Книга подана

Юлия Фролова

На фоне подсолнухов

У любви и для любви нет возраста.   

Ноэль Шатле  

Это случилось жарким летом в Провансе. И подсолнухи там росли. Подсолнухи – это юг. «Там, прямо из дома, стоящего среди виноградников и абрикосовых деревьев, можно будет увидеть, как они с утра и до вечера разговаривают с солнцем на языке цветов» – так сказала мама.

Матильда ей не очень верила: так не хотелось в этот Прованс! А мама любила приукрасить жизнь, иными словами – подсластить пилюлю. Однако на этот раз мама оказалась права.

Стоило только приоткрыть калитку в изгороди за абрикосовым садом, как Матильда, потрясенная, замерла.

«Тысячи подсолнухов уставились на нее. Ее память художницы тщетно перебирала все баночки, тюбики, палитры, кисточки, какими она пользовалась, рисуя, – нет, ей никогда еще не приходилось видеть такого желтого цвета такой желтизны, никогда ничего похожего на эти повернутые вот прямо сюда головки цветов.

Ослепление. Она была ослеплена, восхищена, околдована.

Полная слепота. Уже просто ничего не видишь: мешает этот неожиданный избыток сгущенного солнечного света. Это слишком. Слишком много для глаз. Да и для понимания тоже.

Мама не обманула, но она не сказала ей, что подсолнухи не только с солнцем говорят на языке цветов. Получается, они и с ней тоже не прочь поговорить. Повернутые к Матильде, чуть приподнятые головки были – как безмолвный призыв, как странная мольба, как немой крик.

Матильда прикрыла рукой глаза, чтобы защитить себя от этого цвета, от этого света… но все равно – сквозь растопыренные пальцы – она заметила на дальнем конце поля скромную постройку под крашенной охрой крышей.

– А что там? Другой дом?

– Да. Ферма. Вечером мы пойдем туда за яйцами и сыром».

Вот там, на ферме, все и началось. Для любви ведь нужны двое. Их и стало двое. Тильда и Реми. Ну да, она была Матильдой, но Он при первой же встрече сказал ей таким певучим говором (при этом с командирскими нотками!):

«Еще чего! Матильда! Прямо! Тильда – и хватит с тебя! Эй, Тильда! Хочешь залезть сюда, на мой трактор?

Она поколебалась. Все-таки трактор – не совсем подходящее место для платья в горошек. Да и для Матильды… Хотя… Для Тильды-то…»

Она понимала, что положение серьезное: вот сейчас все и решится – быть дружбе или нет. Ведь стоит чуточку поколебаться, и больше никогда ничего не предложат.

«Она не успела принять никакого решения, но уже забралась на металлическое сиденье и устроилась там между широко раздвинутыми коленками незнакомца, и наступило равновесие – над всем миром она очутилась, и плевать, в конце-то концов, прилично это или неприлично. Широкая юбка в желтый горошек разметалась по голым ляжкам мальчишки, слегка прикрыла их, и это вызвало у него приступ смеха.

Отсюда, сверху, были так хорошо видны и абрикосовые деревья, и подсолнухи… Жаркий воздух его смеха согревал ее затылок, шею, приподнимал волосы, и от этого становилось щекотно.

Трактор стоит на месте, зато они уже в пути – они уже далеко, за подсолнухами, они путешествуют по Провансу…»

Его имя Реми она восприняла как музыкальное, составленное из двух, знакомых ей по сольфеджио нот: «ре»… «ми»… Ре. Ми. Она поняла, что с таким именем можно себе позволить обладать певучим голосом.

Мама называла ее как прежде Матильдой, но ей слышалось теперь: Ма Тильда, Моя Тильда *. Вообще-то, мама всегда все про нее знала, но на этот раз Матильда не рассказала ей ни о встрече за амбаром, ни о скачке верхом на тракторе. Когда-нибудь потом. И вообще, «то, что она прожила, принадлежит только ей, как только ей принадлежит право рассказывать об этом, когда она хочет и как она хочет, что-то добавляя или что-то убавляя по своему разумению!».

Реми был из местных, и он вечно был занят на ферме. То с козами, то с кроликами... Но сколько было у них с Тильдой встреч, сколько счастливых мгновений!

Вот они на качелях. Зацепившись ногами, Реми висит вниз головой на ветке старого кедра и держит руками веревки качелей, на которых раскачивается Матильда. Оба они помогают качелям взлетать высоко-высоко. Выше некуда.

«Матильда закидывает голову назад и почти касается головы Реми. Темные кудри смешиваются со светлыми. Это похоже на игральную карту: одно лицо – нормально, другое – перевернуто. Глаза в глаза. Они рассматривают друг друга, они открывают друг друга, они постигают друг друга.

…Кедр сотрясается от корней до верхушки кроны, так и ходит ходуном. Матильда и не задумывается, как это Реми может так долго висеть вниз головой, удерживаясь только силой ног. И ей кажется, что не в меньшей степени его держат ее глаза. Она не отводит глаз от двух зеленых оливок, которые сияют от удовольствия, и погружается в них все глубже и глубже с каждым взлетом и падением качелей.

Сердце под белой блузкой колотится, как сумасшедшее, стучит, стучит: такой маленький тамтам, в который бьют волнение и отвага.

– Эй, ты не боишься, Тильда?

– Не-а! Чего мне бояться?.. Ну, может быть, совсем чуть-чуть…»

Вот они на реке.

«Она остановилась на бегу от внезапного потрясения. Нет, не так она представляла себе эту реку… Похожа на большой широкий ручей, текущий меж крутых, обрывистых берегов с нависшими над водой скалами, похожа на каскад брызг, падающих на миллионы камней, которые отзываются звуками ксилофона. Но больше всего ее потряс вид мальчика, стоявшего на камне посреди струящихся блеском вод…

Еще ослепленная, еще с таким же, как при встрече с подсолнухами, головокружением она подумала даже – не Реми ли заставил солнце так сиять, а камни и воду так отражать это сияние?

/…/

Реми хотел, чтобы она перепрыгнула на его камень. Чтобы она полетела к нему. Долетела до него. Матильда подумала, что это можно было бы проделать, как в цирке, под барабанную дробь. Их опасный акробатический номер. Номер акробатов любви.

Прыжок Матильды был так же отважен, как ее сердце, которое отбивало свою барабанную дробь под розовой кофточкой. И вот она на камне Реми. И вот они уже оба сверкают, рука в руке, плечо к плечу, бедро к бедру, барабанная дробь к барабанной дроби. Как припаянные друг к другу. Для нее это было, ко всему, еще и соприкосновение другой – не материнской – кожи с ее кожей. Кожа Реми оказалась нежной, но одновременно и шершавой, особенно на локтях и коленках.

– Странно, мне совсем не холодно, но у меня почему-то гусиная кожа! – взволнованно объявила она.

– Ничего странного. Гусиная кожа – не когда тебе холодно, а когда ты с кем-то, кто тебе нравится, – объяснил Реми. И добавил: – Только у тебя, Тильда, гусыниная кожа, а гусиная – это у меня!

Матильде хотелось рассмеяться вместе с ним, но она сдержалась, побоявшись свалиться с камня, зато успела про себя отметить, что “кто-то”, кто нравится Реми, – это она».

Вот так все и шло. Они редко бывали одни, но у изгороди над полем подсолнухов Тильда и Реми встречались тайно, в глубочайшей из глубоких тайн. «Здесь они наблюдали за волшебным, почти неуловимым движением тысяч цветочных головок, которые поворачивались вслед за солнцем; слушали, слушали, держась за руки».

…У Реми никого на свете не было. Он был сирота; сюда, на ферму, его просто взяли на лето. У Матильды же, кроме мамы, была еще и Бабуля. Нет, папа тоже был, но его почему-то никогда не было с ними, он просто иногда звонил. А Бабуля, любимая и любящая, была всегда. И вдруг она уехала. В Испанию. И не одна, а с воз-люб-лен-ным! («Ай-ай, – скажете вы, – в ее-то годы!» Что ж, некоторые так и говорили.) Оттуда она прислала письмо и – специально для Матильды – фотографию.

«На снимке – Бабуля. Она сидит на террасе кафе рядом со своим женихом, Феликсом. Непонятно, кому они улыбаются, но вид у них ужасно счастливый, и они держатся за руки – в точности так же, как Матильда и Реми, когда слушают вместе разговоры подсолнухов.

Чем больше Матильда вглядывалась в фотографию, тем яснее ей становилось: Бабуля все знает насчет Реми. Никто ей не говорил, просто Бабуля всегда обо всем догадывается раньше всех на свете. Говорят, Севилья далеко отсюда. Ну и что? Разве не потому Бабуля прислала ей фотографию, где она снята со своим возлюбленным, разве не потому, что догадалась: у ее внучки тоже завелся возлюбленный?

Влюбленные, они всегда понимают друг друга!»

Но все кончается. Приходит конец и счастливым дням под жарким солнцем. И мама уже поговаривает об отъезде. И серединки подсолнухов темнеют, а лепестки их блекнут. Матильда не знает, почему.

«Это семечки чернеют, – объяснил Реми. – Но семечки не могут умереть. Из них вырастут другие подсолнухи! И ты тоже, Тильда, никогда не умрешь! От тебя будет семечко, а из него вырастет другая Тильда… или, может быть… может быть… – казалось, Реми вдруг застеснялся, – может быть, другой Реми! Поживем – увидим!»

Матильде эта идея очень понравилась. Теперь, перед лицом подсолнухов, им надо было увериться, что не только смерть, но и разлука им не грозит. Они поклянутся, что уедут вместе.

«Клянусь! – произнесла Матильда, изо всех сил думая о Бабуле и Феликсе, которые первыми сделали так, уехав в Севилью.

– Клянусь! – сказал Реми».

…В условленную ночь Матильда, нет, Тильда, взяв свой маленький чемоданчик, пробирается к месту назначенного свидания, к старой хижине. Все тихо... Но мама… Мама, оказывается, не спит!

– Что это ты тут делаешь?!

«У ее мамы, положительно, какой-то особый дар заставать людей врасплох когда не надо, в самые критические моменты. И еще один дар: задавать неподходящие вопросы, ну, такие, каких задавать не стоит: “Что ты тут делаешь?” или “Чем это вы там занимаетесь, а?”

Матильда отвечает решительно, с гордо поднятой головой:

– Ухожу. Уезжаю вместе с Реми.

На месте матери она бы рассмеялась, да, да, она засмеялась бы, она бы кинулась обнимать дочку, пожелала бы ей счастливого пути и даже помогла бы донести чемоданчик.

А на своем месте она почувствовала шлепок по щеке. Пощечина! Чаще всего ждешь чего-нибудь в этом роде тогда, когда заслуживаешь. И тогда это не больно, потому что справедливо. Но такой пощечины в ее жизни еще не было. Неожиданной, потому что незаслуженной – за что? И было так больно, что Матильда, схватившись за щеку, села, нет, упала прямо нарядным платьем в горошек на землю…»

Потом мама плакала. Потом они вернулись в дом. И там мама уснула, обняв дочку, которая так и не сняла платья в горошек, любимого платья Реми. А когда она представила себе Реми, который ждал ее напрасно, вот тогда расплакалась и она. Одна.

А утром… Утром настала пора прощаться со всем, что здесь было. Бродя по саду, Матильда оказалась там, где ей, конечно, и надо было оказаться: у калитки в изгороди. Боль по имени Реми была так сильна, что ей пришлось опереться на изгородь, за которой были – подсолнухи?

«Тысячи подсолнухов уставились на нее таким черным взглядом, что она даже на шаг отступила. И ей потребовалось время, чтобы понять: да, да, это те самые подсолнухи, их подсолнухи, просто в них не осталось ни капли той желтизны, от которой кружилась голова. Только обугленные невидимым жарким огнем головки.

Рисуя, Матильда никогда не обращалась к черной краске. Этот цвет она всю свою долгую жизнь ненавидела. И даже не воспринимала как цвет. Все почерневшие и съежившиеся головки говорили одно и то же, они повторяли и повторяли: Реми здесь нет, он не придет, не жди…»

Нет, они все же увиделись, прежде чем Матильда уехала. Он ждал ее на качелях и смотрел, как она приближается.

«Всегда были и будут мальчики, которые смотрят на то, как девочки приближаются к ним, но никогда не было и не будет такого сияющего взгляда – взгляда, от которого исходят лучи света и тянутся к ней и сплетаются между небом и землей, образуя золотую нить, чтобы она – ослепленная – могла взлететь повыше.

/.../

– Ты все-таки приходил в хижину?

– Нет. Я не мог.

– Тебя ударили по щеке?

– Да.

– И меня тоже. Тебе было больно, а?

– Не-а, совсем не больно, – ответил мужественный Реми, ее храбрец, ее волк Реми, и вид у него был такой гордый, что Матильда сразу поняла: конечно, там была не одна-единственная пощечина.

Наверное, на свете не так уж много мальчиков, которым дают пощечины из-за девочек и которые потом говорят, что это совсем не больно.

…Реми и Матильда, стоявшие неподвижно у качелей, взлетели выше старого кедра…

– Получается, вдвоем нам не уехать, – Реми говорил как будто с самим собой.

– Получается, вдвоем не уехать, – эхом откликнулась Матильда. – Понимаешь, я же не могу оставить маму одну. Мне придется заняться ею в Париже, – сказала она очень серьезно, вспомнив рыдающую Селину в ночной рубашке, и перевернувшуюся вселенную, и мир вверх тормашками, и жизнь, покатившуюся колесом

Реми молчал. А потом сказал таким странным тихим голосом:

– Ты права, Тильда. Ты права…

…Надо, чтобы он улыбнулся, очень надо, чтобы он улыбнулся, ее Реми!

– Слушай, а что тебе во мне нравится больше всего? – бросила она ему спасательный круг, – так бросают этот круг даже тогда, когда никто не может за него ухватиться.

Реми вернулся из своих дальних странствий и, глядя прямо в глаза своей Тильде, ни на секунду не задержал ответа:

– То, что ты никогда не боишься, ну, может быть, совсем чуть-чуть…

И улыбнулся. Улыбнулся широко – стали видны все зубы, и вместо одного, впереди, – дырочка, в том месте, куда она просовывала кончик своего розового языка.

Вот! Теперь, именно теперь им надо расстаться. Пока они оба улыбаются. Что делают влюбленные в таком случае? В кино они целуются – прямо в губы. А им-то, им что делать?

Решение примет Реми. Он всегда все решает, он сильный.

Реми ничего не сказал. Он просто стал уходить – так, как всегда, когда они расставались. Матильда все поняла и стала считать вместе с Реми:

– Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь!..

На счет “семь!” Реми обернулся – и они снова посмотрели друг другу в глаза. Обменялись улыбками…

Они смотрели друг на друга так, будто видятся в последний раз, вот только это и был последний раз».

Вот и все… Если это не любовь, то что же? И что из того, что ей было всего шесть лет, а ему немного больше: у него уже выпал первый молочный зуб?..

Я рассказала вам только одну историю из тех, которые составляют трилогию Ноэль Шатле – «Дама в синем», «Бабушка – маков цвет» (это о той самой бабуле!), «Девочка и подсолнухи». Три романа – три женщины, три характера, и у каждой из них была встреча, так много значившая. Если вам очень повезет и эта книга окажется у вас в руках, читайте ее не спеша, вдумываясь, и вам станет ясно…

…В одном из этих романов дочь спрашивает:

– Прости меня, мама… Может быть, это нескромно, но я хочу спросить тебя: она всерьез – эта твоя… история?

И мы с вами ответим:

– Любовь – это всегда всерьез.

____________

* Игра слов: по-французски ma – моя.