Нонна МАРЧЕНКО

Литературный миф Петербурга

Статьи Нонны Александровны Марченко, публиковавшиеся в журнале «Литература в школе», о балах и маскарадах, литературных салонах и парадах, модах и дуэлях пушкинской поры многие с нетерпением ждали, читали, а затем щедро делились прочитанным о быте и нравах русского дворянства первой четверти ХIХ века со своими читателями. А затем вышла изящно оформленная и изрядно дополненная книга: Марченко Н.А. Приметы милой старины. Нравы и быт пушкинской эпохи. – М.: Изограф, Эксмо-Пресс, 2001. – 368 с., илл. Второе издание книги – 2002 год. Книга посвящена светлой памяти Юрия Михайловича Лотмана. Такое посвящение не случайно, для читателей-старшеклассников (хотелось бы именно их видеть главными читателями книги) это популярная культурология, первый шаг к трудам Ю.М.Лотмана.

Есть мнение, что Петербург возник вдруг, «по манию царя». Это не совсем так. На самом деле Петербург строился долго, и по пути Петр менял свои планы. Вначале город был задуман на острове Котлин, посередине Финского залива, где в результате возникла крепость Кронштадт – морские ворота Петербурга.

Строить на острове Петр задумал недаром. Он как бы следовал эмблеме «Крепость, плавающая на море». У эмблемы девиз, подтверждающий особую силу, защищенность такой крепости. В книге Амбодика об эмблемах и символах есть несколько эмблем с изображением крепости на море и девизами: «№ 377. Башня на море. Свободна и безопасна. Страсть оскорбленной свободы»; «№ 578. Крепость на море. Пребываю вне опасности. Не боюсь ни бури, ни ненастья». В Государственном Литературном музее хранится календарь, на котором картинка: Петербург изображен как крепость, стоящая на одиноком острове. Однако дело дальше замысла не пошло. Петр не сразу отказался от «островной идеи». В 1716 году столицу начали строить на Васильевском острове, причем улицами должны были служить каналы с узкими набережными с обеих сторон – по образцу амстердамских «грахтов». Строительство было поручено Меншикову, которому уже принадлежал дворец на Васильевском острове и который совсем не хотел оказаться в центре шумной столицы. Хитрый царедворец велел рыть каналы так, как хотел царь, но чуть-чуть менее широкими и глубокими, чем следовало для того, чтобы по ним могли проходить морские суда из Невы. Петр рассердился, но делать было нечего: строительство перенесли на Адмиралтейскую сторону.

Петербург – на острове (точнее, на островах), Москва – «на семи холмах». Это противопоставление серьезное.

Город на холмах, на горах, то есть он «огорожен». Город в центре – он, по словам Ю.М.Лотмана, относится к окружающему миру, как храм, расположенный в центре города, к нему самому. Это идеализированная модель Вселенной, прообраз небесного града, святыня для окружающих его земель. Он обрастает пригородами (посадами), растет постепенно, естественно, без всякого плана, как живое существо. Так «не сразу» строилась Москва.

Петербург – город эксцентрический, он возник «вдруг», на краю обитаемого пространства, в устье реки, на берегу моря. Он строился на болоте, «по плану» и вопреки естеству. И это сразу почувствовали писатели. Мережковский: «Москва выросла – Петербург выращен, вытащен из земли, или даже просто “вымышлен”» («Зимние радуги»). О том же – поэт И.И.Дмитриев:

Он, Великому покорный.
Создан сильною рукой! – Это Петербург.

И дальше:

Город наш нерукотворный,
Он сложился сам собой. – А это Москва.

Карамзин в «Записке о древней новой России» писал: «Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток… Сколько людей погибло, сколько миллионов и труда употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Иноземный путешественник, въезжая в государство, ищет столицы, обыкновенно, среди мест плодороднейших, благоприятнейших для жизни и здоровья; в России он <…> въезжает в пески, болота, в песчаные леса сосновые, где царствуют бедность, уныние, болезни».

Петр намеревался построить идеальный искусственный город, который должен возникнуть «вдруг», на новом месте (не на месте разрушенного старого). У такого города нет истории, а если нет истории, ее заменяют тут же возникающие мифы. Прежде всего, мифы эсхатологические – о возникновении города и о его конце, потому что то, что имеет начало, должно обязательно иметь конец. В.Ф.Одоевский в «Русских ночах» приводит рассказ старого финна: «Стали строить город, но что положат камень, то всосет болото, много уже камней навалили, скала на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. “Ничего вы не умеете делать”, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».

Петр построил город на воздухе и опустил его на землю. Этот непрочный город не может быть долговечен, он должен исчезнуть. В стихотворении «Подводный город» М.Дмитриева старый рыбак говорит мальчику:

Видишь шпиль? – Как нас в погодку
Закачало, с год тому,
Помнишь ты, как нашу лодку
Привязали мы к нему? –

Тут был город, всем привольный
И над всеми господин;
Ныне шпиль от колокольни
Виден из моря один!

В.А.Соллогуб вспоминал: «Лермонтов <…> любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия». Это как бы отражение легенды о граде Китеже, впечатление от петербургских наводнений. Но было и другое ощущение: Петербургские туманы, зыбкая сумеречность белых ночей порождали почти галлюцинации. Достоевский остро почувствовал это и создал другой эсхатологический миф: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: “А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото?..”» Достоевскому вторит Б.Пильняк, писатель ХХ века («Повесть Петербургская, или Святой-Камень-Град»): «В ту ночь – там, в туманных концах проспектов, автомобиль сорвался с торцов, с реальностей перспектив – в туманность, в туман – потому что Санкт-Питер-Бург – есть таинственно-определяемое, то есть фикция, то есть туман – и все же есть камень».

Город Петербург носит имя святого Петра – Санкт-Петербург. Петр в переводе на русский язык значит «камень». Великий Петр настойчиво внушал современникам мысль о том, что он Русь деревянную превратил в Русь каменную. Это не совсем соответствует действительности. Мы знаем, как много каменных построек было в допетровской Руси. Знаем старинные белокаменные соборы Владимира и Великого Новгорода, Московский кремль, крепостные постройки Великого Новгорода
и т.д. Но России нужен был символ – символ коренной перестройки, ее совершенно нового облика, и Петр задумывает Петербург как город исключительно каменный. Все, кто въезжает при Петре в новую строящуюся столицу, должен был привезти с собой камень, который пойдет потом на строительство. И неважно, что летний дворец дочери Петра Елизаветы Петровны был деревянным, что на окраинах столицы,
а поначалу и рядом с дворцами в центре города было много деревянных лачуг, – значимым в Петербурге стал камень.

У каждого старого русского города есть свои святые, особо почитаемые иконы, мощи. Петр понимает, как важно для новорожденной столицы иметь свое место поклонения. Вспомнив, что недалеко от новой столицы на льду Ладожского озера происходила знаменитая битва Александра Невского,
а мощи этого канонизированного русского князя покоятся во Владимире, Петр организовал торжественное перенесение мощей Александра Невского в Петербург и основал здесь Александро-Невскую лавру. Для него было особенно важно связать символ Петербурга – Петропавловскую крепость и святыню города Александро-Невскую лавру. Тогда и была задумана «прешпективная» дорога, прямая стрела, один конец которой упирается в лавру, другой – в Адмиралтейство и Петропавловскую крепость. Дорогу прорубали сквозь лес, строили сразу с двух сторон. Но прямая перспектива не вышла: где-то строители промахнулись,
и получился крюк, который и сейчас сводит вас в сторону с Невского проспекта на проспект Старо-Невский.
И нам сейчас неважно, как это на самом деле случилось, важно, что идея Петра не нашла своего полного воплощения.

Идея создания нового центра великой державы, морской державы, по замыслу Петра отразилась и в гербе Петербурга: два скрещенных якоря лапами вверх. Обычно якорь даже на гербах изображался всегда только лапами вниз. Это объясняется тем, что петербургский герб как бы рифмуется с гербом Ватикана: два скрещенных ключа бородками вверх. В Ватикане это ключи от рая, ключи, которые держит в руках святой Петр; в Петербурге это знак господства над морем (смелая заявка Петра – ведь в его время Россия еще не имела выходов к морю) и одновременно напоминание о якоре как символе надежды. Петербург, как морской и речной порт, давал ключи к европейской цивилизации – петровскому представлению о «парадизе», рае¹.  Его цель, по словам Пушкина, – «ногою твердой стать при море».

Петербург – город театральный. Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, писал: «Я изумлялся на каждом шагу, видя непрекращающееся смешение двух столь различных искусств: архитектуры и декорации: Петр Великий и его преемники воспринимали свою столицу как театр». Так воспринимали Петербург не только во времена Пушкина, но и гораздо позже, в начале ХХ века: «…И вдруг на углу случайно поднимешь глаза и увидишь сквозь арку площадь, угол желтого с белым дома, чугунную решетку канала, подстриженные ровно деревья, будто картину гениального мастера, познавшего всю божественную прелесть гармоничности и обладающего четким, твердым рисунком. Сотни, тысячи самых разнообразных картин рисует Петербург тому, у кого есть зоркий глаз для красоты. Город гениальных декораций – для всего, что свершилось в нем и великого, и малого, и прекрасного, и отвратительного, он умел дать надлежащую оправу» ².

«Заложенная в идее обреченного города вечная борьба стихии и культуры реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня. Причем это камень – не “природный”, “дикий” (необработанный), не скалы, искони стоящие на своих местах, а принесенный, обточенный и “очеловеченный”, окультуренный, – писал Ю.М.Лотман в статье о Петербурге. – Петербургский камень – артефакт, а не феномен природы. Поэтому камень, скала, утес в петербургском мифе наделяется не привычными признаками неподвижности, устойчивости, способности противостоять напору ветров и волн, а противоестественным признаком перемещаемости:

Гора содвинулась, а место пременя
И видя своего стояния кончину,
Прешла Балтийскую пучину
И пала под ноги Петрова здесь коня.

Сумароков» ³

Здесь указание еще на один петербургский миф – памятник Петру Великому. Это Медный всадник, основанием которого стал знаменитый «гром-камень». Памятник, на котором Петр поднял на дыбы коня, по словам Пушкина, «Россию поднял на дыбы». Конь Петра давит змею. В традиции барочной символики змея – аллегория зависти, вражды. Но в Петербурге знали и пророчество, в котором говорилось, что патриарх Иаков «видех, рече, змию, лежащу на пути и хапающу коня за пяту…» ⁴. В таком контексте всадник и змей вместе составляют знамение конца света, и змей, который олицетворяет антихриста, бросает свой отблеск на Петра. Всадник оживает, всадник скачет по улицам города, преследует бедного Евгения в поэме Пушкина «Медный всадник». И опять мы видим миф, который говорит о самом главном, о судьбе города, о его грядущей гибели…

Петербург стал городом символов, городом загадок, постоянных перекодировок. Даже имя его менялось: Петербург – Петроград – Ленинград. Всегда символ, даже Ленинград, а не Ульяновск, например, то есть имя-знак, опять имя-символ. Город, названный в честь святого Петра, переименован в Петроград во время Первой мировой войны. Это понятно: немцы – наши враги, патриотические чувства заставили думать об имени столицы. Но с изменением имени что-то сразу разрушается. Это почувствовал такой чуткий к языку писатель, как Алексей Ремизов. В альбоме своего друга и издателя Алянского он назвал столицу «Петина деревня» и тогда же записал: «Обездолили, отреклись от своего имени – чья это лесть? Кто покривил? Или с дури? Или безумье? – обездолили, отреклись от апостола, имя святое твое променяли на человеческое: из града Святого Петра – петухом – Петроградом сделали. Вот почему отступили силы небесные, и загнездилась на вышках твоих черная сила».

Петербург стал образом идеального русского города. Для русского человека – это город европейский, европеец воспринимает Петербург как декорацию, как необыкновенное явление, но уж никак не скажет, что это похоже на Европу. Уже в ХХ веке писатель Ф.А.Степун писал: «Какой великолепный, блистательный и, несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне кажется, что, по крайней мере, так же правильно и обратное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет анти-Франции, в Италии – анти-Италии, в Англии – анти-Англии. Только в России есть своя анти-Россия: Петербург. В этом смысле он самый характерный, самый русский город» (Ф.Степун. Николай Переслегин. П., 1929) ⁵.

__________________

1 Тульчинский Г. Город-испытание. // Метафизика Петербурга. Т. 1. СПб., 1993. С. 151.

² Ауслендер С. Хвала Петербургу. 1918 // Труды по знаковым системам. Т. 18. Тарту, 1984. С. 118.

³ Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города//Там же. С. 32–44.

⁴ Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 35.

⁵ Труды по знаковым системам. Т. 18. Тарту, 1984. С. 118.

Марченко Н.А. Парад. Бал. // Литература в школе. – 1998. – № 2. – С. 62–70.

Марченко Н.А. «Мы все учились понемногу…». В театральных креслах // Литература в школе. – 1998. – № 5. – С. 68–81.

Марченко Н.А. Салон. Альбом.// Литература в школе. – 1997. – № 4. – С. 18–31.

Марченко Н.А. «Все это к моде очень близко…». «Как dandy лондонский одет...» // Литература в школе. – 1998. – № 7. – С. 67–75.

Марченко Н.А. Зимние праздники. Маскарад. // Литература в школе. – 1997. – № 7. – С. 31–43.