Календарь круглых дат

Мария Порядина

Тютчев,
или Ощущение бездны

Двести лет со дня рождения – дата. Учебный год давно начался, и по всем учреждениям культуры уже пошла волна литературно-музыкальных вечеров, на которых дети, запинаясь, декламируют «Весеннюю грозу», а взрослые, закатывая очи, исполняют р-романс «Я встре-э-этил вас…» («Вешние воды» поют редко, потому что рахманиновская вещь довольно трудна для исполнения.)

Каждый давно знает, что Тютчев – «классик», и потому совершенно спокойно заявляет о своей любви к нему. Любить классика не стыдно. И читать – не обязательно. Спроси человека, что он знает из Тютчева. Люблю грозу в начале мая… – почти уверенно ответит любой, припоминая школьную хрестоматию. Ту самую, где нет ни ветреной Гебы, ни Зевесова орла, ни великолепного эпитета громокипящий, в котором – вся античность, как поняла и приняла ее русская литература.

Самое смешное в том, что мы все действительно любим эту грозу! Убедительность тютчевского слова такова, что мы воспринимаем эту грозу как нечто особенное, определенно – поэтическое...

Ох, осторожнее!

Слово «поэтический» обыватель привык воспринимать как обозначение чего-то возвышенно-легкого, уносящего в приятные мечтания... чтобы «отдохнуть», чтобы «отвлечься» от неприятной действительности. Ему в голову не приходит, что поэзия – это страшно. И что автору, на самом деле было больно, а если бы не было – он бы не написал: Я был при ней, убитый, но живой. Вы это читаете, чтобы «отдохнуть, развеяться», да?

Стихи – не пирожное с кремом и не букет цветов. Стихи читают (и пишут) не для «наслаждения». Для чего? Не спрашивайте, я не готова ответить.

Может быть – для того, чтобы у пишущего и читающего возникла иллюзия некоего единомышленничества, что ли. Или – чтобы ощутить внутри себя трепет, особенную вибрацию нервов, свидетельствующую о присутствии поэзии как таковой:

Как бы эфирною струею
По жилам небо протекло.

Такой трепет и возникает при чтении Тютчева.

И никакой он не классик! Он абсолютно наш. Не думайте, что у него есть целостное мировоззрение и свой «поэтический мир», не надейтесь, что он вам сейчас объяснит смысл жизни и разложит мироздание по полочкам. Он противоречит себе и не знает, чего хочет, одновременно восхищается и насмехается, ничего не принимает всерьез, потому что чересчур хорошо знает об условности сказанного.

То он призывает сумрак – О ночь, ночь, где твои покровы, // Твой тихий сумрак и роса!.. – то шарахается от него же, обнаружив, что ночью ...бездна нам обнажена // С своими страхами и мглами, // И нет преград меж ей и нами... – то остраненно наблюдает: Как жадно мир души ночной // Внимает повести любимой!

Он совершенно по-обывательски изображает Поэзию: Она с небес слетает к нам – // Небесная к земным сынам, // С лазурной ясностью во взоре... И он же трезво рекомендует: Молчи, скрывайся и таи // И чувства и мечты свои... – все равно, мол, тебя никто не поймет.

Он принимает бытие, пусть и неуравновешенное, дисгармоничное: Счастлив, кто посетил сей мир // В его минуты роковые... Но при этом обращается к собственной душе: Что общего меж жизнью и тобою?

Он призывает кого-то к философическому спокойствию и несуетной мудрости: Не рассуждай, не хлопочи!.. // Безумство ищет, глупость судит; // Дневные раны сном лечи, // А завтра быть чему, то будет. И кому-то советует: Играй с людьми, играй с судьбою, // Ты – жизнь, назначенная к бою, // Ты – сердце, жаждущее бурь.

Он умеет ощутить мгновение душевной и жизненной полноты, способен заметить разлитый в воздухе жизни некий преизбыток и не боится понять, что от пустоты нет спасения: и нет в творении творца! // И смысла нет в мольбе!

Он ощущает себя человеком жесткого времени, когда не плоть, а дух растлился, полностью разделяет духовную ущербность своего современника: И сознает свою погибель он, // И жаждет веры – но о ней не просит... И у него же: душа готова, как Мария, // К ногам Христа навек прильнуть.

Придравшись к тексту канонической молитвы, он дразнит Господа умной эпиграммой: мол, если ты противник празднословья, то молитв не требуй от меня. Но эпиграмма, обращенная непосредственно к Богу, – не та же ли молитва?

Он старательно одушевляет природу, уверяя, что в ней есть душа, в ней есть свобода, // В ней есть любовь, в ней есть язык. И мимоходом догадывается, что у сфинкса-природы никакой от века // Загадки нет и не было...

Он находит в природе утешение и гармонию – невозмутимый строй во всем, // Созвучье полное в природе, – а потом констатирует, что природа знать не знает о былом и равнодушна к человеку и его истории:

Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

То у него эта бездна миротворная, то полна страхами и мглами, то она вне нас – мы плывем, пылающею бездной // Со всех сторон окружены, то внутри – человек в душе своей, как в бездне, погружен, // И нет извне опоры, ни предела. Да где же это мы – внутри или снаружи? Куда бежать-то? А надо ли бежать?

Все эти противоречия, неустойчивость впечатлений, экзистенциальное одиночество, ощущение бездны со всех сторон – это и есть Тютчев. Потому он и не классик, потому-то он совсем как мы, что главное в нем – специфическое ощущение как бы двойного бытия.

Интеллектуал и рационалист, он видел все прекрасные и страшные стороны жизни и, в восторге и ужасе любя ее, не унижался до просьб о взаимности.

У него было подозрительное для поэта позапрошлого века умение взглянуть на собственную жизнь со стороны. Бессонница наделила его ночным восприятием отдельности бытия: И наша жизнь стоит пред нами, // Как призрак, на краю земли... Как бы отчуждаясь от нее, он наблюдал и комментировал: Жизнь, как подстреленная птица, // Подняться хочет – и не может... Он мог даже и в себе ее ощутить как нечто чуждое, инородное, вспомнить о ней, как об инфекции какой-то: Та жизнь, – увы! – что в нас тогда текла, // Та злая жизнь...

Но и она его не особенно жалела – ему хорошо было известно такое состояние, когда жизнь, как камней груда, // Лежит на нас...

Один из его любимых эпитетов – роковой. Роковая бездна – пресловутая бездна! – и роковая встреча влюбленных, и роковые слова пророчества, и роковая борьба русского слова, и роковая година войны, и роковое клеймо на челе солдат, и как страданье, роковой взор, и роковое слиянье или поединок роковой любящих...

Это слово уже в тютчевские времена могло показаться банальным. Ведь и Пушкин им активно пользовался (и всюду страсти роковые – общее место), и Лермонтов им прямо-таки злоупотреблял.

Но учтите, что Тютчев к слову был внимателен, не имел привычки ставить в строку первый попавшийся эпитет, а следовательно – имел в виду именно постоянство владеющего человеком рока.

Страшноватая догадка: может быть, Тютчев столь часто использовал это слово потому, что чувствовал обычность, даже обыденность рокового? понимал, что в роковом нет ничего особенного и сверхъестественного?

Тютчев запросто воспевал общие места – уста с улыбкою приветной, румянец девственных ланит и прочие традиционно-поэтические красоты. У него есть невероятно косноязычные метафоры: Сей день, я помню, для меня // Был утром жизненного дня... Абракадабра какая-то – день был утром дня. Но при этом он невероятно индивидуален в своей наблюдательности: отмечает, как утро пробуждает подругу румяным, звонким восклицаньем, как юбилейно шумят липы, широколиственно и шумно дрожит дубрава, как погрузившись в сон железный, усталая природа спит или зарницы, как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой.

Многие, кто знал его, отмечали, что Тютчев весьма неохотно рассуждал о поэзии вообще и о своих стихах в частности. Он часто отмахивался от подобных разговоров, в беседе давал понять, что писание стихов – это его прихоть, не слишком серьезная, почти пустяковая, почти от безделья... От надоедливых читателей отделывался банальностями:

То своенравно-весел, то угрюм,
Рассеян, дик иль полон тайных дум,
Таков поэт...

Разумеется! Именно таким представляет поэта нормальный обыватель, таким Тютчев ему и являлся. И при этом вполне сознавал, что собеседника, равного ему по миропониманию и мировосприятию, рядом с ним нет.

Характерно в этом отношении стихотворение «Silentium!». Оно говорит как бы о том, что писать стихи – занятие вполне бесполезное и даже бессмысленное:

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.

Но – чем же еще, как не словами, может и должен «высказать себя» человек, наделенный словесным даром? Вот еще одно тютчевское противоречие, приближающее его к нам.

А дело поэзии было для него слишком серьезным, чересчур личным, как сейчас говорят – интимным, чтобы обсуждать его с теми, перед кем не следует метать бисер. Вот с понимающими людьми – Вяземским, Полонским – можно было говорить. Но – зачем? ведь они и так его понимали.

Пусть же и среди нас будут понимающие...