В одном переплете

Аркадий Кузнецов

Откуда они – такие?

Отечественные традиции воспитания мальчиков*

«Есть в наших днях такая точность…»

Сначала все было непонятно, неопределенно… Смешалось все – Советы и Учредительное собрание, «красные» и «белые», повстанцы и интервенты, простые «обыватели», пытавшиеся как-то продержаться в этом «всемирном потопе». Меньшая, много меньшая часть молодежи и подростков поддержала антибольшевистские силы, значительное их число – большевиков, остальные – растерялись. Впрочем, поддержка новой власти молодежью, а среди нее было много малообразованной и совсем полуграмотной «братвы», которую именно революция выдвинула на видное место; была скорей эмоциональной, чем «идейной». Совсем по Маяковскому: «Мы диалектику учили не по Гегелю – бряцанием боев она входила в стих…» Даже большинство скаутов, появившихся в России по настоящему лишь после начала мировой войны, переименовало себя в «юных коммунаров». Это стремление хлынувшей «лавой» (любимое слово в поэзии тех лет) молодежи «мировой пожар раздуть», большевики довольно быстро начали использовать в целях закрепления своей власти.

Еще в 1987–1988 гг. многие из нас умилялись: какую заботу проявляло ленинское руководство о школе, всеобуче, воспитательной системе и так далее в «суровые, голодные годы». Кстати, еще раньше умилялись тому, как в голодной стране почему-то посылали продукты «германским пролетариям». К сожалению, нельзя считать, что усиленное внимание советской власти к детям и подросткам было вызвано филантропическими побуждениями (ведь само понятие «милосердие» стало в те годы считаться «буржуазным пережитком»!). Главная задача была – при поддержке подрастающего поколения продлить свою власть, свою только формировавшуюся, но универсальную идеологию. Выскажу утверждение: советский строй не продержался бы долго, если бы его идеология тщательно, методично не воспроизводилась бы в каждом новом поколении, если бы не было комсомола, пионерской организации, «ленинских уроков» и политинформаций, хождения строем с песнями и героизации социального бунта, классовой борьбы...

А ведь в 1918–1920 гг. педагоги – прежде всего школьные учителя и вузовские преподаватели – далеко не так восторженно, как учащиеся – встретили новые порядки. Часто проходили забастовки, многие просто не понимали, чего от них хотят «комиссары». И не случайно еще в 1918 г. устраиваются сразу два учительских съезда «интернационалистов» с участием Ленина и принимается постановление о «единой трудовой политехнической школе». «Единая – не значит единообразная» – говорилось тогда, когда пытались восхищаться этой концепцией и возрождать ее. Действительно, поначалу, в новых школах, созданных из гимназий, училищ, прогимназий во что-то однотипное, приветствовался любой эксперимент: многие представители власти считали, что новое общество можно построить, делая что-то необычное, экстраординарное. Таких взглядов горячо придерживался и нарком просвещения А.В.Луначарский.

Прежде всего стал внедряться так называемый «активный метод обучения». Обычно это выглядело так: вместо класса ученики в один день отправлялись в парк или лес, в другой день – на ближайшую фабрику, и так далее. Под руководством учителя они наблюдали за природой или работой и записывали свои наблюдения в тетради. Первое, что делали школьники, придя в класс – убирали комнату, а затем делали для себя счетные палочки и только потом уже считали.

Дальше начиналось «комплексное обучение». Это описано в романе Каверина «Два капитана»: весь день изучают утку на уроке русского языка (пишут «у-т-к-а»), на уроке географии говорят о том, где водятся утки, на уроке естествознания – об утке как птице... Для этого даже «расшивали» на отдельные темы старые учебники. Новых почти не было. Зато устраивалось огромное количество «политико-воспитательных бесед» – о революции, о постановлениях ЦК партии, ВЦМК и Совнаркома и т.п. В целом получалась мешанина из методов Килпатрика, Монтессори и идеологического пресса победившей партии, который все более усиливался. Пожалуй, такое обучение и воспитание было удобно и привлекательно для учеников, но – только в стране, где царили разруха и нищета, когда невозможно было ни отстроить школы, ни издать как следует учебники, когда дети «бывших» «прижались», и, как могли, приспосабливались «попутчики»-учителя... нет, не учителя, а школьные работники –«шкрабы».

Важной психологически стороной для мироощущения двух полов стало введение совместного обучения мальчиков и девочек. Как это начиналось, посмотрим по последним главам уже цитировавшейся повести Кассиля «Кондуит и Швамбрания»...

«Мы организовали специальную комиссию для выбора девочек в наш класс... Полчаса мы оправлялись перед зеркалом в раздевалке. Все складки гимнастерки были убраны назад и заправлены за пояс.

…– Уважаемые равноправные девочки! – начал я. – Равноправные девочки! – повторил я и затем еще более горячо: – Я хочу вам сказать, что я хочу рассказать...

Девочки улыбались окончательно. Я осмелел и бойко объяснил девочкам, что мы теперь будем учиться вместе и будем как подруги и товарищи, как братья и сестры, как Минин и Пожарский, как «Кавказ и Меркурий», как Шапошников и Вальцев, как Глезер и Петцгольд, как Римский и Корсаков...

– А как садить? – спросила высокая и стройная девочка. – Мальчики отдельно или на одной парте с девочками? Если на одной, я не согласна».

Вопрос «как сидеть», как и некоторые другие волновавшие учеников, довольно долго оставался актуальным – примерно до середины 20-х годов. Обычно мальчики и девочки держались в классе несколько обособленно, как две компании или, скорее, соперничающие команды. Вспомним «Дневник Кости Рябцева» Н.Огнева, где рассказывается о 1923–1924 гг.:

«У нас появилась новая стенгазета, которую издает “объединенный коллектив младших групп”, и она называется “Катушка”. Этой газетой сразу все заинтересовались, потому что она объявила анкету: “Может ли в нашей школе девочка дружить с мальчиком?”»

Ответы на этот вопрос писали самые разные. «Нет. Девочки – дух противоречия», – так, к примеру, написал автор дневника. «У мальчиков и девочек совсем другие убеждения и интересы», – написала его одноклассница. Тем не менее сближение и общие интересы появлялись прежде всего благодаря буйному расцвету ученического самоуправления. В своих «неформальных» газетах и выступлениях на собраниях школьники требовали, чтобы они сами решали, как учиться. – «Это вам не старая школа». «...Тогдашние ребята и понятия не имели о таких временах, в которые нам пришлось жить. Мы ведь перенесли голод, холод и разруху, нам и семьи приходилось кормить, и самим за тысячи верст за хлебом ездить, а некоторые в гражданской войне участвовали» («Дневник Кости Рябцева»).

Все в представлении этих молодых людей должно было быть по-новому – чтобы по сравнению с ними «любой английский джентльмен был бы как дворняжка», как утверждает Павка Корчагин. Как – пока неясно, неизвестно, но обязательно по-новому, р-р-революционному…

Важнейшая сторона происходившего в первые послереволюционные годы – годы «завоевания» руководством страны подрастающего поколения: появление – очень быстрое – взамен многочисленных и пестрых самодеятельных молодежных и детских организаций комсомола и «детских коммунистических групп» – пионерский организации. Под занавес советской эпохи кем-то было подмечено, что фактически никогда ни комсомол, ни пионерия не вырабатывали самостоятельной программы – они выполняли инструкции партии и подключались к тем или иным кампаниям, проходившим в стране. Разве что вначале это было горячо и искренне. И – вне школы. Обычно при предприятиях, и поэтому не носило налета казенщины. Часто вовлечение мальчишек в новые организации происходило примерно так, как это описано в повестях А.Рыбакова «Кортик» и «Бронзовая птица». Туда стремились и даже рвались – ведь на первых порах вступить и оправдать свое вступление выполнением общественной работы было не так легко. А сколько было нервных травм у тех, кого не принимали в пионеры, если вдруг «не то» происхождение! Стал комсомольцем или пионером – часто меняешь идеалы. Юрий Нагибин в рассказе «Нас было четверо» вспомнил, как разругали его с любимыми мушкетерами как классово враждебными «жандармами». Правда, тут же мальчики увлеклись «красными дьяволятами».

Существенная деталь – всеобщая военизированность в стране, вроде бы приступившей в годы нэпа к мирному восстановлению. Достаточно взглянуть на кинохронику – буденовки, френчи, тужурки, сапоги. На сам нэп многие недавние красные бойцы смотрели, как на временное недоразумение. «В боях мы были, вновь готовы в бой...» – писал 16-летний А.Жаров, чуть позже призвавший синие ночи взвиться кострами. «Возьмем винтовки новые, возьмем флажки, и с песнею в стрелковые пойдем кружки». Огромное количество мальчишек только и мечтает о том, как они станут красноармейцами или краснофлотцами. Продолжает кружить головы идея «мировой революции», к которой надо постоянно готовиться. «Раз, два, три, пионеры мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки». Отсюда уже недалеко до тех, кто будет любое злодейство власти воспринимать, как необходимость и «правильную линию». И как полное выживание любой сентиментальности и жалости – борьба с «религиозными предрассудками», когда даже вместо «Спасибо» («Спаси Бог»!) стали козырять формулой «Благодарю».

Правда, вспомним тех же «Двух капитанов»: на «антирелигиозный» новогодний бал многие идут, чтобы потанцевать – ведь других балов давно нет. Весь этикет свелся ко всеобщему «классовому» обращению «товарищ». Обращению, между прочим, бесполому. И, несмотря на обилие мужских по сути идеалов, коммунистическое воспитание оказывается таким же бесполым.

Шел по улице отряд –
Сорок мальчиков подряд.
Раз, два, три, четыре,
И четыре на четыре,
И четырежды четыре,
И еще потом четыре.

В переулке шел отряд –
Сорок девочек подряд.
Раз, два, три, четыре,
И четыре на четыре,
И четырежды четыре,
И еще потом четыре.

Д.Хармс

В стихах – это зеркальная картина всеобщей унификации. А потом, на площади, всех уже «почти что миллион».

* * *

На рубеже 20–30-х годов власть закончила всякие «временные отступления», остыла от ожидания «мировой революции» и развернула «наступление по всему фронту» в «одной, отдельно взятой стране». Воспитательные эксперименты стали не нужны – потребовалась слаженная, как тогда говорили, «спаянная» система изготовления «винтиков» в движущейся машине.

С 1931 г. школа становится работающей по единому плану, восстановлены многие дореволюционные стандарты – цифровые оценки, классно-урочная система и всевластие начальства. Появляется «советский патриотизм» до сих пор непотопляемым «военно-патриотическим воспитанием». «Социально неустойчивых» старых педагогов начинают вытеснять новые, получившие образование и идейно-политическую накачку уже в советское время. Все меньше самодеятельности и в общественных организациях, где начинают преуспевать не Корчагины, а те, кто приспосабливается и подлизывается.

Теперь как бы нет беспризорников и безнадзорных, не нужно чудесными методами вести их «перековку». Как бы нет «эксплуататорских классов» – в директивном порядке всех начинают встраивать в общество «победившего социализма». А над всеми идейными ценностями теперь маячит «лучший друг советских детей», занявший в сознании с самых ранних лет место Господа Бога – вместо многочисленных «вождей Октября», о многих из которых уже нельзя упоминать без оглядки.

В 30-е годы в стране начали культивироваться какие-то совсем странные «моральные принципы», которые в соответствии со святыми заповедями осуждались, наверное, с момента распространения христианства, а неприкрыто провозглашались разве что иезуитами во времена разгула инквизиции:

Но если скажут «солги» – солги.
Но если скажут «убей» – убей.

Насаждение стукачества (начатое, впрочем, еще при Ленине), героизация мифа о Павлике Морозове и вообще тех, кто отрекался во имя «правильных» идей от родных, близких, от всего на свете. И в то же время – настоящие герои, безусловные кумиры мальчишек: челюскинцы, папанинцы, Чкалов, Громов... В этот же ряд попадал и экранный Чапаев и преподносимые, как люди, «делать жизнь с кого», рано покинувшие этот мир вожди – Дзержинский, Киров, Орджоникидзе... Всеобщее ожидание войны(!), которая, конечно же, будет примерно такой, как гражданская, которую кинематограф придумывал заново, но только, конечно, на территории врага.

Среди всей «обезличивания», предлагаемого как воспитание, одним из немногих, кто спасал индивидуальные, традиционные мальчишеские ценности, был, конечно, Гайдар. Подмечено, что никто в советской детской литературе так не поднимал образ отца, сыновней (и дочерней) привязанности. Он смог написать даже о распространенной трагедии тех лет – горе сына, у которого арестовали отца, под видом упоминания о якобы уголовном деле («Судьба барабанщика»), передать ощущение драматизма жизни и мужской ответственности за близких. И здесь тоже вера в революционные идеалы и здесь же культ армии – но с оттенком неумолимой, неминуемой перспективы чего-то крайне драматичного, и сдержанная мужская грусть. И еще идея стоящего дела – тимуровского движения.

Чтобы лучше понять мировоззрение мальчиков и молодых людей тех лет, вступавших в жизнь, вспомним стихи Павла Когана, когда-то зачитанные на школьных вечерах:

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков...

(Честно говоря, мне думается, что это, конечно, не об «иных веках», но о мальчиках периода «застоя», в котором тем, кто еще верил в коммунистические идеалы, казалось, что великое, героическое время – это как раз ушедшее время большевиков, сделавших «главное событие XX века», – не то, что нынешняя серая жизнь... «Революцию сделали без меня, и разделались с белыми без меня... Что мы тогда знали?)

Они прикрасят и припудрят…

(И вдруг – как будто совсем другие стихи и другой поэт.)

И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю?
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю...

(Выходит, не до конца выкорчевали «есенинщину», товарищи! Прорвалось-таки по-человечески естественное – привязанность к своему родному месту без идеологических клише. Но тут же – опять разворот.)

Но мы еще дойдем до Ганга,
И мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

Какая же каша была в голове у этого поколения! Понадобился 1941 год, чтобы отпало все наносное, надуманное, а осталось подлинное – чувство Родины. Благодаря ему мы выиграли войну, на которой пал и автор этих стихов. А вот «благодаря» представлениям, что «гремят» в последнем четверостишии, потерпели катастрофу в первые ее месяцы и победили врага такой страшной ценой…

Это выглядит кощунственно, но так было: большинство мальчишек, услышав о вероломном нападении Германии, обрадовалось. Вот теперь – настоящее дело: война! Мы этого ждали, вот теперь покажем фашистам! Вспомним «Улицу младшего сына» Кассиля и Поляновокого: Володя Дубинин только и ждет в первые дни войны, что наши войска с красными знаменами будут вступать в города захваченных немцами стран... Тем горше было узнавать правду. Те, кто был старше, в подавляющем большинстве рвались на фронт. Многие погибли в первые же месяцы в ополчении. Другой путь многих старшеклассников: военные заводы, училища, ускоренные курсы и – война подхватывала один поток одногодков за другим. В той ситуации иначе произойти, увы, не могло: страну спасла лишь эта обостренная жертвенность, превратившаяся из идейной установки в необходимость.

Прошел год войны. Вот пишут мальчишки с прифронтовой территории:

Мы поклялись все быть, как родные братья и постановили не расставаться на всю жизнь, во всем сговариваться вместе, никогда не становиться против друг дружки, и пусть будет Отвага, Труд, Верность и Победа! Каждый из нас сильно стремился дать свою помощь Красной Армии, а кто не очень стремился, таких мы не принимали вовсе и довольно не уважали, потому что это были-таки порядочные типы.

(Л.Кассиль. «Дорогие мои мальчишки»)

В самый разгар войны, когда немцы рвались к Сталинграду, вдруг было принято решение о разделении школ на мужские и женские. Многие – и ученики, и учителя – поначалу встретили это как недоразумение. Бывшие одноклассники и одноклассницы продолжали встречаться и дружить, тем более в условиях, сплачивавших всех. Спрашивается – зачем это было сделано? Не судорожная ли это реакция спохватившихся властей на слишком «бесполое» воспитание? Кстати, тогда же возрождаются средние военные училища – суворовские и нахимовские (с 1943). (Ранее уже были такие внезапные развороты – например, в 1935 г., когда были возрождены выпускные балы и последовало личное (!) указание Сталина в адрес женщин, занимающих высокие должности и жен начальства: носить платья и не стричь коротко волосы). Вместе с возвращением погон и старых армейских чинов это выглядело как стремление возродить традиционный образ защитника Отечества, впрочем, соединив его с ранее признанной героикой: «Внуки Суворова, дети Чапаева».

Но, как бы то ни было, страну охватил не созданный сверху, а жизненно единственно возможный патриотический порыв. «Все для фронта, все для победы» – было не лозунгом, а образом жизни маленьких собирателей вещей для солдат, чтецов в госпиталях, тех, кто трудился со взрослыми. Мальчишеские игры «в войны» обретали реальный вид, их продолжением была обида – «не успею повоевать».

Маскировку пытался срывать я,
– Пленных гонят! Чего ж мы дрожим? –
Возвращались отцы наши, братья
По домам. По своим да чужим…
…Все, от нас до почти годовалых,
Толковище вели до кровянки.
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.

(В.Высоцкий. «Баллада о детстве»)

* * *

После войны наступил контраст. Очухавшаяся система стала вновь воспитывать тихих, послушных себе людей. И захлестывала притворным участием нахлебавшихся лиха в самом раннем возрасте.

Можно прямо сказать, что принципы воспитания в эти годы напоминали то, как содержался во дворце Вишенка в сказке Родари: сплошные таблички – «Не ходить туда-то», «Не делать то-то», «Не разговаривать с теми-то». С начальных классов в мужской школе (да и в женской, конечно, тоже) учеников встречал плакат со стихами:

Парта – это не кровать,
И нельзя за ней лежать.
Ты сиди за партой стройно,
И веди себя достойно –
На уроках не болтай,
Как заморский попугай.

Да, ты не «заморский», ты – наш, советский, и должен знать, что тебе полагается. Прежде всего – хорошо учиться:

Приказ о наступлении
Записан в дневники.
И с двойками, и с тройками
Война у нас идет.
Равняйся по отличникам!
Отличники, вперед!

И вообще, каким быть – все заранее известно. Вот канонический стихотворный портрет пионера, заучиваемый на утренники и линейки:

Он гнезд не разоряет,
Не курит и не пьет,
Не виснет на подножках,
Чужого не берет.
Он летом – на качелях,
Зимою – на коньках.

Он ходит на ходулях
И может – на руках.
Он красный галстук носит,
Ребятам всем в пример.
Он – девочка, он – мальчик,
Он – юный пионер!

Эти стихи примечательны подчеркиванием полной унификации: идеал пионера бесполый (хотя речь вроде бы идет скорее о мальчике) и «всесоюзно» одинаковый: «В Казани он – татарин, в Алма-Ате – казах...». Понятно, что не надо делать. Не надо, между прочим, задавать «лишних» вопросов, нельзя спорить со взрослыми (в ходу оскорбительная поговорка «яйца курицу не учат»). А что надо? Кроме того, что «учиться и учиться» – уже не столько «коммунизму», сколько исполнительно на «пятерки»? Готовиться работать, «где нужно», «куда пошлет страна». Читать полезные книжки – про Ленина и Сталина, например, а не какого-нибудь Конан-Дойля (показателен анекдот более позднего времени: «Читали ли вы Хемингуэя?» – «Я китайской литературой не интересуюсь»). Знать весь «воспитательно-образовательный ряд» – Пушкин и Лермонтов, Горький и Маяковский, Ломоносов и Менделеев и так далее, все пары во главе с двумя вождями. Минувшую войну оценивать исключительно в духе фильма «Битва за Берлин» (хотя тут уже начинались расхождения с рассказами знакомых и родных – отца, дяди, старшего брата).

Такое выхолощенное воспитание по принципу «не высовывайся» на самом деле страшно давило на психику, природную неуживчивость именно мальчишек. Раньше за драку сажали в карцер. Теперь – прорабатывали на собраниях, что было много унизительнее. Но что греха таить – тоталитарное сознание настолько впиталось в это поколение, что все, что происходило вокруг в «самой лучшей стране в мире» казалось само собой разумеющимся. «И рифмовал я “Сталин” и “кристален” – вспоминал свои юные годы Евтушенко. И большинство искренне возмущалось «вейсманистами-морганистами», клеймило «безродных космополитов» и «врачей-убийц». Обратим внимание – отдельные из этих людей так и не смогли переделать себя в последующие времена и уже в 90-е годы выходили на митинги клеймить «банду Ельцина»...

Единственной разрешенной альтернативой всему этому были военные игры, обожаемые тогда мальчишками, и походы «по пересеченной местности» – причем последнее бытовало на уровне и школьников, и студентов. «Теневой» же альтернативой была дворовая жизнь, где были свои законы и свои авторитеты. В первые послевоенные годы дворы окончательно перемешали все социальные слои и традиции, а распространенная безотцовщина породила особенно неприкаянных участников «диких» футбольных баталий и драк «стенка на стенку» по тем же законам, по которым сходились когда-то на кулачные бои обитатели городских окраин – лежачего не бьют, двое на одного – нельзя, а так – можно лупить друг друга как угодно. Тут, где ютились искалеченные войной инвалиды, спивающиеся люди, у которых жизнь не удалась, была горькая правда жизни и своеобразная житейская мудрость...

Много знали мы, дети войны.
Дружно били врагов-спекулянтов
И неслись по дворам проходным
По короткому крику «атанда» –

поется в известной песне Визбора про сретенский двор детства и отрочества. «Тихие», слишком интеллигентные для таких компаний мальчики уходили в собирание редких, в основном трофейных, предметов, в чтение редких книг (с оглядкой), в кружки, в основном научные и технические – без этого не состоялись бы будущие «физики» и «лирики».

Все-таки благодаря 1945 году что-то временами «приоткрывалось» в, казалось бы, наглухо «запертой» стране – показали трофейные кинофильмы, по рукам ходили трофейные пластинки. Да и в отличие от 30-х годов, когда молодежная компания могла простодушно петь «Марш веселых ребят» и «Широка страна моя родная», теперь в узком кругу часто звучали песни, которые по радио не передавали – «Летели на фронт самолеты», «Вот кто-то с горочки спустился» и, конечно, «Глобус».

И вдруг – то, что казалось вечным, оборвалось – март 1953-го. Что теперь рифмовать? Что теперь думать?

_____________

* Продолжение. Начало читайте, пожалуйста, в в № 12–2004, № 18, 21/2004, № 5/2005