Игра в кубики...

Когда все позволено

Продолжаем разговор о «культовых» писателях, который мы начали в предыдущем выпуске нашей рубрики. Точнее – «откуда и зачем» они появились.

Чтобы это понять, необходимо составить хотя бы минимальную историческую справку о постмодернизме. При этом придется удерживать себя от соблазна «объять необъятное». Потому что корректные определения, касающиеся постмодерна, требуют сначала набросать общую схему развития всей западной культуры. Ибо постмодерн, вовсю пользуясь плодами этой культуры в качестве строительного материала (тут на ум приходят детские кубики, из которых чего только можно не настроить), пытается взорвать её изнутри. Противостоит ей. Объявляет её фундаментальные установления совершенно ложными.

Культура, как её было принято всегда понимать, есть достаточно жесткая система. В ней на протяжении тысячелетий существовал центр, верх и низ, и смешивать их никому даже в голову не приходило. Другое дело, что новый человек (а новую историю будем отсчитывать от Рождества Христова) не один раз переназывал и переосмыслял этот центр, к которому всё стремилось и который всё определял. Когда-то на этом месте стоял Бог, потом — Природа, потом — Человек… Дальше это место опустело, но при этом оставалось центром, пусть и пустым. Когда Ницше говорил, что Бог умер, это было лишь предположение. Страшное предположение, потому что вело к разрушению традиционной системы. То есть в самом утверждени «Бог умер» уже слышалось отчаяние человека, тоска его богооставленности, понимание того, что так не должно быть. Другими словами, даже опустевший центр выполнял свою роль, взывая о заполнении. В этом заключается весь пафос модернизма — с его эстетическими, этическими и метафизическими экспериментами. Аморализм и игра русских символистов или того же Генри Миллера, или отцов модернизма (вроде Джойса) не являлся в чистом виде аморализмом. Я даже рискованно предположу, что это была своего рода попытка «вызвать огонь на себя». Такое бывает. Человек, уставший искать знаки присутствия Бога в мире, иногда насильно заталкивает себя в состояние «последнего падения» (см. Федор Михалыча) — в тайной и часто бессознательной надежде на Божий гнев. Потому что этот гнев становился тем самым знаком присутствия.

В западной культуре (к коей, так или иначе, с оговорками или без, принадлежит и культура русская) такое положение дел худо-бедно сохранялось до 60-х годов прошлого века, когда усилиями нескольких (по преимуществу французских) философов и писателей традиционная система была разрушена. Прежде всего, исчез указанный центр, и стало действительно «всё позволено». Как они утверждали, время идеологий, претендующих на абсолютное первенство кончилось. Нет больше ни первых, ни последних. Все равны, и в этом равенстве бессмысленны, ибо в ситуации, когда отсутствует последний авторитет, когда ни на чем нет «санкции истины», остается лишь играть в те самые детские кубики… Играть, забавляться, иронизировать. Как однажды воскликнул в запале наш теоретик (и практик) постмодернизма Вяч. Курицын: «Fin de всё!!!»

Культурологи давно уже проанализировали «социально-политические предпосылки» новой эпохи. Многое тут связывается с утратой исторического оптимизма, с тем, что окончательно иссякла утопическая вера в возможность «земного рая». 60-е годы отмечены острейшим кризисом левой идеологии, связанным, не в последнюю очередь, и с хрущёвскими разоблачениями. Если до той поры левому западному интеллигенту, воспринимавшему реалии общества потребления, как насилие над человеческой правдой и Божественным промыслом (как бы он не называл его, это всё равно был промысел), ещё было, во что верить, то с узнаванием реального лица советского социализма эта вера рассыпалась в прах. Парижские события 1968 года были последней отчаянной вспышкой не желавшей умирать веры, но эта вспышка более походила на агонию, нежели на модернизацию идеологии. Да это и была агония. У нас она растянулась ещё на четверть века, на западе же постмодернистское мировоззрение быстро пришло на смену этой (и любой) вере, захватывая умы (благо, что зерна падали на благодатную почву) и неузнаваемо меняя жизнь.

Действительно — неузнаваемо. Мы живем в как бы продолженном времени, в котором события плавно перетекают друг в друга и изменения практически незаметны. Но если мы трезво сравним жизнь тридцати- или сорокалетней давности с нынешней, то за голову схватимся. Человек, проспавший этот промежуток, проснулся бы в мире, которого категорически бы не узнал. Этот «другой» мир — недавняя фантастика (причём самая мрачная) – стала в нём явью.

Всё это касается и любимой в нашем отечестве литературы, пытавшейся именно у нас на протяжении последних трех (а уж двух — совершенно точно!) веков подменить религию. Чем эти попытки кончились, слишком хорошо известно.

Ну вот, наконец-то мы и до литературы добрались… С нетерпением буду ждать следующей нашей встречи.