В одном переплете

Ирина Минакова

Дневник Гарика Гончарова

или Роман Н.Г.Чернышевского «Что делать?» глазами дилетанта

Вместо вступления

С сегодняшнего дня наконец собрался вести дневник. Сюда попробую заносить хронику происходящих событий, а еще записывать свои и чужие мысли по разным поводам. Может, из этого и выйдет что путное. А то Лизка по двадцать раз на дню твердит, что я балбес и не склонен ни к какому планомерному делу. Не исключено, конечно, что она права, и вести дневник у меня не получится. Но поскольку это занятие для меня новое, а значит занимательное уже в силу своей новизны, то все может быть... Хотя меньшим балбесом в глазах Лизки я все равно не стану. Любит она всех воспитывать...

Впрочем, Лизка – хорошая девчонка, а недостатки, в конце концов, есть у каждого из нас.

1 апреля

7.00. Трещит будильник, будь он трижды клят! Хотя проклинать, конечно, нужно не будильник, а мою вечную рассеянность. Ну как можно было забыть, что сегодня воскресенье, и завести его на такую рань!

Выключаю будильник и собираюсь снова заснуть, как вдруг прибегает заполошный Димка и кричит с порога, куда я дел его энциклопедию по политологии. Димке без нее просто жизни нет, а я эту дурацкую книжку, будь моя воля, спалил бы на помойке вместе со всей остальной Димкиной макулатурой! Да я ее уже две недели, как не видел... Но разве ж Димка мне поверит!

Тут примчалась Машка и сообщила, что энциклопедия валяется у Димки под кроватью. Он бросился в свою комнату, а Машка за ним. Больше уснуть не удалось. Пришлось вставать.

8.30. Димка убежал по каким-то делам. Мы с Лизкой уединились на кухне за завтраком, но тут пришел Ярик и рассказал, что сегодня в каком-то зале какой-то библиотеки какая-то потрясающая лекция... Ну, мы наскоро закусили и собрались уходить. Вслед нам понеслись крики Машки: «А кто после вас посуду мыть будет?..» Я сказал: «Василь Иваныч Чапаев», – и мы ушли.

15.05. Лекция кончилась, я записываю свои впечатления. Она была посвящена Гаврилычу... В смысле, Н.Г.Чернышевскому, но Ярик любовно зовет его Гаврилычем, а потому лучше и мне так его звать. Фамильярно, конечно, как сказала бы Лизка, но зато забавно. Должен заметить, что у Ярика уже вошло в привычку давать прозвища всяким известным людям, поэтому иногда бывает сложно догадаться, о ком он говорит.

Ярик, кстати, расстроился. Шибко умный профессор толкал какую-то невообразимую речь антисоциалистического содержания, в которой никто из нас, кроме Ярика, ничего не понимал, а на самого Гаврилыча смотрел как на пропагандиста соцстроя! И все это по поводу знаменитого «Что делать?». Такое впечатление, что это и не художественное произведение, не роман вовсе, а какой-то трактат, где, кроме самой идеи и рекомендаций по ее воплощению в жизнь, и нет ничего.

Странный у профессора взгляд на эту книгу, слишком уж категоричный. Хотя лекцию он завершил нисколько не странным, а даже общепринятым вердиктом: «Что делать?» – вещь нечитаемая! Ну ладно бы я об этом услышал от Димки, но от профессора и, судя по всему, крупного специалиста!.. Честное слово, у этого лектора необыкновенный дар убеждения, и я бы не усомнился в его словах, если бы Лизка прошлой осенью не уломала меня прочитать этот роман. Я скучных книжек принципиально не читаю, а «Что делать?» дочитал до конца. Нечитабельностью там и не пахнет. Правда, каюсь по случаю, что знаменитые «Сны Веры Павловны» все-таки безжалостно пролистывал (Лизка узнает – убьет), но в целом книга мне понравилась.

Впрочем, мы с Лизкой в своих суждениях подходим к этому роману с разных позиций. Лизка приравнивает «Что делать?» к «Ярмарке тщеславия» Уильяма Теккерея, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, «Мэнсфилд-парку» Джейн Остен... Все эти книги английские, но от Лизки ничего другого ждать не приходится: она у нас известная англоманка. Список можно долго продолжать, но суть в том, что, по мнению моей троюродной сестрицы, общая модель этих книг такова: молодая девушка, бедная, но обязательно талантливая (причем, талант может быть очень разного рода: Ребекке Шарп («Ярмарка тщеславия») присущи необыкновенная находчивость и изворотливость, а Франсис Прайс («Менсфилд-парк») отличается всепрощением и редким долготерпением, и т.д. – все со слов Лизки), вынуждена коренным образом изменить свою жизнь, что приводит к тому или иному результату. Бекки становится гувернанткой, Джейн поступает в школу, Фанни переезжает жить к богатым родственникам, Верочка выходит замуж за студента Дмитрия Лопухова... Все это сопровождается приобретением жизненного опыта, который потребуется впоследствии.

Иначе говоря, Лизка воспринимает «Что делать?» как историю Верочки Розальской. Героиня учится разбираться в своих чувствах, принимать важные решения, учится заведовать швейной мастерской, учится на врача... И еще много раз учится, прежде чем превращается в ту Веру Павловну, которая появляется в конце книги.

Короче, остается только процитировать самого Гаврилыча: «Содержание повести – любовь, главное лицо – женщина, – это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха...»

Мое мнение об этой книге несколько отличается от Лизкиного. Я думаю, что если уж приравнивать «Что делать?» к каким-нибудь другим романам, хоть бы и английским, то непременно к тем, в которых главное место занимает не судьба героини, а сама авантюра. Скажем, к произведениям Чарльза Диккенса или того же Теккерея, который, несмотря на Лизкины расcуждения, мастер именно авантюрного жанра. Сюжет-то как лихо закручен! Даже если выбросить две главы, предваряющие предисловие и сильно заинтриговывающие читателя (по общепринятой версии, Гаврилыч с их помощью предполагал обмануть цензуру), все равно кругом сплошные неожиданности, недоговоренности, внезапные появления новых персонажей и т.п. Хозяйкин сын замышляет заговор с целью добиться Верочкиной любви, Жюли приезжает предупредить ее об опасности, Лопухов внезапно исчезает и потом так же внезапно опять появляется... А о том, что Верочка наконец-таки вышла за него, мы вообще узнаем вместе с ее мамашей.

А юмор у Гаврилыча – блеск! Даже не юмор, а скорее мягкая ирония. Чего стоят только беседы с проницательным читателем! А баталии Павла Константиныча с хозяйкой из-за предполагаемой женитьбы ее сына и с женой из-за нежелания Верочки выходить за него замуж! А расправа Александра Кирсанова над неким самонадеянным негодником по имени Nicolas! А грандиозная сцена возвращения Марьи Алексевны домой после побега дочери! Вроде бы ничего конкретно смешного там нет, но уже сама стремительность происходящих событий создает особое настроение, так и чувствуется знакомое состояние отчаянной неразберихи. Да и Марья Алексевна – такой колоритный, уморительно-отвратительный персонаж, и все, что она совершает, окрашено двойным комизмом. Ну и конечно, отдельная прелесть заключена в простой и даже в чем-то наивной (последнее нельзя объяснить, можно только почувствовать) манере, в которой описана эта сцена.

Трезвонит телефон. Густой жутковатый бас потребовал Дмитрия Шаройко. Я с перепугу не сразу сообразил, что это наш Димка. А его нет... А этот тип не пожелал назваться и бросил трубку, даже не попрощавшись. Нахал, как все Димкины знакомые и сам Димка, который, к тому же, еще и сноб.

20.55. Странно... За весь день никто так и не попытался разыграть. Тоже мне, первое апреля!

2 апреля

8.02. Просыпаюсь и обнаруживаю, что Лизка тайно пробралась ко мне в комнату и рисует мой портрет.
Я швырнул в нее подушкой, и она убежала, крикнув из дверей, что я хам. Час от часу не легче... Раньше был балбес, а теперь еще и хам. И что она обижается? У меня гораздо больше оснований на нее обижаться: уж кто-кто, а Лизка вообще рисовать не умеет! Представляю, что она там изобразила...

8.50. За завтраком Лизка попробовала возобновить рисование с натуры, но я отнял у нее картон и забросил его на холодильник. Лизка обозвала меня врагом искусства, а я совершенно спокойно поинтересовался, что она подразумевает под искусством. Мы чуть не подрались, но тут зашел Димка, сказал: «Все у вас не слава Богу...» и стал собираться в академию, насвистывая веселенький мотивчик. Лизка тут же забыла про меня и сделала Димке внушение насчет свиста и денег.

12.40. Мы с Яриком часок повисели на телефоне, побеседовали о том, о сем... Он, кстати, все еще расстроен из-за несправедливо оклеветанного Гаврилыча. Но это зря. В конце концов, мнение этого лектора-профессора старо, как сам роман. Сколько он существует, столько его и критикуют. А критика – дело до крайности субъективное.

Вот я думаю, что в книге не сюжет вращается вокруг идей, а идеи вплетаются в сюжет. Конечно, автор стремился к первому, а не ко второму, но получилось то, что получилось,
и оценивать результат можно различно. Помню, этот лектор все ворчал: вы только почитайте концовку, да там же сплошные намеки на революцию и ничего больше! Ну, кому не нравится, не читайте. Все равно слова из песни не выбросишь...

Неужели нельзя читать Гаврилыча не как социалистического идеолога, а просто как хорошего писателя?

А между прочим, что такого плохого в его идее? Пусть она и была в целом социалистической, но ведь главное – гуманистической. Конечно, такого идеального общества, основанного на мире, порядке, взаимопонимании и всестороннем развитии личности в условиях всеобщей сплоченности, которое он изобразил в «Снах...», существовать не может. Но это же не политико-экономическая программа, требующая скрупулезного претворения в жизнь, а просто мечта о человеческом счастье. И не важно, наверное, как Гаврилыч понимал это счастье и каким оно ему представлялось. Почему бы и не помечтать?

Приписка Лизы

Так-так, наш Гарик взялся за размышления о литературе? Похвально.

Приписка Гарика

Лизка, не смей совать нос в мой дневник, а то твоему портрету не поздоровится!

Приписка Лизы

Ты помалкивай! Все равно «Что делать?» читал с пропусками... Да и почем ты знаешь, что за общество изображено в «Четвертом сне Веры Павловны», если ты все «Сны...» пролистывал?

Приписка Гарика

Уймись, Лизка! Я тебя предупредил.

Приписка Маши

Лиз, перестань мучить Гарика, а то он бросит писать дневник, и мы не узнаем всех его мыслей.

18.58. Все, хватит! Запру тетрадку под замок.

3 апреля

10.05. Проходя мимо книжного шкафа, Димка обнаружил, что правая передняя ножка у него шатается. Он раздобыл какую-то дощечку и стал ее под ножку подпихивать, а шкаф накренился, и все книжки с верхней полки жахнулись прямо Димке на спину! Я уж устал ему твердить, что инициатива наказуема...

10.25. Димка смылся в академию. Мы с Машкой разбираем эти книжные завалы. Без жертв не обошлось, а у какой-то толстенной книги основательно порвался форзац. Я посмотрел на название и понял: Димке не жить. Это была Лизкина «Ярмарка тщеславия».

10.32. Мы только кончили расставлять книги по местам, как заявился Антошка Красавченко, рыжая бестия. Спросил, нет ли вестей от Димона. В смысле, не от нашего, а от того, который Доронин. Он неделю назад укатил в Питер, и ни слуху ни духу... Деловой.

10.56. Машка пошла в кино, и с ней Файка Ласточкина, знаменитая красавица блондинка. Тонька, Лизка и я гоняем чаи с баранками, пряниками, мармеладом и прочими сластями. Позвонил Димка из академии и предупредил, что сегодня припозднится. Что у них там могло стрястись-то...

14.40. У нас с Тонькой был жаркий спор о Льве Толстом. Тоньке он нравится, а мне – нет. Потом мы еще долго цапались из-за Фредерика Стендаля и Жорж Санд, но в конце концов сошлись на любви к Гаврилычу. Лизка, глядя на нас, хохотала до слез.

Тонька считает, что предвзятое отношение к «Что делать?» обусловлено, в основном, тем, что его в принудительном порядке давали и по сей день дают читать в школе в 10-м классе. Об этом он мне столько всего наговорил, что я не выдержал и принес ему свой дневник. Пусть запишет мне свои соображения.

Приписка Тоньки

Ну, хорошо, Игорь, раз ты так просишь, значит тебе это действительно интересно. Рад поделиться.

В 15–16 лет бывает иногда сложно проникнуть в истинную суть произведения, изначально рассчитанного на взрослые, зрелые умы. Особенности авторского стиля, забавные детали, всевозможные намеки и вообще разного рода милые мелочи могут просто остаться «за кадром», тогда как все внимание читателя будет целиком и полностью сосредоточено на развитии действия. А в случае с романом Чернышевского все гораздо сложнее, потому что часто школьник следует мыслью даже не за сюжетом, а за идеей, которую, как ему уже давным-давно известно, эта книга должна пропагандировать. Он ее добросовестно читает от начала до конца, или с купюрами, или только просматривает в надежде, что на уроке «занудная училка» спросит не его, а кого-нибудь другого. Но в любом случае почти ни у кого не возникает желания перечитать роман заново, прочувствовать его, осмыслить. Зачем по несколько раз читать такую скучную, такую далекую от современной жизни книжку? Ну была у Чернышевского какая-то там идея, ну написал он в Петропавловской крепости роман... Но нам-то что до этого?

Однако всякая палка бывает о двух концах. И если ни в 10, ни в 11-м классе «Что делать?» вовсе не будут проходить, то можно смело предположить, что его ни в школе, ни тем более после нее никто точно читать не станет. По той же самой причине. Уж больно книжка «идейная»...

Немаловажную роль здесь иногда играет еще и родительский авторитет. Допустим, школьник в конце учебного года приходит домой после занятий и показывает список книг, которые он должен прочитать за лето в обязательном порядке. Мама, папа, тетя, дядя, старшие брат или сестра (возможны, как принято говорить, варианты) просматривают этот список и, дойдя до Чернышевского, презрительно фыркают, с сожалением качают головой, картинно закатывают глаза... Это я, конечно, уже сильно утрирую, но факт остается фактом: школьный опыт старших в семье и особенно тех, кого в советские годы нещадно терзали идеологией, предполагает определенное отношение и к Чернышевскому, и к его роману. Отсюда фраза: «Никому эта дурацкая книжка не нужна, там самое главное – идея... Я потом тебе ее перескажу, а ты лучше Достоевского почитай!».

Само собой разумеется, что учительский авторитет обычно не бывает достаточно значительным для того, чтобы опровергнуть родительский. Особенно в старших классах. Да и не всем учителям захочется что-то там опровергать. Нам, например, преподавали «Что делать?» именно с традиционной позиции новаторства, революционности и утопичности, правда, уже с долей скептицизма, в отличие от советского периода. А потому нужен этакий чеховский «человек с молоточком», который в подходящее время подсунет подходящую книжку, ненавязчиво посоветует ее прочитать и обоснует это тем, что она просто хорошая. А еще лучше – никак не обоснует. Тогда у школьника появится любопытство – лучший стимул читать, который вдвойне необходим, если неосторожный учитель или не в меру заботливый родитель уже успел высказать нелицеприятную критику по поводу всякой там идейности...

Идея идеей, но ведь это не «Капитал» Карла Маркса, это роман. Это литература.

15.22. Думаю, что согласен с Антохой. Вот я в школе вообще к «Что делать?» не притрагивался. И не прочитал бы я его никогда, если бы Лизка не провела со мной воспитательную работу.

Вместе составили письмо Ленке в деревню, но чуть не поцапались из-за того, что никак не могли договориться, кто понесет его на почту. В итоге письмо унес Юрик, младший брат Димона Доронина, заглянувший на чай и вместо чая получивший шиш без масла.

18.45. Димка наконец приплелся из академии. Устал, бедолага...

18.50. Димке конец! Лизка гоняется за ним с кухонным полотенцем! Ну что ж, этого следовало ожидать.

4 апреля

9.35. Настойчивый звонок в дверь. Потом Димкин топот, а через мгновение чей-то незнакомый голос в коридоре:

– Заказное. Для Игоря Гончарова.

А еще через мгновение, прежде, чем я успеваю вскочить с кровати, на пороге появляется зевающая Лизка и, запахивая халат, объявляет:

– Гарька... Пойди распишись.

И я иду. Все-таки странные у нас почтальоны, разносят письма в такую рань, что просто уму непостижимо...

Письмо, как я и предполагал, от моего старшего брата Петрушки из Ярославля. Кто же еще может слать мне заказные письма, как не этот прожженный журналюга, ловец сенсаций! Ну, уж одно хорошо: командировка у него наконец закончилась, и завтра он, судя по штемпелю на конверте, уже должен быть в Москве, а значит, можно смело складывать чемоданы.

Это вечная история: как Петруха валит в командировку, так мне всегда приходится переезжать к Димке с Машкой и Лизкой. Петьке, видите ли, предпочтительнее запирать квартиру на все замки, чем оставлять меня в ней жить одного. Он меня старше на десять лет и, наверное, воображает, что мне восемь, а не восемнадцать. Надоело уж туда-сюда мотаться...

12.06. А Димка и Лизка, между прочим, со вчерашнего вечера совсем не разговаривают. Димка, кстати, подлюга. Мог бы книжку и подклеить. Так нет, подклеивать пришлось мне.

12.20. Атас! Пришла цыганистая Аська Демитриевич, старшая сестра Тоньки, и застала меня за пролистыванием романа Гаврилыча. Я уже приготовился услышать парочку колкостей в свой адрес по поводу заумного времяпрепровождения, но Ася, перевернув книжку и посмотрев на заголовок, сказала: «“Что делать?” – так себе роман, но вот пишет Гаврилыч очень хорошо». Я воспользовался случаем и поинтересовался, чем же все-таки хорошо. Ася пожала плечами, подумала немного и заявила, что судить об авторском мастерстве на основании одной книги сложно, но, поскольку она у Гаврилыча всего одна, судить придется по ней как по полноценному авторскому наследию. Итак, по мнению Аськи, «Что делать?» – произведение исключительно гармоничное, но, конечно, не в композиционном, а в содержательном смысле. С композицией, как думает Ася, Гаврилыч перемудрил, и я тоже так думаю, хотя он вроде бы сделал так намеренно, чтобы обмануть цензуру, поставив перед предисловием, в котором, впрочем, этот маневр объясняется, две главы, на основании которых роман можно было бы принять за какую-нибудь пустенькую книженцию с бесконечными мелкими интрижками, клятвами, потоками слез и т.д.

Потом Аська сказала, что у Гаврилыча язык приятный, непринужденный и как-то очень изысканно архаичный. Архаичность эта придает всему тексту особое очарование, и она легкая, в противоположность архаичности Л.Н.Толстого. Насчет Гаврилыча в этом смысле я не знаю, а вот кто пишет ужасающе тяжеловесно, так это действительно Толстой, и сколько бы Лизка ни уговаривала меня прочитать «Воскресение», она этого не дождется. Манера повествования у Гаврилыча, по словам Аси, размеренная, основательная, но без толстовской монументальности и без пристрастия к мелочам, которыми, пожалуй, только Н.В.Гоголь и пользовался в совершенстве.

В манере Гаврилыча чувствуется авторская самоутвержденность, уверенность в себе не столько как автора, сколько как человека, отсутствие которой обесценивает любую книгу. А еще Асе нравится, что повествование ведется вроде бы и от третьего, но в то же время и от первого лица. Точнее, авторское «я» здесь связано не с собственно повествованием, а с рассуждениями, комментариями, внесюжетными беседами. Под последними Ася подразумевает авторские монологи, обращенные к читателям, и диалоги (со своего рода внесценическим персонажем, выведенным под именем проницательного читателя, и даже с непосредственным действующим лицом Марьей Алексевной), которыми знамениты «Беседа с проницательным читателем и изгнание его», «Отступление о синих чулках», «Похвальное слово Марье Алексевне».

В общем, все пересказывать здесь не буду, но, по Аськиному мнению, Гаврилыч – по-настоящему хороший писатель, прекрасно излагает и мастерски описывает, и если читать «Что делать?» просто ради слога, особенно не обращая внимания на то, о чем читаешь, то можно получить ни с чем не сравнимое удовольствие. Потом Ася спохватилась, сказала, что я совсем ее заболтал, хотя я все это время помалкивал и только слушал,
и сообщила, что Димон Доронин наконец вернулся из Питера, и теперь они с Яриком занялись очередными опытами у самого Ярика в «темнушке» (там у него устроено нечто вроде маленькой личной лаборатории). То, что Димон алхимик, знают все. Так же, как и то, что, когда они с Яриком химичат, становятся опасными для общественности... В смысле, спокойной жизни тех, с кем они тогда пересекутся, торжественно настанет конец. Ярик, конечно, мой лучший друг, но, как с Димоном свяжется, так сущий нервомотатель. Аське неизвестно, что они опять затеяли, но достоверно одно: им зачем-то понадобился я. Свят, свят, свят!

12.47. Машка и Лизка сбежали гулять с Аськой. Дважды звонил телефон. Сначала доброхот Юрик вслед за Асей предупредил, что его старший брат и Ярик грозятся добраться до меня, а потом Глебка Горбунов, наш старый приятель и, между прочим, местный милиционер, пообещал вечерком наведаться. Ну, уж я-то его знаю, для него наведаться – значит, привести с собой человек пять и нагло напроситься на чай. А чая, кстати, больше нет, то есть все, что было, утром выдул Димка. Послонялся один по пустой квартире и от нечего делать пошел снова листать Гаврилыча, искать подтверждение Асиным словам.

Про архаичность языка я, в общем-то, никогда не думал, воспринимая ее как что-то само собой разумеющееся, а то, что роман легко читается, я всегда относил на счет авантюрности сюжета и динамичности действия,
а вовсе не на счет манеры повествования. Но в этом Аська права, и остается только согласиться с Лизкой: я форменный балбес, если не додумался до такого простейшего вывода сам.

Однако с тем, что Гаврилыча можно читать только ради слога, я решительно не согласен. Лизка всегда твердила, что сюжет в любой книге мало значит, но не до такой же степени! Это книжка сама по себе интересная, и все. Лучшее подтверждение этому – то, что я благополучно дочитал ее до конца. Ну, Аська, ну, дает! Бросается в такие крайности... Может быть, тоже считает, что «Что делать?» – книжка сугубо идейная, и ее содержание ничего не стоит?

С «Воскресением» все иначе. Там сама задумка замечательная, если судить по краткому Лизкиному пересказу, а вот написано так, что больше пяти-десяти страниц я осилить не смог. И не то, чтобы полная тоска,
а просто слог тот еще...

16.46. Явились Димон и Ярик. Оба какие-то нервные, на вид сутки вообще ничего не ели. Обсуждали с нашим Димкой результаты опыта. Хотели заловить и меня, но я под шумок смылся.

20.00. Наконец-то я дома! А в прихожей на вешалке милицейская фуражка и черная старомодная Димонова шляпа... А на кухне Аська гадает по картам Фаинке и Полинке Дорониной, сестре Димона и Юрика: что было, что будет, чем сердце успокоится... А у меня в комнате Тонька-бестия, признанный знаток французского языка, поет под гитару «Насвистывая на холме» из репертуара Джо Дассена... Большая хорошая компания – это, конечно, прекрасно, но только не тогда, когда собственные планы на вечер – почитать недавно начатую книжку Короленко, починить сломавшийся Лизкин каблук и спрятаться от великих экспериментаторов в лице Ярика и Димона. И все это – в тишине!

5 апреля

15.00. В поисках Лизки заглянул в комнату к ним с Машкой. Лизки там не было, зато на столе лежал альбом с ее рисунками. Она его обычно ото всех прячет, а тут оставила на самом видном месте. Грех не посмотреть.
Я и посмотрел, но лучше бы я этого не делал... Там обнаружилась парочка портретов героинь разных романов, и в том числе портрет Веры Павловны, но это все ладно, дело не в этом, а в том, что там оказались еще наброски моего, Димкиного и Ярикова портретов. Ну, в Ярика-то она влюблена, да и он в нее тоже, но нас-то с великим снобом зачем рисовать?.. И то, если это можно назвать рисованием...

15.10. Петрушка приехал! Письмо опередило его точно на день. Всякий раз, как он уезжает, я обещаю по возвращении хорошенько его проучить, но всякий раз, как он возвращается, я уже не в состоянии этого сделать. Скучаю я по нему, что ли...

15.25. По случаю Петрухиного возвращения у нас намечается банкет. Сам видел, как Димка принес три бутылки шампанского.

19.36. Ну сегодня и вечерок... Я, конечно, нисколько не преувеличу, если скажу, что у меня был настоящий шок.

Часов в шесть или около того (наш банкет уже успел закончиться, но никто еще не думал расходиться) в Димкиной комнате поднялся такой жуткий шум, что сосредоточиться на Лизкином каблуке стало совершенно невозможно. Я пошел выяснять, в чем дело. Ярик восседал на подоконнике и взволнованно болтал ногами, привалившись спиной к гигантскому Машкиному фикусу, а сам Димка бегал из угла в угол и отчаянно жестикулировал. Они безуспешно пытались перекричать друг друга, и предмет их спора заставил меня застыть на пороге и лишиться дара речи. Они цапались из-за Гаврилыча и его романа!

Тут Димка меня заметил и схватил свою неизменную энциклопедию по политологии. Не дожидаясь, пока он прицелится, я сбежал в кухню, взял там табурет и сел слушать под дверью.

По правде говоря, послушать было что. Как давно Гаврилыч написал свой скандальный по тем временам роман, а страсти все кипят! Надо будет потом еще выяснить, с какой стати они за него взялись.

В некотором смысле, Димка и Ярик уподобились нам с Лизкой. Каждый предложил свой подход к восприятию «Что делать?» и каждый пытался убедить оппонента в своей правоте (бессмысленная трата времени, мы с сестрицей этим не занимались). Но если для меня Гаврилыч близок Чарльзу Диккенсу, а для Лизки – Шарлотте Бронте, то Ярик упорно доказывал сходство «Что делать?» с романами Эмиля Золя, которого он, кстати, не очень-то и жалует, а Димка вообще вынес вердикт, что Гаврилыч недалеко ушел от Карла Маркса.

Кричали они так громко, что скоро под дверью, кроме меня, куковали: Машка на кухонном табурете, Лизка на пуфике, принесенном из моей комнаты, Глебка в фуражке и форме (это он так форсит, подлец), по традиции напросившийся на чашку чая, но по случаю банкета получивший вместо нее бокал шампанского, и Петька, который пришел помочь мне сложить вещи и перетащить их к нам на квартиру. Оба последних стояли. Все молчали, и только Глеб как-то сказал:

– Ай да Славка, ай да друг Шаройко...

Славка – это, конечно же, Ярик. Но его так обычно никто не называет. Для всех он просто Ярик, а по паспорту – Ярослав.

Димка твердил, что роман Гаврилыча – попытка переложить труд Карла Маркса на новый лад, сделать его идеи, так сказать, более доступными для массового читателя. Но все равно авторство остается за Марксом, потому что Гаврилыч ничего нового, кроме плана устройства швейных мастерских, от себя не добавил.

Ярик же настаивал на том, что все это полнейшая чепуха; одно дело – программное исследование и совсем другое – художественное произведение.

Впрочем, об этом мы и с Лизкой, и с Тонькой Красавченко уже говорили. Но еще он утверждал, что Димка просто не знает истории, а между тем достоверно доказан тот факт, что Гаврилыч не был знаком с сочинением Маркса, когда писал свой роман.

Дальнейшие соображения Ярика на этот счет сводились к следующему вердикту: у Эмиля Золя и Гаврилыча достаточно много общего. Оба они в своих книгах давали широкий план современной им жизни, особое внимание обращали на политические и экономические тенденции, касались и морально-нравственных, и бытовых перемен в обществе. Они раскрывали перед читателями эпоху во всех основных ее проявлениях. И главное преимущество «Что делать?» перед романами Золя – это отсутствие ярко выраженной дисгармонии во всем, отсутствие резкого натурализма. Все негативные стороны у Гаврилыча смягчены, не вызывают чувства ужаса и отвращения, и тем не менее они есть, а значит, постановка проблемы автору важна. Но он дает понять, что не все так плохо, ведь разум и сила воли при известном упорстве могут изменить что угодно. А у Золя все настолько беспросветно и мрачно, что, кажется, никакой возможности перемен не существует, – и настолько стихийно, как будто от самого человека уже ничего не зависит. Конечно, иногда у Золя встречается победа личности над обстоятельствами, но это скорее исключение, чем правило.

– У Золя нет и намека на социалистические идеи! – кричал Димка, по-прежнему курсируя по комнате, о чем мы догадывались по несусветному топоту.

– При чем здесь социалистические идеи, я говорю про правдоподобное изображение жизненных реалий! – возмущался Ярик. – А если тебе нужны идеи, то они действительно есть! Перечитай «Деньги» и найдешь...

Здорово сказано: «перечитай»... Димка не только «Деньги», он ни строчки из Золя никогда не читал.

Долго мы так наслаждались... До тех пор, пока Петьке все это порядком не надоело и он разом всех не добил:

– Бросьте пререкаться, все равно так, как на Герцена и Некрасова, Чернышевский больше ни на кого не похож...

Неизвестно, впрочем, чем бы дело кончилось, если бы он не вмешался.

22.02. Мы с Яриком и Лизкой скрылись в моей комнате. Я никак не мог взять в ум, какие там еще социалистические идеи у Эмиля Золя... Он же, вроде бы, не придерживался подобных взглядов. И, пока я продолжал разбирательство с Лизкиным каблуком, а сама Лизка тискала свою кошку Саньку, Ярик рассказывал мне, в чем тут суть.

Оказывается, в романе «Деньги» есть такой даже и не второстепенный, а скорее третьестепенный герой Сигизмунд Буш. По задумке Золя, он приверженец социалистических убеждений и последователь марксистского учения, но на деле взгляды этого персонажа не соответствуют взглядам Маркса. Золя не слишком хорошо разбирался в социалистических тонкостях, но социализм постепенно становился крупным политическим явлением в жизни общества, и именно масштабы распространения заставили Золя к нему обратиться. Так или иначе, он касался этой темы еще в «Жерминале» и некоторым образом в «Дамском счастье», а, возможно, и в других романах, но это уже Ярику неизвестно.

Кончил Ярик тем, с чего начал: главное сходство Гаврилыча и Золя заключается ни в коем случае не в идеологии. Ну, я не Димка, мне это доказывать не надо... Хотя странно, что Ярик проводит параллели именно между Гаврилычем и Золя. Почему не Виктор Гюго, не Фредерик Стендаль, если уж брать именно французских авторов? Почему непременно Эмиль Золя? Когда я высказал это Ярику, он ответил, что есть принципиальная разница: у Стендаля изображение действительности несколько уже, чем у Золя и Гаврилыча, а у Гюго, наоборот, шире, причем значительно.

Тут Ярик заранее оговорил один момент: он будет вести сопоставление не полных авторских наследий, а отдельных романов. Дело в том, что противопоставить многотомным наследиям Гюго и Золя наследие Гаврилыча, составляющее непосредственно «Что делать?», совершенно невозможно. Да и у Стендаля, по крайней мере, четыре крупных произведения. А к тому же, «Что делать?» можно сравнивать далеко не со всеми романами Золя. Скажем, с «Терезой Ракен» его не очень-то и сравнишь: в этой книге Золя все внимание уделил внутреннему миру героев и почти совсем удалил из поля зрения читателя проявления внешнего мира.