Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Библиотека в школе»Содержание №9/2005


КНИЖНЫЕ ПАЛАТЫ

Своя полка

Александр Панфилов

Чем японцы похожи на русских

У японцев странные фамилии. На первый взгляд, они совершенно чужие для русского уха. Но если их повторять – долго и как бы бессмысленно, то в какой-то момент в них начинает звучать отчетливое русское фонетическое эхо. Будто какие-то оборванные на середине или слегка преображенные русские слова. Будто русская речь, с которой играет по собственной прихоти неизвестный забавник.

То же и с самими японцами. Казалось бы, не найдешь нам в мире больших антагонистов, но литература говорит о другом, совсем о другом. А литература – она ведь зеркало нации, и в этом зеркале отражается не внешность, а тайное, самое важное. Сущность. Иногда удивляешься моде на того или другого японского писателя, вдруг становящегося непременной темой «образованных» разговоров. За примерами далеко ходить не надо. Акутагава. Кобо Абэ. Кэндзабуро Оэ. Наконец, нынешний Мураками (который – Харуки). Но, вчитываясь в их тексты, понимаешь, что все тут логично, правильно. Где-то там, в глубине этих текстов, встречается русская и японская проблематика; специфически русские и японские нотки становятся неотличимыми друг от друга. Все та же неизбывная боль, то же понимание, что не хлебом единым жив человек, незнание последних ответов (при острой тоске по ним), все то же предпочтение метафизики банальному западному рационализму. Это ломает устоявшийся стереотип среднего японца. И это хорошо. Потому что привычный образ забавного лопочущего японца, обвешанного с головы до ног техникой, ложь. Как всякий стереотип. Как, к слову, и все стереотипы среднего русского.

Впрочем, с Мураками, в этом смысле, возникают сложности. Часто говорят, что его нельзя считать «правильным» японским писателем (и что на родине его таковым не считают). Что он – насквозь шестидесятник и космополит. С идеальничаньем и разочарованием в идеалах. С приверженностью к западному. С подозрением к традиционно японскому. Говорят – он «с потрохами» укладывается в постмодернистскую парадигму. Последнее, пожалуй, верно, в его текстах гуляет множественное эхо, это бесцеремонное смешение культур и жанров, сопровождаемое абсолютно постмодернистской попыткой наполнить «низкие» художественные структуры, свойственные масскультуре (тут и детективы, и фэнтези, и поп-музыка, и чего там только нет), «серьезным» содержанием. Более того, эхо это свидетельствует о – верно, верно! – многих ниточках, связывающих писателя именно с западной культурой. Мураками у нас автор необычайно популярный, и статей о нем опубликовано немало (хотя вот очевидный его диалог с Кэндзабуро Оэ и Кобо Абэ старательно не замечают).

Но весь этот грим (а главным гримером, сдается мне, выступает иногда как раз сам Мураками) легко снимается. И под ним открывается родное. Близкое. Простое. Настолько простое, что проза Мураками иногда смотрится даже неумной. Что же открывается-то? А немногое. Но то, что заботит всех нас – маленьких и несчастных. Игроков поневоле. Игроков в жизнь. Которым игра эта до чертиков надоела. Открывается вечное одиночество человека в несносном и непонятном мире. Нежелание мириться с диктатом дикого монстра, именуемого «обществом». Оно нас все время пытается построить по не нами придуманным рецептам, вбивает в голову массу ненужных клише и стереотипов, подсовывает под видом немеркнущих ценностей то, что этими ценностями по определению быть не может. А мы не хотим ничего этого. Но понемногу смиряемся. С годами, с возрастом. И лишь сладкая вечерняя тоска остается на нашу долю.

Мураками – ненавязчиво, играя – всеми своими реалистическими историями, срывающимися в мистицизм, и всеми своими фантастическими сюжетами, одетыми в реалистические одежки, – учит этого не делать. Не смиряться. Стоять на своем. Хранить внутреннюю свободу, даже если она страшно горька. В этой точке он встречается с молодежью, которая так его любит. Молодежь лелеет свою свободу, искренне веря в то, что ее свободолюбивый опыт окажется не в пример успешнее, нежели подобный опыт отцов. Наверное, она повзрослеет. Мураками постареет, станет неактуальным. Все вернется на круги своя. И все-таки это будут немного другие круги.

А литературные моды на некоторых иностранных писателей, сделали давно уже очевидным для меня один факт. Особенно это касается японцев и латиноамериканцев. С ними, с этими модами, к нам, неузнаваемо преображаясь, возвращаются наши писатели, наша литература. Потому что чуткое ухо всегда различит – у Оэ, у Акутагавы, у Мураками, у Маркеса, у Кортасара, у Варгаса Льосы (и этот перечень можно долго продолжать) – отголоски мыслей наших гениев. Кстати – откуда он? – Мураками особенно и не скрывает. «Конечная цель, – однажды сказал он, – которой я добиваюсь в своих романах, кроется в романе Достоевского “Братья Карамазовы”». Вот так-то.