«Нет, я не Байрон, я другой...»

Первое произведение Юлии Говоровой, написанное на моем семинаре в Институте Современных Искусств, я запомнила сразу и навсегда. Не было сомнений: в литературу пришло дарование, подающие большие надежды.
Все, о чем идет речь, она как бы держит в своих ладонях.
А каждое слово взвешивает, примеривает, будто сочиняет не прозу, а стихи. Отсюда и ритм появляется, и мелодия.
Много лет она пишет свою книгу рассказов. Я убеждена, что книга готова. А человек, поглядев на Землю и на других людей глазами этого одаренного писателя, сам станет талантливее и добрее.

Марина Москвина

Где-то классе в пятом-шестом меня захлестнула одна сумасшедшая страсть: я была абсолютно серьезно и фатально убеждена, что я – Лермонтов.

Вдруг меня пробрало совсем нешуточное разочарование в жизни. Черная, непонятно откуда навалившаяся на плечи усталость. Безмерное, бездонное одиночество.

«И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…» – сомнений в этом вопросе у меня не было.

Товарищи? Друзья? Одноклассники? Что вы?! «Все мы находимся в бездействии, – писала я в своем дневнике. – Все умираем так же незаметно, как и рождаемся»

Кремнистый путь пророка не сулил ничего хорошего. Я чувствовала свою избранность, и она отталкивала людей. Стычки и размолвки с противниками были жестоки.

«Вчера сдавали в школе два километра на время, – отмечала я в дневнике. – Светка опять впереди. Я отстаю на доли секунды. У нее – 9.35, у меня – 9.38. Очень жаль. Но борьба не окончена»

Я была уверена, что умру, и разрешала себе пожить – максимум – лет до шестнадцати. За это время мне, во что бы то ни стало, надо было разгадать тайну своего рокового предназначения.

Неудача Печорина – «пробегаю в памяти все прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?» – не давала покоя.

Этот жуткий просчет, ничем не оправданное несовпадение – «и верно, было мне назначение высокое, потому что чувствую в душе моей силы необъятные», – не должны были повториться.

Я готовила разные варианты: и узорный булатный кинжал, и бегство в горы, как Мцыри, и женитьбу на прекрасной черкешенке.

Все мои дневники были исписаны черновиками, куда я последовательно, в строгом порядке, держа в уме, как бы на это посмотрел Лермонтов, заносила перечни необходимых на жизненной дороге вещей: «Что нужно гусару? Совсем нечего: гусару гитару, а в зубы сигару, а в руки карты и деньги в карман. Бутылку шампанского, саблю в ножны, коня вороного и друга боевого. Всего нечего нужно гусару. А еще ему надо красивую даму»

В предисловии к «Герою нашего времени» я вычитала, что глаза Лермонтова, по словам современников, имели магнетическое влияние. Не каждый мог выдержать его взгляд: «В нем было что-то не совсем человеческое, чудесное и ужасное, что надо скрывать от людей, потому что люди этого никогда не прощают».

«Чудесное и ужасное», «скрывать от людей», – все это тут же стало моим убийственным козырем, который я на грани полного провала и краха с демонической усмешкой бросала на стол.

«Душа в моей жизни отсутствует, – признавалась я на страницах школьных тетрадей. – Порой я живу ну, прям, как без сердца. Вчера опять поссорилась с Груздевым, он меня доведет»

К слову, на выпускной фотографии нашего пятого класса у моего соседа по парте Вовки Груздева аккуратно ножницами срезана голова.

У меня были причины отчаяться. Еще до моего рождения врачи говорили маме: «У вас будет мальчик, это слышно по сердцебиению». И вдруг появляюсь я – ладно бы Миша или Антон! – а то всего-навсего Юля.

– Почему моя девочка – Лермонтов? – удивляется мама. И как мне ей объяснить, что я просто слушаю свое сердце.

Я латала и конопатила Лермонтовым все трещины и пробоины, полученные в шквальных перекрестных боях. Я прощала ему свое одиночество, растерянность, брошенность, измену в любви – мне-то как раз, в отличие от него, страшно нравилась княжна Мери! – но цель жизни, как я ее не искала, не обнаруживалась.

И страница четыреста тридцать вторая из сборника сочинений поэта все чаще вставала передо мной: «Я завтра умру! И не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? А все живешь – из любопытства, ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!»

В шестнадцать лет я увлекалась «Двенадцатью стульями».