Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Библиотека в школе»Содержание №3/2004


КНИЖНЫЕ ПАЛАТЫ

Открывшаяся страница

Рубрику ведет Юлия Фролова

Я хорошо работаю, когда меня любят

Михаил Анчаров. «Сода-солнце»1

Я шел по улице, и мне казалось – я мальчик, и живы близкие, которых нет давно, и все еще впереди, и я бессмертен. Дул ветер и рвал полы моего пальто, но я не замечал ветра. Шел дождь, но я не замечал дождя, и глаза у меня были сухие.

***

Его звали Сода-солнце.

Американские летчики, участники челночного полета, которые отбомбились над Берлином и теперь пили у стойки на нашей базе, встретили его невнятным веселым лаем. Он прикрыл их от «мессершмиттов», когда они подходили к базе. Он один спустил в море двух «мессеров», третий задымил к горизонту.

– Сода-виски, – предложили они ему.

– Сода-солнце, – сказал он и стал губами ловить капли грибного дождя, залетавшие в открытую фрамугу.

Американцам перевели: сода-солнце, – они опять засмеялись и напились на радостях. Его стали звать Сода-солнце. Все светлело на базе, когда он появлялся. Худощавый, с близко посаженными карими глазами, удачливый в начинаниях.

<...>

А насвистывал он всегда одну песенку...

<...>

А романов у него вовсе не было, и кто его «безоглядная любовь», никто не знал, и вина он не пил, только хватал губами капли дождя, когда возвращался с полета без единой пробоины. И уходил он от «мессеров» всегда в сторону солнца. Блеснет крылышками и растворится в слепящем диске.

Устелю свои сани коврами,
В гривы черные ленты вплету,
Пролечу, прозвеню бубенцами
И тебя подхвачу на лету.

Так он последний раз и ушел к солнечному диску. Блеснул крылышками и растворился в слепящем блеске. Никто его с тех пор не видел. Пропал.

Американцы-челноки прилетели опять и пошли к стойке, распахнув канадские куртки.

– Сода-солнце! – кричали они, отыскивая его глазами.

– Сода-виски, – сказала им новая буфетчица.

Они опять напились, но плохо, угрюмо напились. А штурман-мальчик все плакал и кричал: «Сода-солнце!» – и все оглядывался по сторонам.

Мы ушли от проклятой погони.
Перестань, моя крошка, рыдать.
Нас не выдали черные кони,
Вороных никому не догнать.

Когда он вышел к ночному костру нашей экспедиции, я его сразу узнал по свисту. Он свистел песенку о безоглядной любви и о вороных конях. Я его сразу узнал, хотя он располнел и лицо его плясало от сменявшихся ежеминутно выражений. Клоунада. Теперь его приняли в институт археологии из-за работы о Леонардо, а он оказался клоуном. Дьявольщина. Он проходил испытательный срок.

Я ни разу не подал виду, что знаю его. Зачем? Он же не узнал во мне скромного «технаря», который помогал заносить хвост его серебряной птички, а теперь стал доктором наук и его начальником. Старый я, и горько мне видеть клоунаду жизни. Когда я его вижу, я все вспоминаю, как его звали Cода-солнце и как он ловил капли яркими губами. Бедные маленькие капельки – их тысячи. Сейчас ночь, дождь идет. Навзничь падают капельки – и нет их. А ведь каждая капелька – это чье-то море. И кто-то яркий, с четкими глазами гребет к другому берегу. Потому что все моря внутренние. Только океан омывает материки. И я решил – ладно, пусть он ищет своего дьявола. К дьяволу все сомнения. Помогу ему во всем, в чем он только захочет. Во имя «Сода-солнце» – лучшего напитка на земле, во имя клоунады жизни, во имя безоглядной любви и вороных коней. Ничего не изменилось. Я технарь, а он Сода-солнце, только израненный, и я помогу ему расправить серебряные крылья.

А болтунам и их патриарху Ноздреву я заткну глотки. Я свирепею редко. Но лучше меня не трогать.

– Какая вам требуется помощь?

Он задумался.

– ...Ласка, – сказал он.

– Что?

– Я хорошо работаю, – сказал он, – когда меня любят.

– ...Сода-солнце... – сказал я, не удержался.

Он вскинул на меня ресницы узко поставленных глаз.

– ...Я вас сразу узнал, – сказал он тихо. – Потому и вышел к костру. Там. На Херсонщине...

Я вцепился рукой в подлокотник кресла.

– У меня была старая работа о Леонардо, – сказал он. – Когда я вас увидел у костра, я подумал: а почему бы мне не стать археологом?

– Дьявольщина... – сказал я. – Или цирк.

И проглотил комок.

Он тычком задавил сигарету.

– Не надо, – сказал он.

Он потрепал меня по руке и вышел.

В окно кабинета било солнце. Я выпил прохладной водички из графина.

Сода-солнце...

<...>

Я прощаюсь с вами, дорогой учитель. Наука не совсем для меня. Если я правильно себя понимаю, мое дело – искусство. Поэтому я ухожу. Я подзасиделся в девках, и пора уже выдавать продукцию. Просто я сделал большой виток и теперь возвращаюсь к пепелищу помятый и обогащенный. Я просто искал точку зрения. Если чересчур высоко взлететь – не видно людей, чересчур низко – видишь брюхо соседа-исследователя, который твердо знает, что такое творчество, однако сам не плодоносит почему-то. Я подумал: а почему архимедову точку опоры надо искать вне человека, а что, если она внутри него? И тогда, догадавшись, что я-то ведь тоже человек, я пустился в поиски самого себя, справедливо полагая, что в случае неудачи потеря для всех небольшая, а в случае удачи это находка для многих. <...> Я одновременно догадался о том, <...> каким будет мышление у будущего человечества. Потому что любой талант – это способность скачкообразно осознавать истину, и Леонардо да Винчи – это первый нормальный человек будущего, до сих пор обреченный на непонимание. <...> У всех нас есть чувство, что человек может быть лучше, чем он есть. А что значит быть лучше? Это значит соответствовать основным условиям своего существования. А основные условия для человека – это другие люди. <...> Однажды я видел, как три тысячи человек слушали старичка, который сидел спиной к публике. И это были совсем другие люди, не те, которых я знал раньше. Старичок на органе играл Баха. И тогда я подумал, что если сейчас человек иногда бывает таким, то когда-нибудь он таким будет всегда. И если для этого надо стать музыкантом, художником или поэтом – в общем органистом, то я хочу им стать, чтобы тормошить души и готовить те времена, когда люди наследственно станут такими, какими они сейчас бывают в момент творчества. И тогда бы я без горечи отказался от клоунады. Потому что клоунада – это только начало. Над клоунами смеются, но скоморохи начинали битву. Клоуны всегда отстаивали попранное человеческое достоинство. А достоинство человека – в его способности радоваться нежности.

И я написал песню. Она называется «Песня об органисте, который в концерте известной певицы заполнял паузы, пока певица отдыхала».

Рост у меня
Не больше валенка:
Все глядят на меня
Вниз.
И органист я
Тоже маленький.
Но все-таки я
Органист!

Я шел к органу,
Скрипя половицей.
Свой маленький рост
Кляня.
Все пришли
Слушать певицу.
И никто не хотел –
Меня.

Я подумал: мы в пахаре
Чтим целину,
В воине –
Страх врагам.
Дипломат свою
Представляет страну,
Я представляю
Орган!

Я пришел и сел.
И без тени страха,
Как молния, ясен
И быстр,
Я нацелился в зал
Токкатою Баха
И нажал
Басовый регистр.

О, только музыкой –
Не словами –
Всколыхнулась
Земная твердь.
Звуки поплыли
Над головами
Вкрадчивые,
Как смерть.

И будто древних богов
Ропот,
И будто дальний
Набат,
И будто все
Великаны
Шевельнулись
В своих гробах.

И звуки начали
Души нежить.
И зов любви
Нарастал.
И небыль, нечисть,
Ненависть, нежить
Бежали,
Как от креста.

Бах сочинил –
Я растревожил
Свинцовых труб
Ураган.
То, что я нажил, –
Гений прожил.
Но нас уравнял
Орган!

Я видел:
Галерка бежала к сцене,
Где я
В токкатном бреду.
И видел я:
Иностранный священник
Плакал
В первом ряду.

О, как боялся я
Не свалиться,
Огромный свой рост
Кляня.
О, как хотелось мне
С ними слиться,
С теми, кто, вздев
Потрясенные лица,
Снизу вверх
Глядел на меня!

________

1 Цитируется по книге: Анчаров М. Л. Этот синий апрель; Теория невероятности; Золотой дождь; Сода-солнце. – М.: Сов. Россия, 1973. – 368 с. – С. 303–359.