Москва и москвич

Терпеть не могу журналистов.

То есть не журналистов вообще, которые пишут полезные статьи, адресованные школьным библиотекарям, – да-да, это удобрение в свой огород! – а тех репортеров, которые повсюду суют свои длинные носы, раскапывают какие-то грязные дела (гордо именуя свое копательство «журналистским расследованием»), охотятся за знаменитостями, чтобы поковыряться в их грязном белье, со всех сторон облизывают «олигархов» и «террористов», сладострастно перечисляют подробности скандальных событий, с привычным пафосом обличают злоупотребления и ежедневно преподносят плоды своих трудов читателям газет. Те, о которых с омерзением писала Цветаева: «И каждый со своей // Газетой – со своей // Экземой...»

...Причем абсолютно уверены, что делают нужное и полезное дело – собирают и преподносят своим дорогим читателям информацию. «Информация» – волшебное слово! Считается почему-то, что в этой самой информации читатель постоянно испытывает потребность.

Не-на-вижу!

И сама себе удивляюсь.

Потому что среди газетчиков были поистине гениальные люди, без которых невозможно представить себе отечественую историю и культуру. И среди них первый и замечательнейший – Владимир Алексеевич Гиляровский. Москвич. Любимый мой краевед.

Сам-то он с Волги, а москвичом стал в октябре 1873 года. Впервые приехав в Москву, шагая во втором часу ночи от Ярославского вокзала в Лефортово, устроили они с приятелем экспресс-концерт: закричали «кукареку», затявкали по-собачьи – и по всей Басманной, до самого Разгуляя наслаждались ответным кукареканьем сбитых с толку петухов и бешеным лаем обозленных цепных псов. Хулиганы!

Освоившись в Москве, Гиляровский не остепенился и не переменился. Если писать о нем стихами, надо рифмовать «Гиляй» и «Разгуляй».

Он был репортер, журналюга, первым прибегающий к месту убийства или крушения, к загоревшемуся дому или к началу скачек, – газетный брехун, рыцарь пера, готовый лезть за «жареными» фактами хоть в канализационную трубу.

Как всякий порядочный журналист, он не расставался с карандашом и тетрадью. И еще, разумеется, с кастетом. Ведь он был специалист «по пожарам и катастрофам», по чрезвычайным происшествиям и скандалам, разбирательствам и «разборкам», особенно вблизи городского дна.

Тогдашние бомжи существенно отличались от теперешних. Это сейчас их супом не корми – позволь только дать интервью хорошенькой тележурналистке. А сто лет назад избыток сведений, дошедший до власть имущих, мог представителю дна весьма существенно повредить. Поэтому пронырливых репортеров низы не жаловали. Впрочем, и верхи тоже.

А Гиляй-богатырь повсюду, в любом обществе чувствовал себя как рыба в воде. Причем довольно энергичная рыба. Не карась-идеалист и не вяленая вобла...

Если бы Владимир Гиляровский жил сейчас, он работал бы, скорее всего, на «МК», быть может – на «Совершенно секретно», не исключено – на «Экспресс-газету» или иное издание, где под броскими заголовками красуются фотографии толстолицых доморощенных «моделей» в дешевых колготках.

Гадость какая!

И самое прозвище его, под которым знала его вся Москва: Гиляй или, когда стал постарше, дядя Гиляй, – кажется чересчур удалым, легкомысленным и бесшабашным. «Гиль» – было в ходу такое словечко, по Далю – «вздор, чепуха, чушь, бессмыслица, нелепица, дичь», а старинное значение – «смута, мятеж», и еще – «скопище» («гилем пришли»).

Проявляя характерную и даже обязательную для репортера неразборчивость, с кем только он не тусовался! С актерами и парикмахерами, художниками и каторжниками, министрами и гимназистами, купцами и официантами, бурлаками и библиофилами, мастеровыми и полицмейстерами, барышнями и барышниками, шулерами и акушерками. Вздор и чепуха, смута и мятеж...

Однажды на улице он увидел, как два мужичка чинят телегу: бородатый дед неуклюже пытается приподнять ее, чтобы помощник насадил на ось колесо. Увидев, что дело не ладится, Гиляровский подбежал, не слишком деликатно пихнул старика: «Пусти-ка, я помоложе!» – приподнял телегу, помог насадить колесо и продолжил свой путь.

Старик этот был граф Лев Николаич, тот самый, всея Руси. Гиляровский не узнал его: старик и старик, ну – телегу чинит... Впоследствии, однако, был принят в доме Толстого и бывал запросто. Но о первой встрече не напоминал.

Гиляй был щедр на дружбу и оставил замечательные воспоминания о своих встречах и беседах с Толстым и Чеховым, Горьким и Короленко, Глебом Успенским и Валерием Брюсовым...

Великолепны записи Гиляровского – как с Горьким они лазали по развалинам нижегородского кремля, фотографировались, стараясь «повиснуть где-нибудь над пропастью». Как с «Антошей» Чеховым в Ялте хохотали и, дразня садовника Бабакая, мечтали посадить на клумбе баобаб, выписав его через Баб-эль-Мандеб. Как гимназист Брюсов написал статью о конном спорте...

А до чего колоритны прочие герои Гиляровского – «зеленые ноги», «пешие стрелки», «ночные брокары», «вольный с тигрой» и «костяная яичница», удивительные люди, всегда готовые купить «на грош пятаков», «заправить Петра Кирилыча», понюхать «самтре», сделать «перевод с арапского» и «примамонтиться», если повезет.

Странно, как это никто не догадался снять по Гиляровскому сериал. Сколько материала для игры, для режиссуры!

Кажется иногда: все-то занимался он какими-то ерундовыми людьми: торговцами, сапожниками, банщиками, извозчиками, бродягами, ночлежниками.

Ан глядь – из мелочевки составилась такая мозаика, что хоть бы ее и на храмовый фасад...

Работая в газетах, кажется, не решал он никаких «художественных задач», не страдал над строчкой. Работая с «горячими» фактами, некогда страдать – надо поскорее сдавать материал, пока не остыл.

Но в очерках Гиляровского, написанных уже задним числом, по накопленным материалам, вся Москва столетней давности встает и дышит, как живая.

Разумеется, не стоит верить каждому слову Гиляровского. Не так уж правдивы, по большому счету, его чистосердечные повествования. Лукавит, конечно, автор, кое-что преувеличивает, что-то заостряет, о чем-то умалчивает, в общем – подвергает материал художественной обработке. Читаешь о Касьяне, хитровском праведнике, – веришь и не веришь. И один внутренний голос говорит: да ну, все это мелодрама, не бывает правдивых воров, это выдумка, – а другой внутренний голос возражает: ну и что, если выдумка? зато
хорошая.

Художественная убедительность – вот чего у Гиляровского не отнимешь.

А еще – каким языком пишет этот репортер, как чувствует и понимает оттенки, нюансы, как выразительно и любовно изображает людей, умевших ценить слово! Гиляровский один может нам объяснить, чем пожарные отличаются от пожарников, какими грешниками торгуют у Патриаршего пруда, зачем Елисеевскому гастроному вход с переулка и почему русский хор Анны Захаровны пользуется у купцов большей популярностью, чем цыганский или венгерский. Богатая, щедрая, пышная, образная речь, меткое и горячее слово – куда нам до него, эх...

Тень Казака Луганского стоит за его правым плечом, а за левым – Гоголя.

Казалось бы, его репортажи-однодневки годились только на то, чтобы развлекалась ими скучающая публика, охочая до скандальных разоблачений, в тыща восемьсот... ну ладно, девятьсот… давно забытом году...

Но выросла из заметок Гиляя целая школа краеведения, москвоведения. «Трущобные люди» вошли в школьные учебники. Москвоведение и Гиляровский – близнецы-братья.

Время от времени публикуя очерки в периодике, Гиляровский как-то решил собрать их и выпустить отдельной книгой под названием «Трущобные люди». Сборник был набран и напечатан, представлен, как полагается, в цензурный комитет и немедленно запрещен. Инспекция по делам печати забрала из типографии весь тираж, еще не сброшюрованные листы, рассыпала набор.

Сначала Гиляровский пытался подать прошение о пересмотре дела, затем рванулся было набить морду цензору – спасибо, друзья отговорили.

Не пропущенные цензурой издания сжигали тогда во дворе Сущевской пожарной части. Случайно узнав, когда будет сожжена его книга, Гиляровский приехал туда, собрал несколько уцелевших листков... А впоследствии написал блестящий очерк «Сожженная книга».

Ирония судьбы в том, что описанное сожжение оказалось последним. В тот же день вышел приказ, чтобы запрещенные книги не жечь... а резать на полосы и продавать на бумажную фабрику.

Давным-давно не жгут в Москве книг, и только отреставрированная каланча бывшей Сущевской пожарной части, будто напоминая об этом, знай себе красуется над каким-то, если память не изменяет, общественным учреждением.

Говорят, в Москве намерены поставить памятник Гиляровскому. Это неплохо! Но жаль будет, если монумент окажется всего лишь местом возложения официозно-юбилейных венков.

Гораздо важнее бронзовой фигуры – живая память, ощущение присутствия человека в городе, москвича в Москве: смотри, какая прелесть, вот бы Гиляровского сюда!

В каждый бы город такого краеведа, в каждое село – каким богатым оказалось бы наше бытие!

Задумаемся об этом в канун юбилея. И 8 декабря отметим 150-летие со дня рождения Владимира Алексеевича Гиляровского (1853–1935).