Своя полка

Александр Панфилов

Антиутопия становится реальностью?

Пелевинской серьезности нет ни у Сорокина, ни у Акунина.

Есть самодостаточная игра – впрочем, у каждого разного качества.

Акунин симпатичнее тем, что не встает в «гениальничающую» позу. Свои книги он неизменно называет «проектом», который создает вполне функционально – по плану и как бы отвечая читательским требованиям. Акунин (а кто скрылся под этим псевдонимом, давно всем известно) – человек рафинированный; ему писать детективы на потребу (подобно какой-нибудь Марининой) попросту скучно, а переводить чужие тексты и заниматься рутинной редакционной работой (чем всю жизнь занимался), видимо, надоело. Отчего бы не поиграть в постмодернистские игры? Вот и играет. Тоже ведь надоест, в конце концов. Но пока интересно. Интересно ему. Интересно читателям. Чего лучше?

Акунинские тексты – опять же система многоуровневая.

Один уровень – крепкий увлекательнейший сюжет (тут автор форы даст всем нашим записным детективщикам). Другой – исторические декорации. Третий – диалоги с литературой, аллюзии, цитаты и литературные подмигивания. Немаловажно и то, что все это очень даже неплохо написано – с чувством, с тактом, с расстановкой. С немалым литературным вкусом, другими словами, с любовью к художественному слову и с его пониманием.

Акунин занял пустовавшую нишу, комфортно в ней расположившись. И это хорошо. Его тексты подобны воронке – всасывают в себя и не отпускают. Читаешь их в состоянии полного взаимопонимания с автором. И это небесполезное чтение – по многим причинам. Незабвенная Мариэтта Шагинян советовала всем отдыхать от трудов праведных с хорошим детективом в руках. «Зажгите уютную лампу, – говорила девяностолетняя писательница, начавшая дружбой с Мережковскими, а кончившая романами о Ленине и плохой публицистикой, – откройте Агату Кристи и забудьте обо всем». Акунин вполне может заменить Агату Кристи. Добавим сюда познавательный исторический интерес (это касается молодежи) – хотя с историей автор обращается весьма вольно (не без либеральной ретуши), но в декорациях всегда точен. Добавим и сладкое для любого интеллигентского сердца жонглирование скрытыми цитатами – будто внутри всей русской литературы оказываешься. Когда-то в своем «Крокодиле» Чуковский пытался создать ритмическую антологию отечественной поэзии. Акунин идет по тому же пути, но уже в содержательном, что ли, отношении.

На этом милом фоне Сорокин страшно раздражает. Когда читаешь его, не оставляет почти физическое ощущение нечистоты. Я даже не про специфические сюжеты, не про специфическую лексику. К этому быстро привыкаешь. А молодым – с их гипертрофированным стремлением к освобождению от условностей, – наверное, и привыкать не надо. Как-то в Литературном институте мы со студентами на семинаре по текущей литературе обсуждали сорокинское «Голубое сало». По ходу дела требовалось много цитировать этот текст.
Я мялся, и студенты (точнее, даже студентки), забавляясь моей старомодностью, лихо делали это за меня. Краснел в аудитории при этом, кажется, я один.

Нет, тут нечистота не «положений», не лексики, а самого агрессивного замысла. Взорвать то, что хоть в какой-то мере отдает традиционностью, ошарашить, поразить, превратить литературный диалог в навязчивое бессмысленное бормотание, качественно – в соответствии с рекомендациями постмодернистских идолов – изменить сам процесс чтения. И при этом – поза пророка.

Я могу понять, отчего это нравится юным. Всякая сознательная (себя и мир сознающая) жизнь начинается с отрицания, с того, что до меня (до нас) жили неправильно. На каком-то пике это отрицание может стать тотальным, может стать стилем жизни. Но не навсегда. Всякое отрицание рано или поздно кончается утверждением (к этому, кстати, как будто бы приближается Пелевин), и в этой точке Сорокин со своими построениями окажется неактуальным.

Как-то я видел спектакль по рассказу Пелевина «Затворник и Шестипалый». Финал был полон трагического пафоса (он шел под музыку Баха), и это не выглядело натяжкой, «интерпретацией», а было вполне органично. Сделать что-нибудь подобное, основываясь на сорокинских текстах, кажется просто немыслимым.

Есть такой известный литературовед и культуролог – Михаил Эпштейн, фигура довольно харизматическая. Когда-то он одним из первых «открыл» у нас постмодернизм и грамотно обслуживал его – до такой степени грамотно, что превратился из отечественного критика в американского профессора. Пару лет назад он заявил о конце постмодернизма и о начале новой культуры информационного общества. Эта культура определяется общественной структурой, которая приводит Эпштейна в восторг. Выглядит она, если упрощать, примерно так. Все мы становимся прозрачны, представляя собой элементы единой информационной сети. Я в любой момент могу зайти в тебя, познакомиться с твоими знаниями, мыслями, чувствами; каким-то образом воздействовать на них. Ты, в свою очередь, так же можешь пробраться в меня. Нет больше никакого душевного подполья, человеческих бездн, неясностей и неопределенностей. Свобода при этом не ущемляется – в любой момент от этой сети ты имеешь право «отключиться», но за это придется заплатить – ты станешь при этом изгоем, человеком как бы второго сорта.

Жуть берет от таких перспектив. И что-то в этом сильно напоминает роман «Мы» Замятина. Так вот, Сорокин мне кажется уже сейчас персонажем подобного общества. Что ж, пусть, хозяин – барин.

Нас же, Господи, избавь от такого будущего.

Потому что за окном идет снег. Пахнет Рождеством. Бредут очарованные влюбленные. Дряхлая старуха ведет на поводке свою собачку. Мальчишки играют в снежки. В мире звучит музыка – приглушенно, но отчетливо. И этого никто никогда не отменит.