в кепке-шестиклинке, у микрофона на эстраде, с гитарой в студии.

Не знаю, зачем их покупали родители. На моей памяти они слушали пластинки раза два, так же случайно-намеренно залезая в шкаф во время уборки. Может быть, дело было в самом факте обладания тем волшебным веществом, хранящим голос и звук.

Бабушка была глуховата, не слышала, как, придя из школы, я аккуратно снимал с крышки проигрывателя журналы и газеты, чтобы потом в точном порядке уложить их обратно, раскладывал на полу пластинки и одну за другой насаживал их на хромированный шпынек, под иглу. Нетерпеливый и пристрастный слушатель, я менял песни и диски, оказывая предпочтение лишь некоторым избранным, заслушиваясь ими до полного изнеможения, потери восприятия, повторяя про себя «наш SOS все глуше, глуше», в который раз поражаясь чудесной подмене, где аббревиатура становится полновесным существительным, синонимом крика, зова о помощи.

Думалось, что автор поет о неких абстрактных подводниках, – меховой воротник, синяя пилотка, пристальный взгляд с пирса за пространство гавани, – существующих в особом измерении, сродни мифу, где живут многочисленные герои: военные, летчики, полярники, парашютисты.

Буквальное понимание – слепота на метафоры.

Потом, во время переезда на другую квартиру, проигрыватель сломался. Целых шесть лет его заменял спешно купленный магнитофон. Среди кассет Высоцкого не было. Изредка перепадала песня-другая, по радио в машине, из колонок у киоска, под гитару в электричке. И вдруг оказалось, что песни эти объединяют меня с людьми, с которыми больше ничего общего нет. Странный, пристрастный критерий, но все-таки…

Через шесть лет проигрыватель по случаю починили. И ровно так же, придя с работы, разметал по столу пластинки, водрузил одну на музыкальный алтарь.

Вторую, третью, четвертую. Так, наверное, чувствует себя человек, теряющий – во времени, длительно – способность различать звуки. Странный, необоснованный надрыв, как если бы плакать или кричать от горя несколько часов кряду. Бывает, конечно, но волей-неволей сторонишься – неестественно, неправильно.

Словно найдено состояние резонанса с самой тонкой, щемящей струной внутри, собственноручно раскачан маятник саморазрушения.

…Когда заключенных везли в «столыпинах» на зону, у них был один шанс – всем, во всех вагонах разом, раскачать поезд. Сотни человек одновременно бросаются на борт вагона, потом на другой, и постепенно поезд начинает поддаваться. После какого-то предела эту качку остановить уже нельзя. И конвою остается только прыгать с площадок, а зэкам – ждать треска, удара, полета в темноту. Кто-то погибнет, кто-то уцелеет, спасется. Хлебнет воли, поживет бегляком и ляжет под пулями осатаневшей вохры.

Надоело! Везет – и ладно? Неладно, черт побери!

Пружина судьбы распрямляется внутри, расправляясь с тобой самим.

Прошлой зимой довелось ехать на машине из Москвы в Белгород. Шоссе петляло среди холмов, проницало деревни, поселки с их неспешной жизнью, вынесенной на обозрение проезжающих. Сельпо, сельсовет, пара киосков с сигаретами и выпивкой – все у дороги.

Из-за льда ехали медленно, километров сорок, и взгляд успевал запечатлеть мизансцены: стаканы и бутылка на бревнах, расхристанные пальто, перекошенные шарфы, неразличимые лица… Покосившийся трактор на обочине, прицеп в кювете, рассыпанные бревна.

В машине всю дорогу крутились кассеты Высоцкого. И, странное дело, в этих условиях, на этом фоне – отторжения не возникало.

За стеклами автомобиля сменялись пейзажи-близнецы, уже зажглись фонари, окна домов изнутри светились синими бликами, моргая в унисон, – наверное, одна телепрограмма.

И хрипотца, надрыв в голосе, безвыходная горечь – становились целительными. Особенно надрыв – с лихвой покрывающий безъязычие этой жизни, отсутствие в ее словаре настоящих слов о собственной сути, которые неминуемо уязвят и обидят.

Его песни – путеводитель по замкнутому кругу. Озвучивание, а значит, признание ее подлинности, несомненности, знак отречения от мучений, выводящих за пределы данного.

«Свой», «наш», – говорят о Высоцком. Для певца, может быть, и похвала. Для поэта – вряд ли. Поэт не озвучивает жизнь – он ее обращает в нечто обособленное.

Стихам, уходящим в мир, требуется только читатель. Песне – певец и слушатель.

Он и был – певец своей песни.

Сергей Лебедев

И снова о нем

2002 год подарил и любителям творчества Высоцкого, и специалистам-филологам три новые, очень разноплановые книги.

В издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ» вышла беллетризированная биография Высоцкого, написанная Вл. Новиковым1. Книга тактична, в ней нет истерик, ее никак не назовешь отстраненной биографией. По меткой характеристике зам. директора ГКЦМ В.С.Высоцкого А.Е.Крылова, не будь она написана от третьего лица, можно было бы представить, что сам герой анализирует свою жизнь. Эта работа получила высокую оценку специалистов, несмотря на то что время обстоятельных биографий еще не пришло: биография должна отстояться временем. Но это первый достойный опыт, подлежащий дальнейшей редакции.

О некоторой преждевременности выхода биографии в серии «ЖЗЛ» свидетельствует появление книги воспоминаний Давида Карапетяна2. Прошло больше 20 лет со дня смерти поэта. Казалось, уже все, кому было что вспомнить (а заодно и те, кому не было), свои воспоминания написали. И все же случилось невероятное…

Третья книга – другого порядка. Это литературоведческий анализ текстов Высоцкого, написанный талантливым исследователем, пушкинистом, доктором филологических наук Анатолием Валентиновичем Кулагиным3. Не случайно в нем рассматривается творчество Высоцкого на фоне пушкинской традиции: Бесы и Моцарт. Пушкинские мотивы в поздней лирике поэта; «Лукоморья больше нет». В жанре «Антисказки»; «Люблю тебя сейчас…»: диалог с классиком; «Пиковая дама» в творчестве Высоцкого и др. Подобное издание еще раз говорит о том, что Высоцкий – это явление ЛИТЕРАТУРЫ и изучать его следует по законам жанра. Отрадно, что именно А.Кулагину, немало написавшему об авторской песне, издательство «Дрофа» предложило подготовить главу, посвященную В.Высоцкому. Книга снабжена детальным справочным аппаратом. Следует отметить, что все издания, выходящие в Государственном культурном центре-музее В.С.Высоцкого, снабжены серьезной библиографией и комментариями. Ежегодно выходит альманах «Мир Высоцкого. Исследования и материалы».

Из последних изданий самого поэта хочется порекомендовать:

Сочинения: В 2 т. – Изд. 14-е, испр. (Подгот. текста и коммент. А.Крылова). – Екатеринбург: У–Фактория, 2002. – Т. 1. Песни; Т. 2. Стихотворения. Песни для театра и кино. Поэма. Проза.

Видеозаписи:

1. Владимир Высоцкий.

Фильм I. «Автопортрет» Авт. фильма Ю.Дроздов. ЦСДФ, 1987, 45 мин., ч/б; 2001, Корпорация «Видеофильм». В фильме мы не услышим комментариев и воспоминаний. Он рассказывает о себе сам, о том, что для него главное в творчестве, в театре, в кино и в жизни. В кадре – только Высоцкий – Актер, Поэт, Исполнитель…

Фильм II. «Непридуманные посвящения Владимиру Семеновичу». Авт. фильма – С.Кондаков. ЦСДФ, ТО «Юность», 1990, 10 мин., цв. Из аннотации: «Поэт беззащитен после смерти от людских голосов. Они искренни? Конъюнктурны? Наивны? Решайте сами…»

Интернет-магазин видео: www/sovafilm.ru; телефон: (095) 211-56-47; e-mail: vcb@sova.ru

2. Владимир Высоцкий в документальной трилогии Петра Солдатенкова.

Ч. 1 «Я не люблю». Ч. 2 «Сказка о любви». Ч. 3 «История болезни».

В основе фильма – киноматериалы 70–80-х годов из архива автора.

Писать: 194100, Санкт-Петербург, ул. Кантемировская, 7; телефон: (812) 248-87-47.

E-mail: vs-48@infopro/spb.su

Татьяна Рудишина

При оформлении использованы иллюстрации из каталога выставки художника Николая Дронникова «Окуджава. Высоцкий. Галич. Портреты с натуры», проходившей в Государственном культурном центре-музее В.С.Высоцкого в Москве в 2002 году.

Адрес музея: 109004, Москва, Нижний Таганский туп., 3

Е-mail: visotsky.@cea.ru

www.visotsky.ru

Тел.: (095) 915-71-99; 915-75-78.