В поисках натуральности

Эмиль Золя (1840–1902). Николай Герасимович Помяловский (1835–1863)

Довольно долго, пока в литературе господствовал так называемый романтизм, читателю нравились душераздирающие страсти, любовь до гробовой доски и адская ненависть, скрежещущая кривыми зубами под покровом ночного мрака (завывание ветра, гром и молния в комплекте).

Наконец публика спохватилась: все это красиво, господа писатели, о да! но не находите ли вы, что это… ну… не совсем правдоподобно? ах, извините.

Часть писателей обиделась и демонстративно закарабкалась на недосягаемые высоты, где и пребывает, надо полагать, по сию пору. Другая же часть вымыла уши и услышала голос публики. «Довольно красивых сказок! – кричала публика. – Дайте жизненной правды!» И писатели, надев грубые башмаки, отправились на поиски правды, чтобы живописать ее с натуры.

Это была присказка. А сказка отменяется, потому что она от этой самой натуры весьма далека.

К середине ХIХ века приемы романтизма и в самом деле изрядно поднадоели и писателям, и читателям: ходульный пафос стал смешон. Старинные речи о человеке – гражданине справедливо устроенного и просвещенного общества – и подавно вдохновляли не всех. Возник вопрос: есть ли что-нибудь такое, что было всегда и пребудет вечно, в любых общественных коллизиях и модных течениях? Пожалуй, вот оно: человеческая природа.

Инстинкты живого существа! Не общественные законы, а законы человеческого естества правят миром.

Наиболее последовательный выразитель идей «натурализма» в литературе – Эмиль Золя. 2 апреля исполняется 165 лет со дня его рождения.

Жизнерадостный его отец, греко-итальянского происхождения, строил водопроводы в Эксе (Прованс) и умер, когда Эмилю было шесть лет. Матушка же, родом с севера, была сурова, сына воспитывала в строгости и страстно презирала как «высших», так и «низших», и было за что. «Честная бедность» или «благородная простота» встречаются только в романах, а в жизни есть лишь борьба за выживание, самое трудное в которой – не скатиться в нищету, не имея возможности подняться до респектабельности.

Семнадцати лет Золя сбежал от матери в Париж, пытался учиться, но никакого диплома так и не получил. Лет десять он вел жизнь самую богемную, сочинял заметки и фельетоны для газет, подрабатывал то в издательстве, то бог знает где. Среди его приятелей был некто Сезанн, родом из того же Экса, и другие сомнительные типы, малевавшие красками; Золя охотно писал о них хвалебные статьи, а художники отвечали взаимностью в цветах и красках (Э.Мане. «Портрет Эмиля Золя», 1868). Но не искусствоведение стало призванием Золя, а писательство.

Серию романов под общим названием «Ругон-Маккары» (1871–1893) Золя начал в подражание Бальзаку. Но автор «Человеческой комедии» многословен, если не сказать – болтлив, то и дело обличает буржуазию и непременно выводит мораль. Золя же никогда не делал однозначных моральных выводов, поэтому недруги с готовностью обвиняли его в безнравственности, сочувствующие же, напротив, видели в нем яростного бичевателя общественных пороков. Золя не был ни тем, ни другим. Он взял на себя роль исследователя.

Ему было интересно наблюдать, «как люди, происходящие от общего родоначальника, кажутся совершенно различными, тогда как на самом деле они представляют собой лишь последовательное видоизменение общих предков». Дети одной матери по-разному проявляют одну и ту же наследственную черту: Анна продает себя, Этьен возглавляет толпу бунтующих углекопов, Жак одержим жаждой крови, гениальный художник Клод безуспешно пытается выразить себя в искусстве, и всех ждет что-то страшное.

Золя живописует кипящую жизнь в самых разнообразных ее проявлениях – от почти святости до полнейшей деградации; впрочем, с непостижимым разнообразием автор и убивает своих персонажей. Самовозгорание алкоголика (его пожилая родственница, постояв рядом, уходит на прогулку) или медленное голодное удушье в засыпанной обвалом шахте – на фоне таких кошмаров подарком судьбы кажется обычная парижская скоротечная чахотка девочки-подростка – или беспросветное замужество ее матери, перевернувшей страницу любви.

Романы были для Золя лабораторией, где он изучал законы наследственности и демонстрировал читателю выводы: земледельцы ленивы, священники безбожны, военные жестоки, богатые и бедные одинаково гнусны, общество – толпа эгоистов, семья – клубок змей… Свежий росток, изредка пробивающийся из очередной навозной кучи, превращается в корявый куст, покрытый шипами, или гибнет во цвете лет. Такова прекрасная Анжелика, столь чистая, столь чуждая грубой действительности, что душа ее не вынесла восторга любви и покинула девушку при первом поцелуе жениха. Гораздо правдоподобнее выглядят, однако, великолепные в простоте своих нравов обитательницы шахтерского поселка, которые в качестве последнего аргумента дискуссии используют несокрушимый довод – задирают юбки и демонстрируют оппоненту здоровенную свою задницу.

Кстати, «Жерминаль» отмечает нынче 120-летний юбилей. Тринадцатый роман эпопеи «Ругон-Маккары», опубликованный в 1885 году, повествует о жизни «интеллигента» в шахтерском поселке и о бунте углекопов. Советские литературоведы утверждали, будто в этих шахтерах пробудилось революционное сознание, поэтому Золя – писатель прогрессивный и общественно-полезный.

Конечно, Золя приносил обществу пользу. Когда некоего Дрейфуса, офицера французской армии, несправедливо обвинили в шпионаже, писатель разразился громогласным «Я обвиняю!» в адрес клеветников. В конце концов несчастный, приговоренный к каторге, был помилован (впоследствии – и реабилитирован), а Золя сразу заслужил репутацию, говоря современным языком, выдающегося правозащитника. При этом, разумеется, нажил огромное количество врагов – и немало друзей, в том числе и русских. С легкой руки Тургенева Золя стал печататься в журнале «Вестник Европы» – причем нередко отдавал для перевода рукописи, еще не изданные во Франции. «Россия вернула мне веру в себя, в свои силы, предоставив мне трибуну и публику, самую образованную и отзывчивую».

Русская публика, впрочем, при всей своей отзывчивости была и довольно чопорной. Во Франции Золя мог позволить себе, например, подробнейшее жизнеописание развратницы, куртизанки по призванию («Нана»); российский же коллега мог пустить подобное создание разве что в эпизод: «Старая оборванная баба, бывшая некогда камелией низшего сорта, которых прозвище – ночные крысы, торгует для поддержания своего дряхлого тела ободранными лимонами, растрескавшимися, как сухая глина, пряниками, серо-пегими булками и другим неудобоваримым отребьем».

Процитированный коллега, а именно – Николай Помяловский родился в 1835 году, так что 23 апреля отмечаем его 170-летие. Отец его был дьяконом кладбищенской церкви на Малой Охте в Петербурге. Сын весьма небогатого, если не сказать – полунищего дьякона, был обречен на «духовное» образование. В этой среде тогда укоренилось, как пишет Помяловский, «сознание не пользы науки, а неизбежности ее». Поэтому мальчика отдали в духовное училище – бурсу, самый воздух которой содержал «нецензурные миазмы».

В мрачных «Очерках бурсы» (1862) Помяловский подробно рассказал, кто и как обучался в заведении, где каждый по отдельности вроде бы и не совсем безнадежен, но в массе они представляют собой тупую, бессмысленно жестокую толпу. А будущее, которое их ждет, – это бесправное, полуголодное существование «представителей православного пролетариата», у которых нет ничего – даже веры.

«В бурсе все своеобразно и оригинально», – не без сарказма констатирует рассказчик, живописуя мир, где царят «дремучая ерунда и свинство». И как-то совсем нехорошо становится на душе, когда понимаешь, что Помяловский зафиксировал свой собственный жизненный опыт, четырнадцать своих «потерянных» лет. А училище его находилось не в какой-нибудь дремучей провинции, а в самой столице, в Александро-Невской лавре! Вот и благоговей перед слугами Божьими, вот и верь сказкам о благочестии российских церковнослужителей…

Восемь лет Помяловский «учился» в бурсе, затем в семинарии, где ему дышалось немного свободнее. Он даже принимал участие в выпуске рукописного журнала «Семинарский листок», публиковал «размышления»; особенно запомнилась читателям его «Попытка решить нерешенный и притом философский вопрос: имеют ли животные душу?» Впрочем, параллельно с литераторством и философствованием процветало в семинарии пьянство и хулиганство.

С горем пополам окончив учебу, Помяловский поселился у матери и слегка «одумался». Во всяком случае, он принялся читать, потом записался вольнослушателем в университет, занялся воспитанием младшего брата. Скоро Помяловского взяли преподавать в воскресную школу в Шлиссельбурге, а потом – шутка сказать! – предложили учительское место в Смольном институте: как раз в это время инспектором там служил просвещенный педагог К.Д.Ушинский. Впрочем, его быстро выставили из института вместе с прогрессивными идеями; потому преподавательская карьера Помяловского тоже оказалась короткой.

В 1861 году журнал «Современник» принял к печати написанную Помяловским повесть «Мещанское счастье», взял автора в сотрудники, опубликовал и вторую его повесть – «Егор Молотов». Герой этих повестей, сын бедного мещанина-слесаря, «выбивается в люди»: при поддержке старика профессора овладевает знаниями, заканчивает университет. А вот сам Помяловский толком не получил никакого образования и в литераторском ремесле не особенно преуспел. Поддержка «Современника» не спасла писателя. В поисках той самой «натуры» он то и дело уходил на самое общественное «дно», и не всегда друзьям удавалось его вытаскивать; изводило его и традиционное заболевание российского интеллигента, обманутого идеалами. В октябре 1863 года его жизнь прервалась, и не скажешь о ней иначе, как стихами Батюшкова:

…И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Или будем считать, что дело его не пропало?..