В одном переплете

Аркадий Кузнецов

Откуда они – такие?

Отечественные традиции воспитания мальчиков*

Время «Великих реформ» – 1860-е годы – существенно изменило социальный облик России и принесло расширение и уточнение многих понятий об образовании и воспитании. Главными направлениями перемен стали: очередная и уже более существенная демократизация образования, расширение прав и возможностей разночинцев, выдвижение на первый план технического, медицинского, педагогического образования, большая специализация, появление сети земских школ и училищ, развитие женского образования на волне начавшейся эмансипации. Свежие веяния времени врывались даже в закрытые учебные заведения, хотя встречали там наибольшее сопротивление (достаточно вспомнить, как выживали оттуда Ушинского). Характерным для того времени стало убеждение, что и «дворовый из отпущенных» мальчик «не пропадет», ходя в школу, куда-то выбьется – «это многих славных путь» (Н.А.Некрасов).

Универсальной как в гимназиях, так и в реальных и начальных училищах стала классно-урочная система. При ускорявшемся развитии страны педагоги стремились к большей связи школы с жизнью. Кумиры пореформенной прогрессивно настроенной молодежи (и этих же людей в более поздние годы), общественные деятели-шестидесятники, призывая к этому, говорили о необходимости развития в ребенке личности. «Нужно любить ребенка и уметь уважать в нем человеческую личность», – подчеркивал Д.И.Писарев, молодой человек, сам еще недавно ребенок. Н.А.Добролюбов видел в ребенке «внутреннего человека». Осуждение вызывали шаблоны, начетничество, излишняя назидательность. «Самая лучшая школа XVIII в. будет самой дурной школой в настоящее время», – утверждал Л.Н.Толстой, открывший школу в Ясной Поляне. Новым явлением стали книги, написанные в форме доверительного разговора с ребенком – «Родное слово» и «Детский мир» Ушинского, «Жизнь европейских народов» Водовозовой и др.

Определенный застой в образовательной системе вызвало время «контрреформ» (с конца 1870-х до начала 1890-х). Особенно «окостенела» система закрытых и элитных учебных заведений. Вновь насаждаемые древние языки, официозная история в учебниках Иловайского, уделение повышенного внимания закону Божьему часто вызывали уже отторжение и насмешки. Вспомним, что типичной фигурой «правильного» учителя, выпестованного в то время, стал чеховский Беликов. Циркуляр «о кухаркиных детях» явился существенной травмой для мальчиков из «низших сословий», перед которыми почти закрывался путь к полноценному образованию. Более десяти лет из них формировались люди, недовольные окружающей жизнью, что, конечно, сказалось на росте радикальных, революционных настроений.

И все-таки в целом пореформенная школа развивалась поступательно и способствовала осознанию учениками необходимости служения обществу. Многие позитивные устои воспитания в образованной дворянской среде были восприняты теперь и «высшими чинами», и, мало-помалу, крестьянами и мастеровыми. Это относится и к усвоению определенных норм поведения и обхождения, и к страстной любви к чтению, и к организации детских игр и праздников.

Определенная демократизация в семейном воспитании способствовала сближению детей с родителями. Не в последнюю очередь благодаря литературе становится общественно привлекательным образ матери, заботящейся о своих детях – как о дочерях, так и о сыновьях. В то же время отцам вменяется в моральную ответственность не только передавать сыновьям наследство, но и готовить наследника своего дела. Велика радость героя «Детства Никиты» А.Н.Толстого при приезде в имение отца, устраивающего сыну катание на лодке, доверяющего ему ехать в гости к соседям верхом, испытывающего сына на занятиях по плаванию в пруду.

Было заметно и другое – преодоление изоляции детей из различных социальных слоев, хотя и далеко не полное и не всегда убедительное для самих детей. Тем не менее немало состоятельных родителей знакомило своих детей с некрасовским «мужичком с ноготок», с гуттаперчевым мальчиком Григоровича, старалось пробудить в них интерес к жизни народа, сочувствие и желание посильной помощи тем, кто обделен и несчастен. Последствия такого воспитания могли быть разными – от организации благотворительных обществ и строительства обеспеченными людьми больниц и школ для бедных до «хождения в народ» и антиправительственных тайных сходок и террористических акций совсем молодых людей. Многие зачарованно повторяли, как «стонет и тяжко вздыхает бедный забитый народ» и считали главным делом своей жизни так или иначе понимаемое «служение народу». Но то, что обернулось конструктивным, мирным преобразованием страны в Норвегии или Бельгии, в России наталкивалось на стену малозакония, бюрократического аппарата, а также репрессивного механизма, уродовавшего на каторге наиболее экзальтированных молодых людей. Устраивались показательные судебные процессы пропагандистов и групповые казни террористов, а мнение тех, кто советовал предоставить Кибальчичу возможность заниматься в заключении наукой, в расчет не принимали.

Павлинов П.Я. (Москва). В. Короленко «В дурном обществе». 1929 г. Гравюра на дереве

Ко всему этому надо добавить, что вторая половина и особенно конец XIX века – это время демографического всплеска в России, когда сократилась смертность при все еще очень высокой рождаемости. Сколько молодых людей, вступая во взрослую жизнь, оказывалось как бы лишними, видело, что «все места заняты» более преуспевшими старшими поколениями, придерживающимися взглядов на жизнь, слишком консервативных для молодежи. Получались уже не одинокие скучающие «лишние люди» прошлых времен, а нечто более серьезное и при определенных условиях «взрывоопасное».

Но, конечно же, пореформенные десятилетия – время наиболее поступательного общественного развития в России, когда легче, чем в иные времена, раскрывались разносторонние таланты и – там, где это удавалось, – реализовывался созидательный потенциал. Время земских школ и открытых курсов, железнодорожного строительства и разведки угля и нефти, судов присяжных и расцвета журналистики... Время абрамцевских и поленовских мастерских, передвижных выставок и народных театров, научных обществ и организации библиотек и музеев. Наконец, – и это немаловажно, – четвертьвековой (1878–1904) мир для страны. Именно поколение, образованное во время «малых дел», было изначально настроено на спокойную деятельность и творчество.

* * *

Насмешки «нигилистов» над «аристократишками» сказались, конечно, на отношении образованной, по большей части уже разночинной, среды к дворянскому воспитанию и «хорошим манерам». Теперь уже мальчик из потомственной, но обедневшей дворянской семьи, зачастую чувствовал в себе некий комплекс неполноценности по отношению к сверстникам-разночинцам (всего за 30–40 лет до того все было наоборот). «У тебя все принято, не принято», – говорит сестре Тёма – герой трилогии Гарина-Михайловского, – «точно мир от этого развалится, а все это ерунда, ерунда, ерунда... яйца выеденного не стоит». А подраставший уже в первые годы XX века в семье с утонченными дворянскими традициями В.В.Набоков во взрослой жизни не любил идеологов-шестидесятников, по его мнению, гипертрофированно стремившихся превзойти образованием дворянских «выскочек». Кое-что из традиций прежней жизни ушло. В.Кавелин уже в 1880-е гг. с сожалением замечал, что нет уже былых московских и петербургских салонов, в которых пестовалась образованная молодежь. Время брало свое – салоны сменили молодежные компании с более практическими целями их участников.

Однако самое существенное было передано дворянскими культурными традициями в более широкие слои населения. И прежде всего – любовь к чтению. Сама книга и толстый журнал стали во много раз доступнее, шагнув из усадеб и салонов в народные библиотеки, да и во многие городские дома и даже крестьянские избы. Вот, к примеру, круг чтения юного Алеши Пешкова – типичного разночинца из Нижнего Новгорода, совсем не избалованного жизнью, описанный А.М.Горьким в повестях «Детство» и «В людях». Конечно, это и переходившие из поколения в поколение в этой среде лубочные повести и жития святых. Но с ними соседствуют сказки Андерсена (купленные на украденный у матери рубль!), романы Скотта, Дюма, Бальзака, стихи Беранже и, конечно, книги про индейцев – мальчишеская страсть, растянувшаяся более чем на век. Мальчик собирает у себя на полке буквально все об индейцах, от романов Купера до произведений подражательных и давно забытых. Находясь «в людях», юный Алеша читал увлекательные книги урывками, а потом рассказывал их содержание сверстникам или старшим товарищам по работе. Часто получались вольные переложения с собственными выдумками – так возникала тяга к литературному творчеству.

А вот каких героев поместил 35 лет спустя на острове Лукоморье вблизи Швамбрании герой книги «Кондуит и Швамбрания» Кассиля – Лёля, сын врача в заштатном Покровске-на-Волге: Робинзон Крузо, Дон Кихот и Санчо Панса, Том Сойер и Гек Финн, Оливер Твист, богатыри русских былин, персонажи «Тысяча и одной ночи», дети капитана Гранта, Шерлок Холмс… Все это стало основой детского чтения в нашей стране на протяжении практически всего ХХ века. Правда, рядом с ними были и персонажи, потом отсеявшиеся (как и герои ряда французских и русских авантюрных книг в руках Алеши Пешкова): Макс и Мориц, Нат Пинкертон, Маленькие мужчины и Маленькие женщины.

Дехтерев Б.А. (Москва). М. Горький «Детство». 1945 г. Карандаш

За сто лет подземная страна пансионера Алеши из «Черной курицы» превратилась в Швамбранию и в другие подобные страны, имевшие в детских фантазиях свою богатую историю и географию. Кстати, для России показательна «модель» Швамбрании, все время расширявшейся за счет покорения враждебных царств, разнообразной по природе и переменившей столицу со старой, в центре страны, на новую, приморскую – Нью-Шлямбург, с царем, позже ставшим императором (а далее – гибель флота в битве с островитянами-пилигвинами и свержение монархии). Тем не менее все это похоже на реальную жизнь и – не похоже. Это «идеальный», романтический вариант. Еще более романтические края придумывал другой мальчик, так и оставшийся в душе их гражданином и подаривший уже мечтателям советского времени Лисс и Зурбаган – мальчик, ставший писателем Александром Грином.

Как бы то ни было, новая литература, в том числе и русская, потеснила на мальчишеских книжных полках Плутарха, Гомера, Вергилия и вообще книги на древних, да и на иностранных языках. На иностранных языках продолжали читать книги главным образом лишь дети из самого «высшего» общества. Набоков в «Других берегах» вспоминает, что в 6–7 лет он читал и слушал от гувернеров сказки и популярные рассказы на французском и английском языках. Правда, теперь это – детское чтение: английские книжки о рыцарях, американские – об игрушках, произведения мадам Сегюр. По мере того, как «при переходе нашем в отрочество англичанок и француженок постепенно стали вытеснять отечественные воспитатели и репетиторы», чтение становится общепринятым – Пушкин, Шекспир, Флобер. Впрочем, «перекормленный» книгами мальчик относится уже привередливо к лишним, по его мнению, деталям: лорнет Луизы Пайдекстер («Всадник без головы») «я впоследствии нашел у Эммы Бовари, а потом его держала Анна Каренина, от которой он перешел к Даме с собачкой и был ею потерян на ялтинском молу».

* * *

К концу XIX века детская субкультура окончательно присвоила себе многие книги, до этого считавшиеся «взрослыми»: от «Робинзона Крузо» до «Конька-Горбунка», сказок Пушкина и до романов Дюма и Жюля Верна. В это же время сложились многие другие детские и отроческие приоритеты и атрибуты – при чем в той или иной степени в разных социальных слоях. Если говорить о мальчиках, то это – законы мальчишеского братства, тайн и клятв, обостренная тяга к самостоятельности, подражание тем или иным героям.

Были и общие для детской среды радости. Нам уже близко и понятно, к примеру, ожидание зимних праздников с повсеместной елкой, раздачей подарков, костюмированными представлениями. Причем, бросался в глаза всесословный характер праздника, когда с господскими мальчиками веселились крестьянские, а в городе в более состоятельную семью приходили бедные соседи и даже «калики-перехожие». В большой семейный праздник превращались теперь не только именины, но и дни рождения детей (это утверждалось по мере общего увеличения в жизни людей культа текущего времени и фетиша цифр – Н.Эйдельман в свое время обратил внимание, как скромно, в том числе в России, встречали наступление XIX века, зато какие торжества вызвало начало века ХХ!) А вот как ход времени и чувство вырастания воспринимались детьми:

«Можно себе представить, с каким нетерпением дожидался мальчик наступления этого, хотя и радостного, но вместе с тем весьма странного дня, когда ему сразу вдруг делалось четыре года!

Вот только еще вчера было три, а сегодня уже четыре. Когда же это успевает случиться? Вероятно, ночью». (В.Катаев. «Белеет парус одинокий».)

В более старшем возрасте день рождения воспринимается уже как радостная данность:

«Отец расправил бороду, выкатил глаза и отрапортовал:

– Имею честь, ваше превосходительство, донести вам, что, по сведениям грегорианского календаря, равно как по исчислению астрономов всего земного шара, сегодня вам исполнилось десять лет, во исполнение чего имею вручить вам этот перочинный ножик с двенадцатью лезвиями, весьма пригодный для морского дела, а также для того, чтобы его потерять». (А.Н.Толстой «Детство Никиты».)

Разумеется, не всем были доступны такие радости, но приятно было в такой день получить хотя бы петушка на палочке или пряников.

У мальчиков сложился уже не просто детский уголок, а свой маленький мир. Помимо любимых книг видное место занимали в нем дешевые литографские портреты своих кумиров, в том числе писателей, игрушечное оружие или военизированные детали костюма – мундирчик, фуражка, бескозырка, а также засушенные бабочки и жуки, пуговицы и стеклышки (картинки и карточки собирали в основном девочки), карты и глобусы, планшетки и свистки, настольные игры и принадлежности для «чижика», который постепенно заменяется лаптой или крокетом (футбол – еще экзотическая игра). О детях начинает всерьез заботиться книгоиздание и промышленность. Серии «Для деток» (презираемые мальчиками старше 9–10 лет; например, каким было разочарование Маяковского своей первой личной книгой – «Птичница Агафья»!), журналы «Звездочка», «Задушевное слово», «Светлячок» – десятки детских журналов (и все-таки многие предпочитают иллюстрированную «Ниву» и «взрослые» познавательные журналы, два из которых – «Наука и жизнь» и «Вокруг света» – дожили до наших дней), детские познавательные лото, календари (наиболее обожаемые мальчиками).

Особо трепетная сторона жизни мальчиков – общение со сверстницами. Преобладание раздельного обучения привело к тому, что каждая встреча с девочкой – это что-то особенное, будь то приезд в дом дальней родственницы или дочери знакомых, совместный праздник на даче или приглашение на танец на вечере или на каток.

* * *

Кипучая пореформенная действительность рождает в мальчиках желание как можно раньше проявить свою самостоятельность, тягу к приключениям. Появляется ранее почти не проявлявшаяся крайняя форма такой жажды свободы – побег из дома, причем не от неуюта и нелюбви к себе в семье, а просто от обыденности жизни в воображаемый далекий мир. Достаточно вспомнить гимназистов Гарина-Михайловского и мальчиков Чехова. Побег, впрочем, мог заменяться бесконечной игрой в индейцев, кладоискателей или необитаемый остров с тайными местами.

Другое новое явление – дети узнают цену деньгам, приобретающим в обществе все большее значение. Достоянием становится подаренный или как-либо заработанный рубль: копят по копейке на переводные картинки, марки, рыболовные снасти или – у кого беднее родители – на лакомство. Украдкой начинают – что поделаешь – играть на деньги. «Это возмутительно! Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры? Хороша педагогия, нечего сказать», – возмущается про себя старшеклассник Вася в рассказе Чехова «Детвора», но тут же сам начинает играть с младшими.

Десятилетия после 1861 года и до 1917 года настолько многомерны для мира мальчиков, что все стороны трудно обозреть, и иногда вдруг открываются совершенно неожиданные явления. Вот, например, оборотная сторона расширения количества обучающихся в школах.

«– Сюда! – строго скомандовал высокий, плотный, краснощекий мальчик лет четырнадцати.

Тёму поразил этот верзила, составлявший резкий контраст со всеми остальными ребятишками...

... – Ты знаешь, сколько лет я уж высидел?

– Нет.

– Угадай!

– Больше двух лет, кажется, нельзя.

– Три. Это только для меня, потому что я сын севастопольского героя».

Это – «Детство Тёмы», которого сразу же охмурил в гимназии третьегодник, верховодивший в классе и «учивший жизни». Поразительно, но почти через полвека было то же самое:

«По классу расхаживало несколько громадных детин в потрепанных гимнастерках или выцветших мундирах – второгодники.

Один из них поманил меня пальцем к себе.

– Сидай ко мне...»

Это – «Кондуит и Швамбрания». «Герои»-второгодники, растущий вал шпаргалок, списываний и подсказок, драки между классами и с кадетами и «реалистами», все новые хитроумные способы гимназистов увернуться от выполнения задания и вообще прогулять занятия... Пока учебные заведения были «штучными», а количество обучавшихся в них невелико, такие явления не были столь типичными. Совсем другое дело орава учеников в распоряжении не всегда находящих к ним хоть какой-то подход педагогов... То же – в реальных училищах, да и в кадетских корпусах, где наблюдалась откровенная «дедовщина» (вспомним Куприна). При этом угрозы начальства и наказания только дополнительно ожесточали мальчишек...

По-прежнему велика была тяга к военной службе и всему военному, но с введением в 1873 году всеобщей воинской повинности стал постепенно исчезать особый ореол вокруг гвардии, и вообще армия стала в массовом сознании чем-то рутинным. Старые солдатские байки и офицерские рассказы о своих подвигах не походили на бесцельную маету современных гарнизонов. Пройдя рутинную систему военных учебных заведений и увидев явное разложение в малореформируемой армии, многие молодые люди уходили из профессиональных военных к более престижным занятиям – преподаванию, журналистике, земской деятельности, в науку, в художественное творчество, а то и в радикальное общественное движение.

* * *

«...Пете открылось много такого, о чем он раньше не подозревал.

Раньше существовали понятия, до такой степени общеизвестные и непреложные, что о них никогда даже не приходилось думать.

Например – Россия. Было всегда совершенно ясно и непреложно, что Россия – самая лучшая, самая сильная и самая красивая страна в мире. Иначе как можно было бы объяснить, что они живут в России?

Затем папа. Папа – самый умный, самый добрый, самый мужественный и образованный человек на свете.

Затем царь. О царе нечего и говорить. Царь – это царь. Самый мудрый, самый могущественный, самый богатый. Иначе чем можно было бы объяснить, что Россия принадлежит именно ему, а не какому-нибудь другому царю или королю, например, французскому?

Ну и, конечно. Бог, о котором уж совсем нечего говорить, – все понятно.

И вдруг что же оказалось? Оказалось, что Россия – несчастная, что, кроме папы, есть еще какие-то самые лучшие люди, которые гниют на каторгах, что царь – дурак и пьяница, да еще и битый бамбуковой палкой по голове. Кроме того, министры – бездарные, генералы – бездарные, и, оказывается, не Россия побила Японию, в чем не было до сих пор малейших сомнений, а как раз Япония – Россию».

Это – переживания девятилетнего Пети Бачея осенью 1905 года в повести Катаева «Белеет парус одинокий». Рушился целый мир в детском сознании. Может быть, особенно обостренно переживали происходящую переоценку ценностей. Мальчики, воспитанные на боевых доблестях русской армии – победах над Швецией, Турцией, Наполеоном, и сознававшие особую потребность служить государству. Порт-Артур, Цусима, Девятое января существенно поколебали все общественные ориентиры.

Эти зарубки опосредованной памяти сохранялись и у тех детей, которые родились уже в первые годы XX века и подросли ко времени начала мировой войны. Патриотические чувства, охватившие большинство мальчишек в первый год войны, названной официально «Второй Отечественной», воскресившие было сочувствие царю и царской семье (о своих восторгах по поводу царевича Алексея, посещающего лазареты, вспоминал М.Светлов), сменились горечью и недоумением при виде беженцев и очередей за продуктами. И когда разнеслась весть, что «царя свергнули», немногие «монархисты» среди мальчиков затерялись среди большинства, которому передалось радостное возбуждение взрослых. Это было продемонстрировано тут же – на молебнах, и собраниях учащихся, на которых было сорвано исполнение гимна «Боже, царя храни» и произошел настоящий «праздник непослушания».

Обратимся к повести Гайдара «Школа».

«Школа была положа на муравьиную кучу, в которую бросили горящую головешку. После молитвы о даровании победы часть ученического хора начала было, как и всегда, гимн “Боже, царя храни”, однако другая половина заорала “долой”, засвистела, загикала. Поднялся шум, ряды учащихся смешались, кто-то запустил булкой в портрет царицы, а первоклассники, обрадовавшись возможности безнаказанно пошуметь, дико завыли котами и заблеяли козами... Откуда-то появились красные банты. Старшеклассники демонстративно заправили брюки в сапоги (что раньше не разрешалось) и, собравшись возле уборной, нарочно, на глазах у классных наставников, закуривали. К ним подошел преподаватель гимнастики офицер Балагушин. Его тоже угостили папиросой… Окружающие закричали “ура”».

Наступило «веселое время». Молодежь безудержно радовалась чему-то новому, «без царя». «Неслыханные перемены, невиданные мятежи». И непонятно, что ждет страну впереди. А что же дальше?

Продолжение читайте,
пожалуйста, в следующих
номерах.

_____________

* Продолжение. Начало читайте, пожалуйста, в в № 12–2004, № 18, 21/2004