Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Библиотека в школе»Содержание №24/2004


БЕЗ РАСПИСАНИЯ
ГАЗЕТА ДЛЯ КЛАССНЫХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ
Выпуск 11 (20) · Вкладка в «БШ» № 24 (132) · 16–31 декабря 2004 года

 Слово

Александр Панфилов

Невозможна ли сегодня поэзия?

Я обещал поговорить о «внутреннем» пьедестале, который так или иначе есть у каждого из нас и размеры которого нужно строго и трезво контролировать, не давая ему вымахивать до совсем уж забавной монументальности. Потому что он, этот пьедестал, мешает жить нормальной жизнью, искажает ее и, главное, искажает нас самих, превращая в автокарикатуру.

Что же до монументальности, то на днях у меня был случай еще раз на нее полюбоваться. Забрел я по приглашению на поэтический вечер в одно из характерных для нынешней Москвы заведений, где можно и книжку умную купить, и почитать ее за чашкой кофе, и поэтов послушать, и выпить-закусить всласть, если объявится в том нужда. Понятно, что за эхо тут звучит – эхо «Бродячей собаки», «Привала комедиантов» (ну, и не без Монпарнаса, разумеется)… В общем, эхо той эпохи поэтического цветения начала прошлого века, о которой с ностальгией вспоминают многие, причастные к литературе. Ностальгия, кстати, эта именно сегодня не слишком уместна. То есть идея возникновения описанных заведений понятна – коль уж у нас теперь с поэтическим цветением «труба», то давайте попробуем хотя бы восстановить декорации этого цветения; авось, и само цветение в них «возродится». Но идея эта не ко времени, потому что поэзии сейчас как раз выше крыши.

Ежедневно во многих местах Москвы устраиваются поэтические «тусовки», собирающие «продвинутый» народ, разгораются дискуссии, обсуждаются «пути»…

Другое дело, что все это безнадежно как-то. Слишком много пустых глаз, слишком много необдуманных слов, слишком много изломанных поз, слишком много, в конце концов, алкоголя.

Вот и на этот раз все было бы ничего, если бы не эти позы. Оказываешься как будто в античном театре, где все ходят на котурнах и говорят измененными голосами. Даровитый поэт (действительно даровитый!) объяснил во вступительном слове, почему современная поэзия не может обойтись без ненормативной лексики, а потом обрушил на слушателей местами чудесные стихи, этой ненормативной лексикой и иронией и отчаянием хорошенько «взбодренные». Есть очарование талантливости, любую банальность превращающей в явление искусства. Ну да, содержательно в этих стихах не было ничего нового: жизнь – дерьмо, литература – дерьмо, все бессмысленно, но есть божественная свобода поэта, над которой, впрочем, тоже не грех позабавиться… А поэзией все это делало то неназываемое, неформулируемое, необъяснимое, от чего мурашки бегут по спине.

Потом было обсуждение, которого лучше бы не было, потому что оно происходило в хорошо знакомой всем атмосфере базара – это когда все говорят, но никто никого не слушает.
И не может слушать. В жизни есть-то всего три-четыре абсолютные системы отсчета, и каждый из нас рано или поздно выбирает одну из них. После этого окончательного выбора услышать человека, избравшего себе иную систему отсчета, невероятно трудно. Тут опять проблема пьедестала – чтобы возвратить себе слух на жизнь,
с этого пьедестала следует стаскивать себя за шкирку. Но в той аудитории, о которой я рассказываю, никто этого делать не собирался. В той аудитории каждый лелеял свой собственный пьедестал, это было правилом игры, и в нее все самозабвенно играли.

Больше других, быть может, лелеял свой пьедестал сам выступавший поэт. Это стало ясно, когда он принялся отвечать на записки. Его ответы, простите, были самовлюбленны, презрительны и глупы. Потому что когда сознательно живешь, закрыв глаза и заткнув уши и относясь к другому человеку, как к куску материи, не просветленной «высшим» знанием, как к быдлу, то легкий идиотизм становится неизбежен. И лучше бы он, этот поэт, не говорил о «невозможности поэзии». Есть вещи, о которых с некоторых пор нельзя говорить. Нельзя «впроскок» упоминать о «невозможности поэзии» после пронзительнейшей и искреннейшей статьи Адамовича (наверное, лучшей среди его статей), написанной в минуту окончательной ясности. И потом – если «поэзия невозможна», то и не пиши стихи и не забивай мозги людям тем, что «невозможно» и «ненужно». Так будет честно. Но человек, взобравшийся на пьедестал, не умеет быть честным.

За годы учебы и преподавания в Литературном институте я насмотрелся на подобное до тошноты. Cидит перед тобой студент, мямлит под нос что-то несуразное, но посматривает при этом на тебя вполне жалеючи – мол, мы тут согласились позабавиться «образованием», да, но при этом всем ясно, что такое ты и что такое я… Я всегда к этим взглядам относился с пониманием. Потому что уверен, до какого-то возраста всякому пишущему (да и просто живущему человеку) нужно утверждаться в жизни и самоутверждаться. И тут без ходуль не обойтись. Но вся история литературы учит – будущее твое зависит от того, вовремя ли ты с этих ходуль спрыгнешь и побредешь собственными ногами по нашей грешной земле. Станешь простым. Зрячим. Понимающим. Весь вопрос – в каком возрасте это нужно делать?

Тут я ставлю многоточие…