Русская рулетка

В продолжение предыдущего материала хочется сказать лишь одно. Может быть, вот ТАК надо рассказывать о войне сегодняшним детям, как делает это Ксения Половинкина?

О войне дед говорил всегда только после стакана водки. И то я клещами вытягивала из него эти рассказы, как ржавые гвозди. Я ломилась в его воспоминания, закусив удила, и бередила старые раны, в азарте забывая, что заставляю его шаг за шагом вспоминать бои, жирных крыс, вереницы концлагерей, побеги, эрзац-хлеб, который и не хлеб вовсе, а так, одно название. Ночью он вскакивал в холодном поту: ему снилось, что немцы с утра опять будут бомбить город бочками с евреями.

Дед, в чистенькой, пахнущей сеном и куревом душегрейке сидит на табуретке возле «голландки» и потирает рабочие руки, разрезанные лемехом морщин. он мешает кочергой прогоревшие угли, которые выкидывают красноватые отблески в комнату. Потом вынимает из кармана обрывок газеты, отрывает ровный прямоугольник и расправляет на колене. Дед не торопится. Из другого кармана он достает пригоршню табака, высыпает на бумажку, сворачивает трубочкой и под конец проводит языком по краю самокрутки, чтобы не разваливалась. Он еще некоторое время крутит ее в руках, потом все же прикуривает и с наслаждением выпускает дым в печь, отчего угли вздрагивают ярко-красным.

В августе 41-го я оказался на Волховском фронте. Немцы поперли на Ленинград. После тяжелых боев наши отошли за Волхов. Фрицы затихли, и мы уже второй день глядели, как по окровавленной реке плывут пилотки всех мастей. Потом мы попали в плен. Совершенно по-дурацки: когда выходили к линии фронта, заблудились в болотах и напоролись на немцев. Командир, молоденький лейтенантик, только что из училища, побледнел как простыня и застрелился. К ноябрю наши отбросили немцев за Волхов и начали наступать. А нас увозили в Германию. Полуживые и умершие лежали вповалку в смраде товарного вагона, колючей проволокой, гудящей на одной ноте от проходящего по ней тока.

С Ленинградского фронта в концлагерь Sachsenhausen (километрах в 30 от Берлина) один за другим стали поступать транспорты с нашими ребятами. Говорят, среди узников лагеря был сын Сталина Яков. Его держали в одном бараке с человеком, называвшем себя племянником Молотова, и еще четырьмя британскими военнопленными. Еще говорят, его пристрелили охранники при попытке к бегству. Брешут наверное. После того, как нас привезли и построили, немец начал расспрашивать, есть ли среди нас офицеры, евреи, коммунисты. Он делал щедрые посулы, а мы стояли как вкопанные, одинаковые, с одинаково посеревшими лицами. Мы были так близки к обмороку от усталости, что тупое безразличие ко всему выступало с липким потом на коже. Тогда охрана лагеря, как свора собак, залаяла, накинулась на колонну и начала косить ее резкими ударами дубинок. Немец с пеной у рта грозил пустить всех в «Luft». Проще говоря, в трубу. Мы как по команде подняли головы и впервые взглянули на дымящую трубу крематория. В воздухе расплылся странный привкус, вызывающий рвоту. Само собой, среди нас были офицеры, но они посрывали гимнастерки и остались в одних белых нательных рубахах. Мы простояли несколько часов – никто никого не выдал. Треть осталась лежать на брусчатке.

Тогда я подумал, что жизнь в лагере больше всего напоминает русскую рулетку, в которой каждый ежесекундно ставит на красное собственную жизнь, и где нужно только упрямое, не подводящее везение, чтобы не попасть на жернова.

Вещи кишели вшами. Перед тем, как поселить нас в бараках, всех помыли из шланга и дезинфицировали. Не сказать, чтобы это очень помогло, но кожу разъело аж до костей. В назидание нам показывали фотографии пленных русских в газовых камерах. Они хотели нас раздавить, но мы видели совсем другое: на лицах тех людей на фотографиях не было страха. Только спокойное, терпеливое мужество. Чтобы распознать евреев, фрицы придумывали все новые и новые фокусы. Например, проверяли нас на обрезание. Эти проверки сопровождались дикими сценами: обрезаны были и мусульмане. Офицеров нацисты выявляли еще проще: просили показать руки. Если ладони мозолистые, натертые винтовками и лопатами – значит, солдат. Если нет – особенно не церемонились. Ни они с нами в начале, ни мы с ними в конце, когда лагерь начали бомбить союзники.

А еще бывают на войне бессмысленные, шальные пули. Еще до того, как нас взяли в плен, мы сидели у костерка разувшись-раздевшись, сушили одежду. Неподалеку застрочил пулемет, и пуля уже на излете случайно залетела к нам на огонек, чиркнула одного по каске и отрикошетила в сидящего рядом. Насмерть.

Когда наши наступали, условия стали просто нечеловеческими. Фашисты задались целью выжать из нас все, что можно. Люди умирали как мухи: чтобы убрать мертвых, иногда не хватало живых, а транспорты шли как часы, и конвейер работал безостановочно. В одном из лагерей в самом сердце Германии я встретил земляка. Он был отличным сапожником и работал в мастерской: шил и чинил эсэсовцам сапоги. Когда я забегал к нему, он меня подкармливал, чем мог. А однажды мы даже помылись в чане с теплой водой, поочередно стоя на стреме.

После войны меня долго не отпускали домой: военнопленных проверяли очень строго. В это время мы демонтировали немецкие заводы и отправляли оборудование в разоренную Россию. И вопреки всему меня не посадили, как многих моих фронтовых товарищей, и не расстреляли как врага народа.

Все это время я думал о своей семье: жене и двух маленьких детях. А они, полуголодные, вернувшись из эвакуации, все это время ждали меня, хотя я пришел одним из последних. От большого хозяйства остались только раненая осколком корова и здоровенный черный бык Володька. Саперы, стоявшие в поселке после войны, подкармливали смирного Володьку кашей из огромных котлов полевой кухни и катались верхом на его широкой спине. Когда они уезжали, увидели моих детей, собирающих лебеду, и кинули им из машины пару желтоватых кругов сыра. Ребятишки испугались: они подумали, что это мины.

Я приехал в шикарном коричневом немецком кожаном пальто. Была ранняя весна, и мои с ума сошли от радости.