Кто поставит точки над «и»?

«Классики» – удар под дых графомании

Чего мы только не наслышались по поводу целей и задач детской литературы... Воспитание нравственности, просвещение и патриотизм, национальные корни, культура и история, интернационализм, душевная чуткость, добро и нравственность, уважение к подвигам предков, искренность и честность, отвага и целеустремленность, дружба и взаимовыручка... и прочая, прочая. Только одного в этом списке никогда не было – языка в первопричинном, ментальном, литературном смысле этого слова. Как будто речь идет не о литературе, а о методических лекциях, которые графоманы (будем их для необидности называть друзьями детей) впаривают детям. Ракурс высокого искусства во взгляде на детскую литературу отсутствует напрочь. Говорят о форме, о взаимовлияниях разных национальных традиций, об образности, о лирических героях, об интонации и о всяком прочем ремесле.

А знаете, почему так происходит? Потому что детскую литературу всерьез к литературе не относили никогда. Разговорами о ее важности и полезности для воспитания подрастающего поколения ее отсекали от литературы вообще, загоняли в отстойник, где она должна была пастись сама по себе, мычать, блеять и кукарекать детишкам, которые, дурачки такие, любят это дело. Делать это качественно, конечно, не возбранялось, но особого значения не имело – есть у тебя способности производить соответствующие звуки или ты глух, слеп и бездарен. Графоман даже был удобнее, поскольку он был больше благодарен за комфорт предоставленного ему загончика. Эта «отстойная» идея была очень по душе организаторам литпроцесса, потому что ставила точки над «и». А именно: детская литература не претендует на то, чтобы пастись на общем лугу, и посему не подлежит сравнению с литературой вообще. Она, короче, особенная, хоть и очень хорошая и очень полезная. И не надо ей особо высовываться,
а надо свое место знать.

Вот только одна беда – то и дело появлялись личности, которые не хотели торчать в отстойнике и блеять-кукарекать в унисон с друзьями детей. И непредсказуемые личности эти крепко расставленные друзьями детей точки над «и» очень даже расшатывали. Поэтому организаторы литпроцесса с ними боролись, причем с каждым по-своему. В зависимости от вредности и статуса. После физического уничтожения обэриутов и перековки выживших наступили более мирные времена. Средства соответственно стали более изощренными. Олега Григорьева громили в прессе и судили в суде: мол, дрянь человек со всех точек зрения, пьет, курит, детей садизму обучает
(а заодно прибили и еще несколько «игровиков», чтоб неповадно было). Юрия Коваля потихонечку печатали и замалчивали так же потихонечку, делая вид, что есть такой, но ничего особенного, так, забавно. Юрия Кушака переформатировали в переводчика, создателя на русском языке фантомов поэтов народов СССР. Юнне Мориц разрешили присутствовать в виде песенницы. Сергея Иванова втиснули в обойму безликих природоописателей. Эдуарда Успенского хамски задвинули куда-то, где очень глубоко и темно. Лианозовцев старались не замечать вообще. Так же как Вадима Левина и Ренату Муху.
А что касается относительно молодых, которые пришли в 80-е годы, то тут царствовало тошнотворное лицемерие: мол, следим за юным пополнением, и хотя, увы, слежка пока малорезультативна, будем, не смыкая глаз, их семинарить и селекционировать...

То есть всеми доступными изощренному литфункционерному уму способами пытались замолчать присутствие и появлению в детской литературе писателей со своим языком, имеющих прямое отношение к литературе. Почему – дураку понятно. Если признать, что существует это, придется признать и обратное. И куда тогда, извините, деть Михалкова, Барто, Токмакову, Митяева, Данько и десятки других (в памяти не удержать их так популярные когда-то имена) друзей детей, безъязыких, среднестатистических, выпекающих бесконечные добротные методические пирожки и довольных своим отстойным положением? А сотни друзей детей второго, республиканского-областного-районного уровня – куда деть? В общем-то, понятно, куда – оставить их в том же месте, назвав его соответственно, – но это будет им ох как неприятно. Их жизнь хоть и останется сытой (они сами, как правило, распределяют продукты питания), но станет обидной.

Так оно и шло: друзья детей благодарили литфункционеров за плотное трехразовое питание, открывали недели детской книги, давали друг другу премии, а когда надо было, боролись с вирусом литературы в своих рядах. Они были уверены, что навсегда поставили точки над «и». Как же они были недальновидны! Нет, кардинально пока что ничего не изменилось. Кормежкой они пока обеспечены, благодаря испорченному литературному вкусу издателей и родителей (которым, кстати, они в детстве этот вкус и испортили), не понимающих, что они теперь калечат вкус детям. Порядочки армейские: меня били, и я буду бить. Но мало того, на смену тем друзьям детей пришли новенькие, и очень бойкие, которые лихо оттесняют предшественников от кормушки. Впрочем, успех новеньких, как и былой успех стареньких, – явление временное, которое держится исключительно на бешеной энергии выталкивающих. И тем и другим в конце концов придется признать, что они вне литературы, как вне литературы марининисты, расскотриллеристы, женскороманисты, псевдофэнтезисты и прочая гоп-компания. Ценители литературы этого не примут. Потому что скучно! Серо! Плохо! Одинаково! Да и дети то же самое могли бы сказать о друзьях детей, но никто их об этом не спрашивает. Да и литературу им никто не покупает. И дети молчат.

Но замолчать вообще литературу для детей все же не удается. Потому что и сейчас имеют место детские писатели со своим языком. Да и издатели, интеллигентные люди, которые этих писателей, очевидно, для собственного удовольствия публикуют. Почему для собственного удовольствия? Потому что кроме удовольствия ничего другого лично для себя они не получают. Там – брэнды имен и жанров, которыми умеют пользоваться друзья детей, а здесь – просто хорошая литература, за которой нет коммерции, потому что делают ее писатели, а не методисты. Начались эти редкие всплески с серии «Веселые истории веселых писателей» (творческое объединение «Черная курица» и издательство «Белый город»), потом – серии «Самовара» и «Дрофы». Но наиболее концентрированным ударом по графомании стал сборник «Классики» (издательства «Детская литература» и «Эгмонт»). На мой взгляд, именно он поставил-таки точки над «и», и это совсем другие точки, чем те, на которые надеялись друзья детей былых времен и будущих.

«Здравствуйте, ребята. Сегодня у нас необычный урок музыки. Потому что сегодня – день рождения Петра Ильича Чайковского, великого композитора. А это значит, Зубов, да и все остальные тоже, что это дело надо отметить. Давайте-ка раскошеливайтесь на праздничный стол...» С легкими и виртуозными рассказиками Артура Гиваргизова в детскую литературу ворвалась такая буйная ироническая энергетика, которой раньше здесь не наблюдалось. Так происходит лишь тогда, когда автор сам веселится от души, забыв про форму, содержание, цели, задачи и прочую фигню. Как все-таки просто и радостно отличать талантливого человека от графомана: пять фраз, и сразу все видно – автор тужится, как при запоре, или счастлив, как при полете.

«Третьеклассник Вася Захарычев наблюдал в окно за воробьями.

И вдруг он понял, почему люди не летают. Вот просто так, как воробьи, не летают с ветки на ветку!

Ясно ведь: и уроки сделать нужно, и посуду помыть после обеда, и в квартире прибрать, и в магазин сходить за картошкой... да мало ли забот! Некогда людям летать!»

Очередные пять фраз (кстати, это любопытно – пятифразовое цитирование из рассказов разных авторов сборника «Классики»), но человек-то за ними совсем другой стоит: вдумчивый и грустный, и ранимый... впрочем, неблагодарное дело определять, каков Сергей Георгиев. Но то, что он делает, определить легко, – литература. Это когда слова так точно и прочувствованно расставлены, что никаких неловкостей между ними не возникает.

«Антошка бежал по улице, засунув руки в карманы куртки, споткнулся и, падая, успел подумать: «Нос разобью!», но вытащить руки из карманов не успел.

И вдруг прямо перед ним неизвестно откуда возник маленький крепкий мужичок величиной с кота.

Мужичок вытянул руки и принял на них Антошку, смягчая удар. Антошка перекатился на бок, привстал на одно колено и удивленно посмотрел на мужика:

— Вы кто?

— Везунчик».

Знаете, о чем я сейчас подумал (душой не кривлю, в этот момент и подумал). О том, что вы только не сделайте ошибку – не ждите от моего пятифразного цитирования чего-то сногсшибательного. При том, что любому ценителю литературы даже по первым пяти фразам Сергея Силина ясно, что текст очень хорош, начало рассказа – все же не для потрясения, а для начала. Вот в конце – другое дело. Впрочем, самое сильное у Сергея Силина – не начала, не концы и не серединки, а тот щемящий свет, которым все пронизано, свет детского счастья. Он слепил из него свою литературу.

«Однажды утром Фунтик Иванович сварил себе на завтрак макароны. Он выложил их из кастрюли на тарелку и, сглотнув набежавшую слюну, занес над ними острую вилку.

И тут он увидел такое, что его рука замерла в воздухе, а потом задрожала вместе с вилкой. Макароны были сложены на тарелке в виде слова “ПРИВЕТ!”

Фунтик Иванович встряхнул головой, стараясь прогнать странное видение и, не глядя на тарелку, осторожно смешал макароны вилкой».

Совершенно необъяснимо доверие к тому, что происходит в сумасшедших рассказах Олега Кургузова. Это неразгаданная тайна – как ему удается создать этот феномен веры. И вторая тайна – почему это так смешно, хотя и не юмористика.

«Дрозды клевали на огороде клубнику. Они резко и жирно квохтали, подзывая приятелей. Рано утром склевывали ягоды. До половины со спелого бока. Толстые коричневые тельца упруго подскакивали в клубничных зарослях...» Это как раз такой случай, когда особенно трудно остановиться на первых пяти фразах – такое удовольствие этот текст выпечатывать: «...Наглый грабеж! С криками выбегаю я из дому. Дрозды, треща крыльями, стрекоча, якобы напуганные до смерти, скрывались в кронах деревьев. И следили оттуда, когда мне надоест торчать на огороде. А надоедало быстро – делать тут было нечего, если не клевать клубнику». Александр Дорофеев, знаете, на кого похож? На футболиста суперкласса, который любит, когда публика ревет на его финты, а он изощряется – я и так могу, и так тоже, а как вам вот это? Замечательно нам, Александр! И совсем не стыдно не скрывать восхищения – надо же компенсировать тот ужас, который охватывает при чтении заполонивших всё графоманских опусов...

«Один мальчик, которого звали Юра, как-то раз разузнал, откуда берутся дети. Оказалось, их покупают в особенных магазинах.

Отыскал раз Юра один такой магазин, накопил много-премного денег и младшего брата себе купил – толстенького, смешного, ручками-ножками крутит туда-сюда и даже рот открывает сам собою.

— Надо же! – удивился Юра. – Лучше чем заводной! Посмотрим, что там у него внутри».

Вынужден прервать очередной пятифразовик, но вы не беспокойтесь – никакого садизма-мазохизма в историях Михаила Есеновского не наблюдается. Это, кстати, точный признак писателя языкового – ему не нужна клубничка, чтобы привлечь читателя или себя возбудить. И покупка близких родственников – лишь фон для тонких и точных человеческих взаимоотношений. И мне, читателю, хорошо, потому что я чувствую, почему этот сказал это, а тот поступил так. Как будто общаюсь с хорошим знакомым или с тем, кто им бы стал, если бы мы удачно повстречались.

И это, пожалуй, роднит всех авторов «Классиков» (а их двадцать): ощущение, что с ними интересно было бы поговорить при встрече. Понятно, почему это чувство возникает, – авторы не стесняются своего активного присутствия в текстах. Это личностный наговор, оттого и литература каждого автора «Классиков» индивидуальна. В чем была беда, на мой взгляд, семинаров молодых писателей – даже лучшие руководители волей-неволей усредняли тех, кто к ним приходил. Тебя вроде бы обучают необходимым приемам, и ты вроде бы правильно делаешь, что им обучаешься. Но ведь рядом и Вася и Катя обучаются тому же набору приемов. И применяют их для самовыражения. И легко ли после этого одно самовыражение отличить от другого? Кстати, я заметил, что на семинарах без особенного энтузиазма выслушивали тех, кто пользуется хаотичным самостоятельным набором приемов.

Быть как все или, точнее, не хуже других – штука нехитрая, требующая лишь крепкой задницы, прагматичных мозгов и минимальных гуманитарных знаний. Это правило друзей детей, которые вполне довольны занятым ими отстойником и которых «классики» и не мечтают отодвинуть от кормушки. Да они в силу интеллигентности просто не владеют необходимыми для этого приемами борьбы. Но тем не менее удар, нанесенный ими по друзьям детей, ощутим, и мне последних откровенно жалко. Может быть, он был бы еще ощутимей, если бы отсутствовал в сборнике «методический» рассказ Кира Булычева. А может, и хорошо, что он присутствует, – более очевиден контраст с тем отстоем, что остался за бортом сборника. Вот только жаль, что за бортом оказались и те, кто был бы хорош на борту. Понятно, сборник не резиновый, да он и так благодаря точному вкусу составителя Марии Артемьевой перенасыщен индивидуальностями. Но очень хочется использовать такой феномен для проявления как можно большего количества детских прозаиков и поэтов со своим языком. Чтобы для всех тайное стало явным.

И еще мне кое-кого жалко. А именно – тех, кто столько лет разводил руками, качал головой, пожимал плечами, закатывал глаза и производил прочие лицемерные жестикуляции по поводу того, что, увы, все не приходит на смену испытанным мастерам детской литературы достойное молодое пополнение. Как же можно было столько лет лицемерить, будучи уверенными, что именно они ставят точки над «и»! И как же страшно представить, что они еще много лет могли стоять у руля и перекрывать кислород «классикам». И как же хорошо, что процессом расставления точек больше не будут командовать ни они, ни бывшие друзья детей, ни нынешние. Да и «классики» не будут. Расставлять точки будет время и понимающие эту истину интеллигентные люди.