Слово

Александр Панфилов

Похоронный марш

Звоню своему старому приятелю, довольно известному писателю. «Слушай, – говорю ему, – я тут делаю номер одного журнала, посвященный прощанию с империей. Напиши мне статью». «Уточни задачу», – просит он. «Ну, – формулирую я, – вот был у нас ряд “священных коров”, связанных с тем, что называется имперским сознанием. С ними волей-неволей сейчас приходится прощаться. Куда там нас дальше кривая вывезет, пока не видно, но нынешняя ситуация именно такова. Быть может, это прощание на время; быть может, – навсегда. С философией имперской жизни, с ощущением себя частью великой державы, с великой культурой, с… Вот! Эврика! Напиши про русскую интеллигенцию. Про ее грехи и заслуги. Вокруг твердят, что она смертельно больна, что вот-вот отдаст концы. Так ли это?» «Про эту гадость? – в голосе приятеля появляются металлические нотки. – И не проси, не стану. Мне ненавистно все интеллигентское. От этой дряни все наши беды…» Тут мы спорим. Разговор некоторое время продолжается на высоких тонах, потом смягчается. Мы давно знаем друг друга, и ссоры – это не наш стиль. Они не плодотворны. Приятель, в конце концов, обещает написать статью. Говорим, что давно пора встретиться, что электронная почта – губительница дружб, что время летит ужасно, и чем дальше, тем ужаснее. Вздыхаем умудренно. Все понимаем. Передаем приветы семьям.

Но это уже не важно. Я хочу акцентировать внимание на реакции моего приятеля при первом упоминании об интеллигенции в нашей беседе. Моего приятеля это привело в состояние высокого негодования. На интеллигенцию, пока разговор наш пребывал в нервном промежутке, он вылил ушат помоев. Подозреваю, что то же самое он сделает в своей будущей статье. Это ничего, это нормально, это позиция. И она показательна. Она – знак современности. Знак того, что наше общество меняется, и эти изменения меньше всего можно отнести к «косметике»; они происходят на каком-то глубинном уровне.

Все было правильно, когда интеллигенцию «поливали» представители иных социальных слоев, прослоек и классов. Хотя как раз интеллигенция всегда являлась наиболее открытым социальным образованием, вбирая в себя и размывая в себе весь социальный спектр общества. И соответственно делегируя от себя своих питомцев куда угодно – во «власть», в «народ», в «элиту». Но при этом она всегда раздражала других – своей непохожестью и тем, что ей до всего было дело. Собственную особость, которая образовывалась из идеализма, жертвенности, образованности, прогрессивности и так далее интеллигенция бережно лелеяла – доходило и просто до некритичного самовосхваления (вспомним конец XIX века, мифологию «шестидесятников» двадцатого…).

Впрочем, случались и трезвые взгляды. Сформировалась даже целая традиция, описываемая рядом сборников – таких, как знаменитые «Вехи», «Из глубины», «Из-под глыб». Критика, звучавшая в них, была очень жесткой, но она, вообще говоря, не отменяла интеллигенцию. Быть может, и сама жесткость вызывалась пониманием того, что русская интеллигенция – уникальное образование, без которого стране просто не обойтись. Критика – это попытка лечения. Попытка вернуть заблудившегося на предназначенные пути.

Сейчас в словах, раздающихся тут и там, и ставших общим местом, звучит не критика, а абсолютное отрицание. Интеллигенцию «закрывают» на наших глазах. Ситуация серьезна. Потому что интеллигенцию как некое живое сообщество отвергают сами же интеллигенты (или так – «бывшие» интеллигенты). А это что-то да значит. Я потому и начал этот текст с разговора со своим приятелем, столь возмущенно относящимся к «трудам и дням» русской интеллигенции. Пусть он во многом прав, пусть его отрицание хорошо мотивировано, да, но беспросветно-то черных цветов в природе не бывает. И если что-то изображают в таком цвете, значит в этом присутствует определенная передержка, тенденция и, по большому счету, неправда.

Впрочем, я все время отвлекаюсь. Я хотел сказать, что с приятеля-то моего, нынешнего страшного ненавистника интеллигенции, можно было бы писать собирательный портрет русского интеллигента. У него типично интеллигентская внешность (мягкость, граничащая с рыхлостью, очки, некоторая неуклюжесть), типично интеллигентские повадки (вежливость, скромность, ровная и правильная речь), типично интеллигентский стиль жизни (честность, бессребреничество, безудержная увлеченность идеями и т.д.). И при этом настроения, выразителем которых он является, становятся массовыми. Это уже не отрицание. Это самоотрицание. Тотальное самоотрицание в какой-то момент грозит соответственно самоуничтожением. Таким образом, вопрос, который мне сейчас не дает покоя, формулируется так: не попадаем ли мы сейчас в свидетели публичного самоубийства интеллигенции?

Это было бы грустно. Я не отношу себя к апологетам интеллигенции; сам когда-то аплодировал и «Вехам», и затеянному Солженицыным сборнику «Из-под глыб», не видя тогда их односторонности. Но, стараясь глядеть трезво на интеллигенцию, никогда не соглашусь с тем, что она творила в нашем отечестве лишь зло. Нынче могильщики интеллигенции не видят в ее деятельности вообще светлых пятен. Ну разве что кроме двух – это ее будничная образовательная и спасательная работа. Кивают обычно на учителей и на врачей, говорят умилительно: вот они, живя в нищете, тем не менее, никогда не бросали своего дела. Но, мол, это уже ничего не меняет. Эти крокодиловы слезы в действительности – очередная мифология. Интеллигент в школе или интеллигент в рядовой больнице – с этим еще надо разбираться (как-нибудь и разберемся), тут все сложно.

Я – не любитель мифологий, равно как не любитель ни розовых, ни темных очков. Ну их к ляду, надоели. Но при этом мне кажется, что интеллигенции по-прежнему есть чем заниматься. А чтобы не случилось похорон, которые кто с нехорошей радостью, кто с неподдельной грустью пророчат, нужно собраться с силами и учинить умную ревизию своего прошлого (в том числе и недавнего). И не страшиться смотреть в глаза настоящему. Быть, в конце концов, смелой. Потому что быстренько переодеться, «перекраситься», выучить новый язык и подладиться под чужие привычки – не самый лучший способ соответствовать времени.