 Автограф
Александра Карнеева
Медленный огонь культуры*
Библиотека автографа
Однажды некая молодая дама,
избалованная всеобщим поклонением, потребовала,
чтобы Пушкин написал ей стихи в альбом. Поэт
пробовал уклониться, но дама не допускала
возможности отказа. Раздраженный Пушкин вписал
ей в альбом мадригал, но вместо подписи и
подлинной даты поставил:«1 апреля».
Абрамович С.Л. Пушкин в 1836 году.
Библиотека «Автограф» родилась сама
по себе, складывалась сама по себе, пока не
заметили, что внутри нее существует умная и
энергичная жизнь. Стали за ней поглядывать
попристрастней, возникли неожиданные полезные
наблюдения: какие разные авторы на книжной полке,
многим из них никогда бы не привелось и, наверное,
не приведется встретиться и узнать друг друга
близко; какие книги в непредвиденном спорном
соседстве. И мы запретили себе разъединять эти
книги по той системе, к которой обязывает
библиотечный закон. Много лет эти книги вместе, в
отдельном шкафчике, привыкли и знают друг друга.
И под особым нашим бдительным оком. Сверлящий
взгляд и металлический голос, если кто-то имеет
счастье получить книгу на самое короткое время.
В библиотеке «Автограф» – не только
книги, но и журналы, буклеты, отдельные листочки с
рукописным или напечатанным текстом, рисунком. И
все – обо всем: история, этнография,
литературоведение, музыка, философия,
культурология, педагогика.
И автографы разные. Здесь часто виден
характер автора: текст только вежливый (в
скромном опасении не слишком навязаться), текст с
серьезным учительным смыслом, текст нервный,
торопливый, текст веселый и озорной. Приехал
однажды Юрий Черниченко и нарисовал корову. (Увы,
корова пропала не по нашей вине. До сих пор о ней
страшно жалеем.)
И в нашем беглом описании этой
занятной библиотечки мы не пытались следовать
строгим правилам. Без надуманности и заданности,
как это есть на самом деле. Это одновременно
рассказ о замечательнейших книгах, которых может
не оказаться в других школьных библиотеках (и
потому – интересно), и о людях, которые оказали
честь нашей библиотеке, подписав их для нас, –
писатели, ученые, священники, актеры, учителя,
библиотекари, журналисты.
Всем! Всем! Всем!
На память о Москве,
Театре на Таганке,
О Высоцком и
обо мне – грешной.
Алла Демидова
6 апреля 1999 г.
Всем читателям
этой книжки –
не забывайте
Владимира Высоцкого.
Алла Демидова
6 апреля 1999 г.
Алла Сергеевна читала стихи Цветаевой
учителям и старшеклассникам. Яростная и
прекрасная после стихов пришла она в библиотеку.
Оба экземпляра книги «Владимир Высоцкий, каким
знаю и люблю» (М., 1989) уже ее ждали. Демидова
забрала их и сосредоточенно устроилась от нас
всех подальше. Казалось, что после работы она
ничего не видит и не слышит, а на самом деле все
слышала и все заметила.
Из книги. Рассказывает одноклассник
Высоцкого: «...к нам в 1953-м пришла новая
учительница литературы. В то время период
расцвета русской литературы в 20-х годах был не то
чтобы под запретом, но никто нам не говорил, что
были такие русские поэты, как Велимир Хлебников,
Марина Цветаева, Борис Пастернак, Алексей
Крученых, всякие там “ничевоки”. И вдруг эта
учительница стала нам рассказывать...
Достать их книги было негде, и мы с ним,
естественно, бегали в библиотеку имени Пушкина и
читали там взахлеб, выписывали стихи, многие
знали наизусть. Я помню, одно время мы очень
увлекались Игорем Северяниным, потом Гумилевым.
Теперь я понимаю, что Володя был очень начитанным
человеком. Он говорил: “У меня “взачит”, т. е.
означало, что он взапой читает...”»
* * *
«В доме я нашел две книги: Майн Рида
“Всадник без головы” и Вильяма Шекспира
“Трагедии и комедии”. Первая книга потрясла
меня. Имена героев звучали как сладостная музыка:
Морис-Мустангер, Луиза Поиндек-стер, капитан
Кассий Колхаун, Эль-Койот и, наконец, во всем
блеске испанского великолепия Исидора Коваруби
де Лос-Льянос...
Книгу я прочел с начала до конца, с
конца до начала и дважды по диагонали.
Трагедии Шекспира показались мне
смутными и бессмысленными. Зато комедии
полностью оправдали занятия автора
сочинительством. Я понял, что не шуты существуют
при королевских дворах, а королевские дворы при
шутах».
Гурзуфским школьникам – с
любовью.
5.1.91. Ф.Искандер
(Избранное. – М., 1988)
Школьникам Гурзуфа с пожеланием
веселой, умной и долгой жизни.
5.1.91. Ф.Искандер.
(Праздник ожидания праздника: Рассказы. – М., 1986)
«...Я увидел входящую в наш двор и
спрашивающую, где я проживаю, старушенцию из
нашей городской библиотеки. Я потерял книгу,
взятую в библиотеке, и она меня дважды уведомляла
письмами, написанными куриным коготком на
каталожном бланке с дырочкой. В этих письмах со
свойственным ей ехидством (или мне тогда так
казалось?) она уведомляла, что за мной числится
такая-то книга, взятая такого-то числа и так
далее. Письма эти были сами по себе неприятны,
особенно из-за куриного коготка и дырочки в
каталожной карточке, которая воспринималась как
печать. Я готов был отдать любую книгу из своих за
эту потерянную, но необходимость при этом
общаться с ней, и рассказывать о потере, и знать,
что она ни одному моему слову не поверит,
сковывала мою волю.
И вдруг она появляется в нашем дворе и
спрашивает, где я живу. Это было похоже на
кошмарный сон, как если бы за мной явилась
колдунья из страшной сказки.
Эту старушенцию мы все не любили. Она
всегда ухитрялась всучить тебе не ту книгу,
которую ты сам хочешь взять, а ту, которую она
хочет тебе дать. Она всегда ядовито высмеивала
мои робкие попытки отстаивать собственный вкус.
Бывало, чтобы она отстала со своей книгой,
скажешь, что ты ее читал, а она заглянет тебе в
глаза и спросит:
– А про что там говорится?
И ты что-то бубнишь, а очередь ждет, а
старушенция, покачивая головой, торжествует, и
записывает на тебя опостылевшую книгу, и еще,
поджав губы, кивает вслед тебе, мол, сам не
понимаешь, какую хорошую книгу ты получил».
(«Мученики сцены»)
«В те годы поезда из наших краев шли до
Москвы трое суток, так что времени для выбора
своей будущей профессии было достаточно, и я
остановился на философском факультете
университета».
Герой меняет решение. «В тот же день я
поступил в Библиотечный институт, который по
дороге в Москву мне усиленно расхваливала
девушка из моего вагона.
Если человек из университета все время
давал мне знать, что я не дотягиваю до
философского факультета, то здесь, наоборот,
человек из приемной комиссии испуганно вертел
мой аттестат как слишком крупную для этого
института и потому подозрительную купюру. Он
присматривался к остальным документам,
заглядывал мне в глаза, как бы понимая и даже
отчасти сочувствуя моему замыслу и прося, в ответ
на его сочувствие, проявить встречное сочувствие
и хотя бы немного раскрыть замысел. Я не
раскрывал замысла, и человек куда-то вышел, потом
вошел и, тяжело вздохнув, сел на место. Я мрачнел,
чувствуя, что переплачиваю, но не знал, как и в
каком виде можно получить разницу.
– Хорошо, вы приняты, – сказал мужчина,
не то удрученный, что меня нельзя прямо сдать в
милицию, не то утешенный тем, что после моего
ухода у него будет много времени для настоящей
проверки документов.
Этот прекрасный институт в то время
был не так популярен, как сейчас, и я был чуть ли
не первым медалистом, поступившим в него. Сейчас
Библиотечный институт переименован в Институт
культуры и пользуется у выпускников большим
успехом, что еще раз напоминает нам о том, как
бывает важно вовремя сменить вывеску.
Через три года учебы в этом институте
мне пришло в голову, что проще и выгодней самому
писать книги, чем заниматься классификацией
чужих книг, и я перешел в Литературный
институт...» («Начало»)
* * *
«Хорошую библиотеку надо ведь
создавать поколения три-четыре, не меньше...
А гордость его, его библиотека... Не
шутка – почти четыре тысячи томов, и каких томов!
Плутарх, Марк Аврелий, Моммзен, Карамзин,
Соловьев... Профессиональная литература... А
изящная словесность? Кого из значительных
авторов у него нет? Все есть». (Из повести Николая
Шмелева «Пашков дом».)
Спасибо всей школе им.
А.С.Пушкина, всем добрым людям, кто собрал и
сохранил такую замечательную библиотеку, от
давнего книжного собирателя, кто может оценить
эту благородную страсть и этот труд. С самыми
лучшими пожеланиями.
Гурзуф. Н.Шмелев
4.5.91.
(Спектакль в честь господина первого
министра: Повести, рассказы. – М., 1988)
Николай Шмелев написал повесть
«Пашков дом». Она о том, как человек проводит в
библиотеке один день – и всю жизнь. Библиотека в
этой жизни не фон, а воздух, в котором все
происходит. И начинается не с вешалки даже, а с
ведущей к Дому дороги.
«Он толкнул тяжелую, с толстыми
стеклами дверь... И тотчас привычное тепло
библиотеки, комфорт, тишина, привычные запахи и
приглушенные, будто сквозь вату, голоса приняли
его, оттеснив куда-то дождь, и темноту, и суету...
Странное дело! Вот и люди сидели здесь,
рядом с ним, всего на расстоянии локтя, и машины
гудели за окном, и двери иной раз хлопали... А
все-таки здесь он был больше один, чем в любом
другом месте, включая и собственный дом... стоило
только поближе придвинуть стул и зажечь лампу,
как сейчас же вокруг него устанавливался
прозрачный, но непроницаемый колпак, и под ним
был только он со своими книгами...
Сколько же он просидел так в этой
тишине?.. Если говорить именно об этом зале, то лет
двадцать – с тех пор, как стал преподавать. А
вообще? А вообще – всю жизнь...
А вот и “золотой список” профессора
Горта: «В детстве это были “Одиссея капитана
Блада“ и “Королева Марго”, в юности, в первые
студенческие годы, – Дос Пассос, Андре Жид, Олдос
Хаксли, Фейхтвангер, Хемингуэй, из русских –
Достоевский и Лесков, потом пошли Пруст, Гамсун,
Томас Манн и наши: Зощенко, Булгаков, Платонов,
Олеша... Потом наступила очередь
профессиональных книг...
...Профессора Горта не минуют испытания
чести, профессиональной и человеческой. От него
ждут, чтобы он отступился от дела всей своей
жизни, которое – он знает – нужно не только ему.
Ему грозит изгнание из университета.
– А жить будем на что?.. Пока-то я еще
пристроюсь где-нибудь...
– Проживем... Только такое ищи, чтоб
вечера были свободные... Просидел ты, Саша, всю
жизнь в библиотеке – ну так и сиди в ней до самого
конца!.. Кто знает, может, функция у тебя в жизни
такая – там сидеть?..
Да-да, функция, именно функция, черт
побери! Пусть даже для кого-то это и слишком
громко звучит... Сколько поколений нужно, чтобы
хоть как-то восполнить ущерб от всех этих побоищ
последних десятилетий, чтобы восстановить
накопленное веками, не дать ему исчезнуть совсем?
И кто это должен делать? Кто, позвольте вас
спросить?..
И если не будет таких... Если не будет
таких, кто готов всю жизнь просидеть в библиотеке
ради того, чтобы на полках у читающих людей
стояла еще одна книга... Из тех, что должны там
стоять во всякие времена и при всяком устроении...
Что тогда?! Конечно, нельзя исключать возможности
того, что в один Богом проклятый день все в мире
вообще исчезнет, превратится в пепел, в дым... Но
если этого не произойдет, если все будет так, как
уже было в истории, и не один раз, – кто-то же
должен это все восстановить?..»
* * *
В 1981-м был арестован Арсений Рогинский,
филолог, питомец тартуской школы, один из
основателей историко-документального альманаха
«Память» в середине 70-х.
«Он не мог мириться с подлогами и
умолчаниями, вошедшими у нас в привычку...
Арсению Рогинскому незадолго перед
случившимся предложили выезд “за пределы”. Он
знал, что отклонение равнозначно аресту, но
оттягивал решение, повторяя: “Это как смерть”.
Считавший, что день потерян, когда не поработаешь
в родной ленинградской Публичке, он не раз
говорил мне: “Если уж суждено, что меня возьмут,
то пусть это будет у входа в библиотеку”.
Случилось не вполне так. Сначала у него
отняли (в прямое нарушение закона) работу в
школе... Затем у него отобрали библиотечный
билет...»
(Из обращения «Коллегам историкам»
Михаила Яковлевича Гефтера 18 августа 1981 года.)
Ученикам и педагогам Гурзуфской
школы имени Пушкина с самыми добрыми пожеланиями
здоровья физического и духовного.
1.92. М.Гефтер – крымчанин родом
(Из тех и этих лет. – М., 1991)
* * *
«... “Бесов”-то вообще нельзя понять
(даже, если угодно, и в их «поэтике»...) без томов
Нюрнбергского процесса...» (Юрий Федорович
Карякин)
Библиотеке школы им. Пушкина
(Гурзуф), т.е. читателям ее – с пожеланием читать,
читать, читать самого Достоевского.
7.1.91. Карякин
(Достоевский и канун XXI века. – М., 1989)
Из «Провинциальной хроники» Кампучии.
«Туосленг, бывшая школа, при Пол Поте
тюрьма, сейчас музей. Классы, превращенные в
камеры пыток. Орудия пыток...
Висят картины пыток, убийств...
Рисунки маленьких кхмеров. В каждом
рисунке... смерть, смерть, смерть...
В одном классе, у стены, в кучу свалены
сотни книг. Почти все изуродованы. Не книги, а
трупы, скелеты, черепа книг. Большинство на
французском. Ищу хоть одну нашу, пусть в переводе.
Нет. Да и откуда им тут быть? И вдруг нахожу сразу
три, и все три – по-русски. Б.Виппер. Борьба
течений в итальянском искусстве XVI века. М., 1951.
(Итальянского, XVI века, наш автор, вышла в Москве...
И вот она здесь, в Пномпене, в Туолсленге, бред
какой-то.) А еще: Тургенев и Достоевский. Тоже
изуродованы. “Бежин луг”, тоненькая. И “Братья
Карамазовы”. Пять мальчишек в ночном... Друг
другу “страхи рассказывают” – о привидениях,
леших, покойниках, о “разрыв-траве”... В
“Братьях...” нет самых последних страниц (У
Илюшиного камня), тех, где Алеша Карамазов просит
мальчиков вечно помнить Илюшу Снегирева, “и
несчастного грешного отца его, и о том, как он
смело один восстал на весь класс за него!”
...Откуда они здесь, Тургенев и
Достоевский? Вот где еще пришлось им встретиться
после смерти... до сих пор жалею, что не взял обе
книги с собой. Надо было бы отдать их в
Ленинградский музей Достоевского, в тот зал, где
– “Бесы”. Положить рядом с романом, а в нем
раскрыть страничку, на которой: “...мы всякого
гения потушим в младенчестве...”»
* * *
«Уроки Армении» Битова событие в
русской прозе конца шестидесятых. Читатель
помнит, конечно, тот страшный эпизод... Вернувшись
из поездки, Битов идет в Ленинградскую Публичную
библиотеку и садится читать книгу Мракварта о
резне 1915 года. Раскрывает книгу наугад, читает,
выписывает, захлопывает, снова раскрывает
наугад. У него «два часа времени», а надо успеть
выбрать «наиболее характерные, яркие и
впечатляющие» цитаты, чтобы заполнить
оставленные в рукописи «пустые места».
Нашелся критик... который откликнулся
на эту сцену с безошибочностью морального
сейсмографа: такое вот выхлопывание цитат из
книги, полной крови и страданий, – не кощунство
ли?
Критик хорошо отреагировал на
«точечную» ситуацию, но плохо почувствовал то,
что породило у Битова саму ситуацию: сидение в
библиотеке над книгой о гибели двух миллионов
человек вызывает у Битова ужас, и именно этот
ужас заставляет его рассказывать об этом
сидении. Гибель реальных людей уместилась в
бесплотные строчки, которые можно теперь
раскрывать и закрывать по прихоти: вот это — предмет
потрясения, сам перепад знака к реальности, и от
реальности к знаку, из тихой библиотеки 1969 года в
пустыню 1915-го, устланную трупами, и обратно в
1969-й... «Я кажусь себе убийцей, лишь переписывая
эти слова, и почти озираюсь, чтобы никто не
видел...» (Из книги Льва Аннинского «Локти и
крылья».)
«Шарахаемся из одной пустоты в другую:
ищем вечный субстрат национальности.
А его нет. Ни в чистом, ни в
материальном виде. Национальное – версия
духовной задачи. Так задачу не забывайте!»
Милым друзьям из Гурзуфской
школы имени Пушкина.
12.1.92. Л.Аннинский
(Локти и крылья: Литература 80-х: Надежды,
реальность, парадоксы. М., 1989.)
«Факт обращения писателя к тому или
иному языку есть акция глубоко творческая.
Ломоносов, пишущий по-латыни, и Ломоносов,
пишущий по-русски – “дьявольская разница”, не
так ли?..
Молдаванин, пишущий по-русски, ничего
не теряет как молдаванин (а если теряет, то не
потому что пишет по-русски).
...Кантемир тоже ведь “молдаванин,
пишущий по-русски”, но это русский писатель. А
Друцэ – молдавский, даже там, где он пишет
по-русски, потому что он осмысляет молдавскую
грань общечеловеческого...
Национальное – это всегда событие. В
одиночестве национальное знает себя не как
национальное, а как универсальное... Реализовать
в себе национальное – значит признать иную точку
отсчета, присутствие иного начала...»
* * *
«Если народ на площади не смеется, то
“народ безмолвствует”. Народ никогда не
разделяет до конца пафоса господствующей правды.
Если нации угрожает опасность, он совершает свой
долг и спасает нацию, но он никогда не принимает
всерьез патриотических лозунгов классового
государства, его героизм сохраняет свою трезвую
насмешливость в отношении... господствующей
власти и господствующей правды». (Михаил
Михайлович Бахтин. Из рабочих тетрадей.)
Эта книжка тоже немножко моя – и
Бахтин пригодится в Вашем Пушкинском деле. В
Библиотеку Пушкинского Лицея в Гурзуфе от
составителя-комментатора.
4 мая 90-го. Сергей Бочаров
(Бахтин М.М. Эстетика словесного
творчества. Сост. С.Г.Бочаров. Текст подгот.
Г.С.Берштейн, Л.В.Дерюгина. Примеч. С.С.Аверинцева,
С.Г.Бочарова. – М., 1986.)
Сергей Георгиевич Бочаров заочный
добрый знакомый каждой школьной библиотеки. Его
книга о «Войне и мире» на полке редко, чаще в
работе.
«Односторонне серьезны только
догматические и авторитарные культуры. Насилие
не знает смеха. Анализ серьезного лица (страх или
угроза). Анализ смеющегося лица. Место патетики.
Переход патетики в истошность. Интонация
анонимной угрозы в тоне диктора, передающего
важные сообщения. Серьезность нагромождает
безысходные ситуации, смех подымается над ними...
Социальный, хоровой характер смеха,
его стремление к всенародности и всемирности...»
(М.М.Бахтин. Из записей 1970–1971 гг.)
* * *
«Национальная идея – одна из самых
модных идей последнего времени. Гоголь, стоявший
у истоков сразу двух национальных идей,
украинской и русской... пользуется всемирной
известностью в качестве знатока обоих
“национальных характеров” и пророка
национальных судеб...»
Библиотеке школы им. Пушкина в
Гурзуфе – с любовью к пушкинско-чеховскому
Гурзуфу от автора.
5.IV.99.
(Звиняцковский В.Я. Николай Гоголь. Тайны
национальной души. – К., 1994.)
«Спуститесь в глубину души вашей и
спросите, точно ли вы русский или хохлик». (Из
письма А.О.Смирновой-Россет.)
«Вы знаете, что проступков может быть у
меня больше, чем у всех других, потому что я, как
вам известно, соединил в себе две природы:
хохлика и русского». (Из ответа Н.В.Гоголя.)
«Впервые оказавшись в Париже, Гоголь
поражен был тем, что там “В каждом переулке и
переулочке библиотека с журналами. Остановишься
на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал;
в нужнике дают журнал”. Нетрудно предположить,
что “библиотека с журналами” сыскалась и во
Франкфурте.
– Добрый вечер, герр библиотекарь, и
доброго вам Рождества! Я вижу, вы скучаете, так не
уделите ли мне две-три минуты перед тем, как
закрыть читальню и идти праздновать сочельник с
вашей семьею? Помните ли нашу беседу о том, сколь
полезно слиянье двух национальных душ? Так не
было ли в вашей литературе чего-нибудь
новенького на сей предмет?..
– Был бы счастлив служить вам, г-н
русский Гомер (так, кажется, назвал вас
московский журналист Аксаков?). Однако, к
сожалению, должен вас огорчить. Увы, мы, немцы,
похоже, перестаем быть нацией мистических
устремлений... А впрочем (только для вас!), у меня
найдется некий образчик любезных вашему
славянскому сердцу штудий, однако, кажется,
сомнительного свойства. Вам, как иностранцу, могу
показать это запрещенное у нас издание. Редактор
некто Карл Маркс, по-видимому, выкрест. Да вот,
кстати, одна из его статей здесь же в ежегоднике
должна вас заинтересовать – “К еврейскому
вопросу”.
Такого разговора во Франкфуртской
читальне не было (а может, и был, в конце концов,
что мы знаем о жизни Гоголя в этом Франкфурте?
Почти ничего.). Зато в той читальне, где написана
эта книга, да и в той, где вы сейчас ее читаете,
стоят же зачем-то на самом видном месте
“Сочинения К.Маркса и Ф.Энгельса”. (Примечание
автора: писано до августа 1991 г.)
...А если бы автора (уже «не как ученого,
а как человека») спросили: “Так какая же все-таки
у Гоголя душа – «хохлацкая или русская”? И у
самого-то тебя – какая?.. Автор и тогда стоял бы на
своем, т.е. на том, что душа – никакая,
человеческая она и божеская».
* * *
«Гости, в количестве пяти человек,
собираются в комнате ожидания. Затем появляется
хозяин и ведет их по садовой дорожке, около 20
футов длиной, к чайной комнате. По дороге туда
расположен каменный бассейн со свежей водой.
Здесь гости моют руки и полощут рот. Вход в
комнату очень маленький, и поэтому гости должны
вползти через него в комнату, усмиряя себя таким
образом. Входя в комнату, в которой имеется
постоянный очаг или переносная жаровня для
чайника, каждый гость становится на колени перед
токонома или альковом и делает вежливый поклон.
Затем гость, держа перед собой складной веер,
восхищается висящим свитком на стене токономы и
крошечной ладанкой на боковой полке. Затем он
таким же образом смотрит на очаг или жаровню.
Когда гости закончили осмотр этих предметов, они
занимают свои места, обмениваясь приветствиями с
хозяином... Подается легкая закуска каисеки...
Первая часть церемонии завершена. По приглашению
хозяина гости уходят в сад, на скамейку
ожидания».
Нашим подшефным в дар от
советского Фонда культуры.
г. Москва, зам. председателя правления
СФК
27.vii. 1990г. Карпухин
(Япония как она есть: Бюллетень посольства
Японии. – 1991. – № 1.)
«...человек по имени Мурата Джуко
создал основы церемонии чаепития, известного как
чаною. Церемония развивалась под влиянием
дзен-буддизма, суть которого сводится к очищению
души путем слияния с природой. Строгий
церемониал этикета, который на первый взгляд
может показаться обременительным, на самом деле
рассчитан по минутам, что позволяет достигнуть
наибольшей экономии движений и доставляет
истинное наслаждение посвященным людям...
Основные приборы являются, как
правило, ценными произведениями искусства, но
иностранцам они часто кажутся очень скромными и
простыми».
* * *
«Наверное, скромному Чехову
удивительно было бы узнать, что сегодня он один
из самых читаемых писателей в Японии. Говорят,
что именно в Японии более всего переводов его
произведений, писем и записных книжек.
Отсутствие экзальтации, замедленное сценическое
действие, равное участие персонажей в конфликте,
характерные значимые паузы – все это, как нельзя
более соответствует японскому стилю жизни.
Японцы не любят выражать свои эмоции в больших
темпераментных монологах... Японцы молчат в
критических ситуациях и понимают друг друга без
слов». (Акико Китагава. Мир иллюзий героев Чехова
и Тэру Миямото.)
Добрым и веселым читателям
Антона Павловича на память с надеждой, что книга
эта окажется им полезной.
Р.Ахметшин
Школьникам и преподавателям
школы имени Пушкина с пожеланием увидеть в
качестве авторов следующих сборников.
8.04.99г.
Автографы Б.В.Катаева и А.Степанова.
(Молодые исследователи Чехова;
Материалы международной конференции. – М., 1998.)
«Обычно Чехова сравнивают с японскими
писателями старшего поколения, более известными
в России». А.Китагава увидела сходство с
современным писателем Тэру Миямото. Поразилась и
совпадением биографий Чехова и Миямото. «Как и в
произведениях Чехова, в рассказах Миямото за
внешне вялым, нединамичным действием
скрываются... трагедии, надежды и потери... У
Миямото мы часто встречаемся с необъяснимыми с
точки зрения здравого смысла поступками...
Поведение героини рассказа Миямото «Краска для
бровей» кажется странным... Мать рассказчика,
старая женщина, имеет привычку красить брови на
ночь, причем, днем она их не красит. Однажды,
приехав с сыном на курорт, старая женщина
обнаружила, что оставила краску дома. Несмотря на
то, что ее сын устал после тяжелой, долгой дороги,
она потребовала, чтобы в этот же день он повез ее
в магазин покупать краску для бровей.
Рассказчика удивила эта настойчивость, ему было
непонятно, почему мать не может отложить свою
покупку на завтра. Вскоре выясняется, что женщина
безнадежно больна... Сын и врач скрывают от нее
диагноз, но она тем не менее догадалась, что жизнь
ее обречена. Рассказ заканчивается тем, что,
открыв дверь своей комнаты, герой увидел на
пороге мать, которая вошла в комнату, но не для
того, как он думал сначала, чтобы пожелать ему
спокойной ночи; она села на кровать, достала
зеркало и молча стала красить брови...
Герои Миямото привязаны к каким-то
фетишам. Однако в этой связи с вещами кроется
более глубокий смысл, чем может показаться на
первый взгляд. Только ночью мать из рассказа
«Краска для бровей», много страдавшая в жизни,
остается наедине с собой. В эти ночные, только ей
принадлежащие часы, она хочет хорошо выглядеть
для себя самой... она бережно охраняет свой остров
иллюзий.
Как и герои Чехова, герои Миямото живут
в двух мирах: в реальном и иллюзорном. Реальный
мир обманывает, рушится, но остается мечта,
которую они трепетно берегут».
«Я как-то увлекся средневековым
китайским романом, и мне сразу бросилось в глаза
различие между китайскими и нашими критериями
нравственности... Накануне генерального сражения
полководец получает известие о болезни отца. По
китайским представлениям он должен немедленно
бросить армию и отправиться к отцу. Европеец же
останется с войском, скорбя об умирающем отце».
(Из интервью с Борисом Викторовичем Раушенбахом.
– Семья. – 1990. – № 21.)
* * *
Из дневниковых записей руководителя
подготовки космонавтов Н.П.Каманина: «17 апреля 1967
г., Байконур. С 9 до 14 часов с космонавтами
проводил занятия профессор Б.Раушенбах.
Разобрали все варианты стыковок, ориентации,
закруток и нормы расхода рабочего тела на
различные эволюции. Занятия очень полезные, и
провел их Раушенбах хорошо» (Из книги «Загадки
звездных островов».)
Коллективу школы им. Пушкина в
дар от авторов очерка о Порфирии Корнеевиче
Иванове. В надежде на дружбу и взаимную помощь.
25.09.90. Юрий Кононов, Зинаида Макарова. (Загадки
звездных островов: Альманах. – М., 1990.)
На Земле есть зоны, которые «словно
магнитом притягивают беды. И не только
землетрясения. Здесь чаще, чем где-либо,
возникают деформации грунта, пожары, гидроудары,
выходят из строя электрические и радиорелейные
системы, словом, случается много непонятного,
вплоть до визитов НЛО. Как тут не поискать общие
закономерности? Недра, действительно, бьются
тревожным пульсом. Темп и сила его нарастают. В
последнее время все чаще и чаще возникают
явления, которые специалисты назвали:
короткоживущие подкорковые локальные
возмущения (КПЛВ). Длятся они от десятков минут до
нескольких суток и приводят к возмущению всех
известных полей и сред». Пульс Земли грозит нам
катастрофами. «Опасные места разбросаны по всей
планете». Феномен Бороздича – так окрестили
явление. «... Представьте, что вы – Земля. А мы –
это бактерии, вирусы и прочие сожители вашего
организма. Здоровое тело и микробы мирно
сосуществуют. Но вот неприятность: продуло вас. И
прежде незаметное «население» начинает
беспокоить... До поры до времени вы терпите, потом
либо принимаете антибиотики, либо подключаете к
борьбе с недугом собственные резервы. И
волей-неволей губите надоедливые
микроорганизмы...
Наиболее горячие головы предрекают,
что возросшее космическое и солнечное излучение,
озоновые дыры – это тот самый антибиотик, а КПЛВ
– это внутренние резервы. Земля, мол, лечится.
Увы, от нас с вами. (И.Владимиров. Космический
пульс Земли.)
* * *
Наука действует как сводня,
А время сводню не корит,
В борьбе за лучшее сегодня
Вовсю грядущее горит.
1980
Читателям библиотеки школы
имени Пушкина в Гурзуфе.
24.5.91 Совершенно сердечно.
Гурзуф.(Михаил Александрович Дудин. Святогорское
лето: Стихи, поэмы. – Л., 1983.)
Все глубже и чувствительнее раны
Своей Земле наносит человек.
Седые баламутит океаны,
Ломает русла животворных рек.
* * *
Пушкинское выражение – подвиг
честного человека. Сергей Павлович Залыгин –
один из тех немногих, кто взял на себя опасный
труд – остановить преступление, спасти реки.
Читателям – учителям и ученикам
средней школы им. А.С.Пушкина в Гурзуфе с добрыми
пожеланиями.
10.11.91. Сергей Залыгин
(После бури: Роман: в 2 т. – М., 1988.)
«Почему большевики сменили свой
невероятный гнев на еще более невероятную
милость, почему самих себя превзошли в
несправедливости: одних “бывших” к стенке, в
ссылку, в нищенство и презрение, других – на
самое безбедное существование, которое только
возможно в большевистском государстве?
Что за выбор? Всех под нож, всех
прирезать – ясно и даже понятно... с 1917 по 23-й год,
слава тебе, Господи, к чему только не привыкали.
Но вот к такой игре с судьбой и с куском
хлеба – и с крохами человеческого достоинства –
умри, не привыкнешь! И такой точки зрения нигде не
может быть – ни в истории, ни в философии, ни в
искусстве, ни в нравственности, ни в
безнравственности, ни в логике – нигде!»
* * *
«Мы находимся ныне в таком состоянии,
что во многих вещах не только не уступает нимало
народам иностранным, но с некоторыми в иных вещах
можем и спорить о преимуществах». Это слова
«самого великого русского агронома, бывшего
боевого офицера, который из деревеньки в три
развалившихся двора сделал одно из самых
цветущих в Европе имений». Он оставил нам книгу
«Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные
самим им для своих потомков». Эта книга «не
уступает лучшим страницам русской прозы».
Посетителям музея редкой книги,
в надежде, что этот скромный сборник очерков не
испортит уникального собрания книг милой моему
сердцу школы.
1988. Август. Гурзуф.
(Карем Багирович Раш. Кто сеет хлеб – тот сеет
правду. – М., 1988.)
«Какие книги “немедленно следует
издать в «Просвещении» для школьных библиотек”?
Менделеевские “К познанию России” и “Заветные
мысли”... Такие книги просятся в золотое
тиснение, хорошую бумагу без крохоборских полей,
как ни странно, когда мы были бедны в тридцатых
годах, у нас хватало мудрости именно так издавать
книги. Я бы начал с книги Андрея Болотова
“Георгика Куриоза” – о немецком сельском
хозяйстве, изданной в 1716 г. в Нюрнберге. Петр I сам
отобрал, изучил, собственноручно составил
наставление для переводчиков. Весь характер
петровских заимствований виден из его отношения
к этой книге. Он ее не перепечатал угодливо... Одну
главу он выбросил и вместо не написал новую – “О
|