Детское чтение

Кэтрин Патерсон

Ограничение
творческих возможностей

Современные романы для подростков

На протяжении многих лет никто не замечал моего присутствия в литературе, пока одной из моих повестей неожиданно не присудили Национальную книжную премию. И тут в мгновение ока я стала вполне уважаемой персоной, и всем захотелось узнать мое мнение по самым разным поводам.

«Дорогая мисс Патерсон, – спрашивал один корреспондент, – как вы полагаете, переживет ли цивилизация двадцатое столетие?» «Дорогой господин такой-то, – отвечала я, – да я в четыре часа не знаю, что у нас будет на ужин в шесть, а приготовление пищи в нашей семье целиком и полностью на моей ответственности».

К счастью, большинство вопросов не затрагивали столь глобальных проблем. так, одна моя знакомая редакторша в конце телефонного разговора вдруг поинтересовалась: «Между прочим, уж раз мне удалось до тебя дозвониться, что ты думаешь о границах творческих возможностей?» Наверняка она рассчитывала получить короткую и ясную цитату для статьи, а вместо этого ей пришлось в течение нескольких минут выслушивать мои заикания, да еще платить за них по дневному тарифу.

Чтобы не попадаться врасплох впредь, я стала читать статьи и книги о творческих возможностях. В результате моих изысканий я натолкнулась на одно суждение, которое меня заинтересовало: «Неограниченных творческих возможностей не существует. Творческая деятельность всегда ограничена, иногда очерченные ей рамки весьма узкие».

Так же как и любой американец, я весьма ревниво слежу за соблюдением свободы, но свобода и отсутствие ограничений – разные вещи. Позволю себе пример. Очень часто меня спрашивают: «И как это вы находите время, чтобы писать?» В первый раз этот вопрос мне задала женщина, которая отдавала службе сорок часов в неделю. Я удивилась. «А как вы выкраиваете время для работы?» – поинтересовалась я, полагая что ее жизнь гораздо более загружена, чем моя. Но моей собеседнице казалось, что между нашими ситуациями нет ничего общего. Она рьяно принялась перечислять то, что, по ее мнению, должно отрывать меня от творчества. «У вас четверо детей, весьма непоседливых. Ваш муж пастор. Вы член Ассоциации учителей и родителей, поете в хоре, помогаете в церкви и т.д. и т.п.» В конце концов я догадалась: моя собеседница полагала, что работа мужа и занятия моих детей связывают меня по рукам и ногам, в то время как я привыкла считать их границами, определяющими мой образ жизни. <…>

Патерсон К. Великолепная Гилли Хопкинс /
Пер. с англ.Ф Лурье; худ. А.Власова. –
М. : Центр «Нарния», 2003. – 216 с., ил. –
(Тропа Пилигрима)

«Не хотелось бы вам, – спрашивают меня, – не хотелось бы вам уплыть одной куда-нибудь на Карибские острова и писать там себе в одиночестве день-деньской?» Никогда. Один проницательный критик, лучше меня разбирающийся в моих книгах, задал вопрос посложнее: «То, что вы пишете, связано с вашими детьми. Что вы будете делать, когда они вырастут?» На миг я поддалась панике. Но это была лишь минутная слабость. Я уже достаточно пожила на свете и знаю, что в этой жизни нет недостатка в ограничениях. По мне, так их даже больше, чем нужно.

Те же самые люди, которые волновались, что у меня не хватает времени на творчество, выражают беспокойство и по поводу выбранной мной формы. «Не ограничиваете ли вы сами себя тем, что пишете только для детей?» – спрашивают они.

Вильям, а не кажется тебе, что четырнадцать строго рифмованных строчек – тюрьма для поэта? Вот было бы здорово сорвать картину с этого дурацкого холста, правда, Пабло? Вы поняли, о чем я говорю. Художественная форма не клетка, сдерживающая свободу выражения, а граница, внутри которой добровольно решает работать писатель или художник.

Патерсон К. Мост в Теравифию. – М. :
Центр «Нарния», 2003. – 192 с. –
(Тропа Пилигрима)

Вы выбираете ту или другую художественную форму потому, что она наилучшим образом подходит для того, что вы собираетесь сказать. И мне кажется неразумным жаловаться, что избранная тобой самим форма ущемляет твою же свободу...

Признайтесь, раздается негодующий голос из задних рядов, что вы ограничены в выборе тем. Обращусь к собственному опыту. Мой редактор никогда не пытался меня в чем-либо ограничивать. Позвольте мне предложить вам краткий и грубый обзор моих опубликованных книг для детей и подростков. В первой главный герой – внебрачный ребенок, а юная героиня в конце книги попадает в публичный дом. Во втором романе у героини незаконная любовная связь, ее мать умирает от чумы, а большинство приятелей кончают жизнь самоубийством. В третьей полным-полно описаний уличных беспорядков, а лучший друг героя то и дело оказывается жертвой насилия. В четвертой главный детский персонаж погибает от несчастного случая. Пятую, чтобы отвлечься от непрестанных злоключений в предыдущих, я задумывала как «смешную книгу». Но и в ней героиня непрерывно дерется, врет, ворует, сквернословит, дразнит эмоционально неуравновешенного ребенка и проявляет расовый фанатизм в особо жестокой манере.

Вряд ли вас удивит, если я скажу, что время от времени я получаю негодующие письма от учителей и библиотекарей. Не странно ли, что единственное, что вызывает их возмущение, – это редкие примеры богохульства. Создается впечатление, что героям подростковой литературы позволено вытворять все, что им заблагорассудится, только не сквернословить. Я могу это объяснить только безграничной верой в силу слова.

Но вернемся к нашей теме. Я перечитала неприкрашенный перечень событий в моих книгах, и мне стало не по себе. О чем я думала? Впрочем, пока история только рождается, мне не приходит в голову судить, насколько она добропорядочна. Я просто живу в ней. В «Знаке Хризантемы» (эта повесть еще не переведена на рус.яз. – О.М.) Акико в конце концов попадает в бордель не потому, что я задалась целью эпатировать читателей, и не оттого, что мне вздумалось выступить в защиту легальной проституции, а просто потому, что в Японии в XII веке для красивой тринадцатилетней девочки, не имеющей покровителя, это был самый логичный конец. И мальчишка без гроша за душой, сколь бы сильна ни была его любовь к этой девочке, не в состоянии что-либо изменить.

Мне совсем не хотелось превращать Акико в проститутку, но иного выхода просто не было. Лишь потом я сообразила, что не встречалась с подобным развитием сюжета в книгах для подростков, но 12 лет назад, когда я писала эту историю, меня намного больше волновало то, что этот обычай не ушел в прошлое, что все это возможно и в наши дни...

Если ограничения, присущие моей форме, заключаются не в ограничении лексики и выбора сюжета, в чем же они? Я могу сказать, как я сама вижу эти границы, при этом я прекрасно понимаю, что вы сможете возразить, что в каждом заборе есть ворота.

Во-первых, детская книга обязательно должна иметь сюжет. Это может показаться само собой разумеющимся, но на деле многие пытаются пренебречь этим условием, поскольку сочинить хорошую историю не так-то просто. Когда я слышу, как меня представляют как «великую, одаренную от природы рассказчицу», то с трудом сдерживаюсь, чтобы не возразить. Рассказчицы от бога не просиживают дни напролет, выковыривая сюжет булавкой из скалы, не так ли? Впрочем, такой способ тоже возможен.

Однажды я получила отчаянное письмо от начинающей писательницы, не опубликовавшей пока ни одной книги: «Неужели бессюжетный подростковый роман на самом деле никому не нужен?» – вопрошала она. Я не смогла ее утешить. Каким бы обременительным ни показалось требование непременного наличия сюжета, я не стану с ним бороться. Мне не нравятся книги, в которых нет развития действия, и, полагаю, многие читатели разделяют мою точку зрения.

Второе ограничение, важное для подростковых романов, – длина. В наши дни подростковый роман обычно не превышает двухсот страниц. И если я могла поспорить об оправданности сюжетного выбора, это второе ограничение вполне совпадает с моей творческой манерой: я из тех людей, которые не умеют писать длинно. Занимаясь правкой, я обычно вношу добавления, а не сокращаю. Когда я впервые всерьез задумалась о писательской карьере, то полагала, что моя лаконичность обязывает меня писать короткие рассказы. И я принялась сочинять рассказ за рассказом, но никто не хотел их печатать. Думаю, причина здесь в том, что рассказ не мой жанр. Я романист, создающий короткие романы.

Это тесно связано с тем, что я расцениваю как третье ограничение. Запутанность, сложность композиции – не знаю, как поточнее назвать. Когда я читаю «Даниеля Мартина» Джона Фаулза, то слышу симфонический оркестр. Когда я читаю мой «Мост в Теравифию», то слышу соло флейты, никакого аккомпанемента. Признаюсь, что подобные романы, построенные на одной-единственной мелодии, можно найти и среди взрослой литературы, но, как правило, романы для взрослых – очень сложные произведения. Некоторые одиннадцатилетки читают Диккенса и Остин, но их немного. И я, обращаясь даже к таким сложным событиям, как война в Японии в XII веке, стараюсь расслышать за бурей и криками протеста незамысловатую мелодию.

Писатель ограничен также собственной личностью. Когда меня спрашивают, почему я пишу так, а не иначе, я обращаюсь за поддержкой к одной из моих героинь. Флэннери О’Коннор писала то, что могла, и я пишу, как могу.

Четвертое ограничение связано с изображением персонажей. Они могут быть любого возраста, всех мастей, но они должны привлекать внимание читателя. И с этим ограничением я также согласна. Когда я читаю книгу и обнаруживаю, что автор презирает персонажей, им же самим созданных, я негодую. Ведь они – плоть от плоти его, как он смеет навязывать мне тех, кого сам презирает? Не стану я тратить попусту силы на чтение о таких типах и уж конечно не стану утруждать себя созданием подобных персонажей. Даже вздумай я написать книгу о настоящем злодее, к концу романа я обязана проникнуться к нему симпатией.

В книжном море всегда найдется место развлекательной продукции, но если вы считаете себя серьезным автором, пишущим для подростков, существует пятое ограничение – в теме, потому что недостаточно написать просто историю с динамичным сюжетом, необходимо рассказать о чем-то важном, глубоком. Я хочу поделиться с вами лучшим объяснением важности выбора темы для книг для подростков, которое мне когда-либо приходилось слышать. Оно прозвучало в речи Джилл Рэтон Вэлш в 1978 году в Библиотеке Конгресса.

«Когда я была молодой, – сказала она, – мой дедушка пытался научить меня играть в шахматы, ему хотелось передать мне свою любовь к этой игре. Но у него ничего не получалось. Как и большинство игроков его не интересовали дебюты. Не успевала я робко сделать ход королевской пешкой, а он уже спешил поведать мне о шести тысячах возможностей, которые откроет мне этот первый ход в середине игры, а также о шести тысячах возможностей, которые я упустила, сходив именно так, и чем больше он объяснял, тем меньше я понимала».

Как часто я вспоминаю эти шахматные партии, – продолжала она, – когда читаю взрослые романы. Это трактаты о средней игре, написанные знатоком для знатоков. Мой дедушка был прав, объясняя мне последствия первых ходов, которые, конечно, влияют на развитие партии, но он забывал растолковать мне, что такое шах и мат. А вы не сможете играть, пока не узнаете правил. Поэтому в детских книгах столь важно присутствие смерти, оно придает событиям перспективу и определяет развитие. Дети должны понимать, что ничто не вечно. Без этого ребенок не постигнет суть игры, в которую играет, не сможет делать правильные ходы, сознательно выбирая направление. Жизнь проходит, мы должны принять это как факт, для того чтобы выбрать собственные жизненные ценности, чтобы понять, как нам жить с этим знанием.

Поэтому я считаю, что непростые темы вполне уместны в моих книгах. Как и Джилл Пэтон Вэлш, я хочу, чтобы мои юные читатели постигли суть игры, в которую мы все вовлечены, и делали свои ходы осмысленно. H

Сокращенный перевод Ольги Мяэотс