Автограф

Александра Карнеева

Дети и стихи

«...примечательностью племени являются поэты. Бывает, кто-нибудь выстроит в ряд шесть-семь слов, обычно загадочных, и, не будучи в силах сдержать себя, начинает выкрикивать их, встав в центре круга... Если поэма никого не взволнует, ничего не произойдет, но, если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом... Никто более не заговорит с ним... Отныне он не человек, а бог, и каждый может убить его».

Хорхе Луис Борхес. Сообщение Броуди

– Дайте мне, пожалуйста, стихи.
– Чьи?
Без выражения:
– Мои.

Беседа в читальном зале
Гурзуфской школы им. Пушкина

Загадочная писательница И.Грекова сказала про одну писанину, что в ней стружка и тарелки, как в ящике для перевозки.

Тарелки – это главное, а стружка – стружка.

Вот смотрите, тарелки – это имена и куски стихов, они выделены жирным, на стружку можете не обращать внимания, это просто для гонорара.

В тени шляпы

...Было происходящее в феврале так добродетельно, хрестоматийно и красиво, что даже нехорошо минутами делалось. Впрочем, может быть, это от холода. Школа давно и доброкачественно промерзла и звенела недетскими голосами. Двери разговаривали.

– Скока? – Спрашивала дверь хранилища.

– Плюс шесть, кажется. – Сухо отвечала главная.

Полчаса назад объявили, что школа закрыта. Ай-яй-яй. Опоздали мы. Ничего мы в феврале для Александра Сергеевича не сделали. Все ждали, щупали батареи, и вот вчера, не притрагиваясь к этим украшениям, позвали детей.

И вот!

Кстати, и электричество очень к месту отключили по причине того, что экономика (с этим не поспоришь) должна быть экономна, Адам Смит ее возьми! (Если для полноты картины – то очень приятно. Разве неприятно чувствовать себя героями? Ну, скажите, – нет?)

А они – пришли. Как договорились вчера...

– Поэты не отменяются?

...когда тоже было не менее +6° на верхней ступеньке стремянки, и тоже стояла, так сказать, египетская ночь (но правительство еще мучилось и билось, чтобы это положение исправить).

Сегодня ситуация прояснилась, и все расселись в темненьком читальном зале. Со стен нависали жуткие в полутьме (в смысле – внушительные) русские философы и писатели, селиверстовская, потрясающая воображение, серия, оригиналы.

Особенно какой-то недобрый был В.В.Розанов, ему явно что-то хотелось сказать. Может быть, что нельзя детям в холоде, и дураки мы. Он ненавидел холод. А.С. и так-то на портрете находился в тени пренадменной шляпы, а тут вообще одни только глаза сверкали.

Не исключено, что он смеялся. Вероятно, над нами.

– А мы – вот.

Маленький дяденька из третьего, средний дяденька – из седьмого, большой дяденька из одиннадцатого.

Барышни, барышни... 6 класс, девятый... (В одном 9-м Б, причем, это не гуманитарный – уйма девушек-поэтов).

Бежать ли мирской славы
или не бежать?

Мы, собственно, во второй раз собрались. Первый был теплый, октябрьский – лицейский день.

Тогда они увидели друг друга. Тогда молчаливый Сергей Марченко, пират, романист – удивился, и удивления не смог подавить в черных глазах своих так быстро, чтобы мы не заметили. Он из седьмого. Пишет вечность. На днях зашел.

– Дайте ее. Ну эту.

– Пожалте-с.

С полки подается ему его собственная книга. Сел, пишет. Быстро и много. Без пауз.

– Поставьте.

Пролетал ли ангел?

– Что-то ты, Сергей, стал надолго с ней расставаться. Раньше ты без нее полтора часа не мог. Ну не мог. Помнишь, что ли?

– Это было раньше, – зловеще говорит, намекая на какие-то перемены в действительности, протекающей внутри.

Глупости! Я-то знаю, сейчас открою – а там! Вы думаете – текст? Что за слово такое. Глава! (Это в той части книги, где романы.) А то и строфа! (В той части, где совсем наоборот.) Последние два месяца работает над историко-фантастическим романом о Китае.

Мы его, Сергея, назвали первым. Это почему?

Потому что он (раньше) явно считал, что он единственный ныне живущий поэт. Он – и Пушкин, который был несколько раньше тут же, на свете. Безумно, пиратски (не в смысле плагиата) – любимый А.С. «Пушкин был не только хорошим поэтом, но еще и хорошим, умным и добрым человеком. Когда я начал читать Пушкина, меня что-то пихнуло писать стихи». Еще: «Мой кумир с самого детства. Я по крышу влюблен в его повести и стихи. Еще в садике увидев его портрет, я сказал: Ты мой кумир, Пушкин. Одно слово Пушкин – это уже стих. Люблю все, что он пишет, о чем думает. Его ум».

Мое детство: страсть,
Мое детство – просто лихо,
Мое детство – это страх,
Мое детство – это раны,
Тебя выгнали из класса,
И ты сидишь,
Около окна
И ждешь,
А чего не знаешь,
А юность слаба,
А юность жестока.
И одиночество пришло,
А тебе некуда деваться!
Юность

Не хочу я жить
В этом мире трудном.
Детство

Отчаяния здесь никто не отыщет, а мужество так сдержанно, что может показаться холодным спокойствием.

В мире этом
Много зла,
Но в нем
Мало добра.
Мир. Нас много в нем
И добрых, и злых.
Мир

О любви пишет как о затяжном дожде, с которым ничего не сделаешь, но, кажется, он лукавит и иногда проговаривается:

Любовь – игра, игра и жизнь,
Но любовь длиннее, а жизнь коротка.

О «ней» или яростные и длинные стихи, или рассудительные и короткие:

С тобой приятно разговаривать,
И ты не тянешь речь,
Не смеешься попусту,
И со мной ты – попросту.
Ты всегда спокойна,
Ты всегда красива.
Твой шелест губ
Напомнил мне мой дуб,
Стоявший осенью печальной.
И легкий ветерок, который
Пронесся около меня
Напоминает мне тебя.

Лично Тебе, 13 лет

Когда мне в свое время разрешили кивком прочитать, то я, онемев от такой чести, долгое время не знала, какие стихи можно упоминать, а какие – не положено. Подумав, начала:

– Мне очень нравятся стихи с посвящениями.

Он (просто):

– Мне тоже. (Слава Богу, значит «кодекс беседы с поэтом» не нарушен.)

– А человечеству их прочтешь?

– Согласен. А впрочем, нет, не согласен.

– Что же делать человечеству?

– Вы прочтите. Я разрешаю.

– Если не позволишь, мы посвящение пропустим.

– Нет, почему же. – Сказал он. – Это же все знают.

(Но «для газеты» фамилию велено все же сокрыть.)

Так вот, знал он, куда и зачем его зовут – «18 октября. В кругу школьных поэтов. Приглашаем стихотворцев, сочинителей прозы и всех желающих. Библиотека».

Знал-то знал, что вокруг предполагаются одни поэты, но множественное число как-то не принимал в соображение. И вдруг! Выяснилось, что «нас» или «их» – как-то много, целое селенье.

С одной стороны, ему было даже успокоительно (это было, было заметно) убедиться в наличии собратьев (хотя это были, в основном, сестры) по непохожести. С другой – он тяжко призадумался.

Когда-то (в шестом) мы думали, что он бежит мирской славы, а оказалось, что нет, он не бежит мирской славы. (Даже спросил потом: «А завуч в следующий раз придет?»)

До этого месяцами мы его обкладывали чистыми листочками и упреками, умоляя переписать лучшие стихи и «мы их куда-нибудь пошлем».

– У меня почему-то не получается, – сказал он.

Его книга называется «Роза». (Роза – девиз и символ веры, потому что с нее все началось.) Это не сборник, а дневник, в котором «регистрация» обыденной жизни заменяется литературными текстами. Это – Дневник. Здесь стихи перебивают главу романа, останавливают течение авантюрной повести – и снова роман продолжается.

Я.
Я начал сочинять стихи с 3 класса. Родился же я 1990 г. 14 августа в 4 часа утра. Первый стих «Роза Ангела Любви».

Роза ангела любви,
Роза красная моя,
Ты, любовь моя,
Ты ангел мой небесный,
Прекрасный и прелестный.
Роза мне Добро внушила,
И в сердце красное мое
Любовь вложила.

И вдруг бывает – стоп, перебивка. Возникает обрывок «реальной жизни», точно это верстовой столб, который нужно вбить, отметиться, чтобы не потеряться. «Этот стих я сочинил сегодня на украинской литературе после того, как мы прочитали “В острожской школе”. Когда я шел с моим другом Русланом, я прочитал начало и он сказал – “классно пишешь”. А вот другая запись, после законченной повести “Мария в Сан-Диего”: 9 ноября 2002 г. В этот день умер мой дед Владимир. Он умер в пять часов утра. Его не приняли в ливадийской больнице. Его повезли назад домой». На другой странице:

Жизнь так коротка,
Не успеешь ни черта
За жизнь короткую такую.
И выжить очень трудно тут.

Человек, который думает стихами

Уместна ли была встреча в феврале? К чему эти прекраснодушные посиделки на холодных стульях?

И вообще, ужасный этот месяц. Извинит ли А.С.? Читали после дуэли, и после девяти дней, уже не ему, а тому, кто прилетел к Юрзуфу.

Ничего – решили. Ничего нехорошего. И даже хорошо тем, что предисловий никаких не требуется. Они и стихи.

Но взрослые – это вам не «они». Взрослые стихов не пишут. (Неприлично как-то.) Зато взрослые всюду лезут и чего-нибудь обязательно произносят. Боятся за тарелки, что ли? И причем не просто, а вкусным голосом.

Таким назидательным, «дверным» голосом говорю «им»:

– Вот посмотрите сюда. Вот на него, на этого. Это – Денис Шкабатур. Он учится в третьем. Так. Ну вот. Посмотрели? Его портрет когда-нибудь будет здесь на стене, это я вам обещаю и твердо гарантирую.

– А вот и свободное место есть. – Указывает кто-то не вполне простодушно. (Кстати, не поэт. Есть среди них один не-поэт.)

– А доказательство? – Это уже произносит одна из «барышень».

– Стихи.

Стали привставать, налегая на стихи, сдвигать шторы и рассматривать.

И если вы думаете, что Д.Ш. – смутился, то это потому, что вы его еще мало знаете.

Денис Шкабатур – по виду монастырский благообразный отрок, послушник, девятилетний Алеша Карамазов – в каждом глазу по два черта имеет. Это трудно заметить, потому что он редко взгляд дарит человечеству, но если подарил – то чертей видно невооруженным глазом, со всеми подробностями. Это, наверное, потому что хоть Денис и лирик по профессии, на самом деле он – эпик. Есть такое слово?

Красно-розовый закат
Будто в чем-то виноват,
Покраснел он от стыда,
Что съел солнце до утра.

Лирика у него ненарисованная, это голограмма, он ее строит со всех сторон, наращивая объем.

Дождик к нам стучит в окошко.
На диване дремлет кошка.
Я из «лего» строю дом.
В нем живет волшебный гном.

Гномик ночью просыпается,
То ворчит, то улыбается,
Что игрушки разбросали
И тетрадку разорвали.

Потом сядет на окошко,
Помечтает там немножко.
Звезды посчитает,
С молью поиграет.
Только станет рассветать –
Гномик прыг к себе в кровать.

Всякое уважающее себя новорожденное стихотворение должно себя оглядеть, чтобы убедиться:

– Ага, я – трехмерное.

Три прозаических измерения плюс четвертое. Четвертое – это Автор.

Спасибо нашей маме:
Мы на катамаране
Идем навстречу ветру
К далеким островам.

Команда: я, Дианка,
Зимфирочка и мамка
И нам не страшны бури,
И даже ураган.

Ведь я у них отважный
И самый, самый важный,
И самый, самый главный
На свете капитан.

Автор, Денис Шкабатур, вроде бы в стихотворении даже буквально на виду. А кто тогда тот – и где он? – который смотрит на капитана (и заодно – на читающих), посмеиваясь?

(Забавно. Когда я вспоминала об этом «стихе», то почему-то была уверена, что там и брызги обозначены, и волна – а оказывается, этого ничего нет. Фокус! Как-то так собрались слова, что их информативность повысилась, как лохматость у персонажа Успенского.)

– Да будет вам! – Шепотом сказал мне один человек, умный. – Это же взрослый написал для детей, ребенок не может так отстраненно себя рассматривать. (Подумал и добавил.) Умный взрослый.

Ветер и путешествие изображены одним длинным и быстрым движением – по-рушевски. Отношения людей, связанных любовью, оказались внутри. Ветер стал домом, не менее прочным, чем тот, что построили из «лего».

Иногда он пробует сотворенное «на зубок». Крепко ли? Даже страшновато. Чувствуется, что он только-только начинает понимать свою силу демиурга. Построил? – могу и разрушить.

Путешествие в Форос

Море, солнце, горы
Волшебной красоты!
Кажется что сбудутся
Все мои мечты!

А там за поворотом
Проснется великан
И положит всех нас
С автобусом в карман.

Великан – это Денис Шкабатур. Это он «плохо себя ведет». Вот видите, и пошалить у поэта возможностей больше.

Впрочем, стихотворение не кончилось:

Но ко мне на помощь
Придет друг – Геркулес.
Мы все освободимся
И уйдем жить в лес.

Поэты смотрят доброжелательно и безоговорочно верят до стихов еще, на слово. Я убедилась, что поэты – не злы, не завистники. Может, это только в возрасте от 9 до 17?

Верят сразу в портрет. Денис тоже верит и выпускает неожиданную улыбочку.

Нагнетаю.

Синенькими культяпками выколупываю тяжелый том БСЭ:

– И здесь, вот в такой толстой книге, когда-то будет написано... Денис, держи, тяжело.

Открываем и как будто читаем. Он не удерживается и косит двумя чертями в книжку.

– А! А! Он думал, что уже написано! – Веселится один полускептик, девочка – не поэт, пришедшая в качестве почетного эскорта с подругой.

Радуемся.

(Вам не нравится? А нам очень это понравилось. Мы задвигались на стульях. И даже столы задвигались. Все – кроме столов и стульев – стали улыбаться.)

Тут штучка в том, что «они» – необычные и вроде как «неправильные» среди «нормальных». А тут необычность – норма. Вы помните, конечно, как Аркадий Рубинчик, а вернее, его «папа» Э.Севела иронизировал в бороду: «Нет, я не националист, но просто, когда вокруг сплошные евреи, никто мне не скажет, что я – жид пархатый!»

Кто-то сказал:

– Может, и я там буду, в Большой Эн-цик-ло...

Барышня, которая сопровождает подругу, не удержалась:

– Все вы там будете.

(Может, ей было даже чуть жутковато, когда сгустились эти поэтические сумерки.)

Кто ни послушает Денисовы стихи, его мягкий, с тщательным выговором, якобы бесстрастный голос – минута, еще и смотрит испуганно – оглядываются на «сопровождающего» взрослого, мол, поясни же как-то сие явление. У всех – честное слово – сразу одна и та же мысль, выраженная разными словами. Эллина Степановна точнее всех определила:

– Он думает стихами.

Поэзия его только кажется непонятийной – приговор происходящему складывается не из готовых блоков смысла – хорошо, плохо, понятно, нельзя. Он склонен как будто к недооценке события, он осторожен, спокоен, а общее ощущение – скрытого поучения, принятого решения.

Бедный серый
Бездомный кот,
Подарю тебе
Свой бутерброд,
А домой тебя
Брать запрещается:
Дома Мурзик
Пузатый
Кусается.

Девочки начали с нежностей, с декоративных полутонов – листья у них бесповоротно опадали, сады стояли бесприютны, окна захлопывались, декадентки этакие. Он послушал – очень внимательно, не притрагиваясь к своей книге, и вдруг с яростью заперелистывал. Я стою и мне видно каждое стихотворение, хоть вверх ногами читай. Написано все прекрасными и огромными печатными некорявыми буквами.

– Денис!

н-то оказывается (ах, конъюктурщик!) стал искать тоже «чтобы лирицкое».

Я люблю вас, дубки,
Хризантемы сынки.
Вы на маму свою
Очень сильно похожи,
Только меньше немножко,
Веселей и моложе
Вы смеетесь так звонко!
И радостно мне
Будто солнышек много
Горят на окне.

Выслушали. Эллина Степановна говорит (она-то всегда говорит нормальным голосом):

– Вы не думайте, господа, он не только лирик. Пришел он, дети, однажды сияющий, страшно довольный, и весь в ссадинах, синяках, царапинах и шишках. «Дени-и-с...» Улыбается! (И тогда, и сейчас.)

– Протянул: «Это вот стихи новые». «Понятно, а?..» «В них-то все и рассказывается».

Я пошел играть с мячем.
Все мне было нипочем.
Мяч летал и я скакал,
Непонятно как упал.
Нос разбит, рука в крови,
Мама шепчет – не реви.
И лежу я весь в зеленке,
Горько плачу как девчонка,
Как несчастный инвалид,
И коленка – так болит!

Твардовский ругался: молодой поэт написал, как Наташа с мячом играла, о ужас! – длинными, тягучими строчками. Разве так мяч стучит? – шлепали незадачливого. Конечно, не так, и у Дениса мяч стучит – правильно.

Мелкий дождик как пыль
Над землей рассыпается.
Хорошо под дождем
В старом парке гуляется.
Добрый дядька-платан
Мне сережками машет.
Я под ним постою –
Он мне сказку расскажет.
И увижу я сам,
Как с листочком прощается.
Тихо веткою машет
И от грусти качается.

Придира, он отбирает безоценочные полутона. Все совершается как будто по инерции, все устремляется к полной, величественной и неподвижной справедливости – молчанию. Это сон или воспоминание. Момент равновесия. Движение замедляется, вот-вот остановится... Осторожно – вы забыли, что надо дышать.

– Бац!

Это терпение лопнуло. И азарт долго сдерживаемой любви к краске – ехидной и развеселой, вырвался:

Лето в Гурзуфе,
Солнце и пляж,
А в ресторане
шашлык и гуляш,
Толстые тетеньки
как бегемотики
Греют на солнце
свои животики,
А мы с Дианкой
живем на воле.
Кушаем сливы
и ходим на море.

Натуралист. Ехиден! Ехиден-то! Батюшки.

– Иногда.

Ирония в нем сидит и из глаз смотрит, сгущаясь в упомянутых. Порою ирония начинает-начинает, как положено, «перерастать в сарказм». Но и когда ему весьма невесело, он улыбается – глазами! Это уже, господа, личное мужество.

У мамы на работе
Начальник – злая тетя.
Зарплату ей не платят,
Все деньги заберут.

И мы грустим с сестричкой,
Что нет у нас клубнички,
И деньги на мороженое
Нам больше не дадут.

Хороший переводчик возмущался плохим поэтом:

– Его рифмы за собой сюжет тащат. Куда они, туда сюжет вихляется. Бедные трудящиеся!

Хороший критик вывел правило:

– У плохих поэтов всегда подозрительно хорошие рифмы.

Иногда рифма может гордиться, что она честный гвоздик. Простите, какое отношение она имеет к картине, но ведь иначе грохнется. Иногда она – дополнительный блеск, буффонада, отмычка. (Это – Галич). У Дениса почти всегда рифмы «обоснованные» и даже говорящие:

Море греется туманом.
Нас укрыло одеялом,
И в волшебных облаках
Я гуляю на руках.
Хотите, не хотите ли –
Мы облачные жители.

Творец безостановочный. Но в отличии от Тригорина ему не скучно записывать действительность. Тригорин смотрел на облако и мучился, что придется записывать про рояль. Он устал, может быть. Неужели когда-нибудь Д.Ш. устанет? И будет читать потихоньку про себя в толстой книге?

А сейчас, когда поймаешь его взгляд, с испугом размышляешь: вах-вах, он сейчас меня записывает. Кошмар! Да еще с каким, возможно, ядом!

Ника, Тося и совесть

Иногда делаешь что-нибудь для порядка, для очистки этой, как ее – совести. А потом, когда оказалось, что нечаянно сделал правильно, вульгарно выражаясь – в точку, можешь даже обозвать себя интуистом.

С Вероникой Сипович мы беседовали о ее стихах, было тихо и хорошо, и ей были приятны мои попреки, что в ее тетрадке (которая хранится в библиотеке), как застряло одно стихотворение, так и томится в одиночестве, грустнея.

А между тем разведка мне донесла, что она строчит.

– Да нет же. – Отнекивалась Вероника, похожая на прелестнейшего Эмиля из Лённеберги.

Вот осень пришла.
И листья опали,
Вот осень пришла,
И ты стоишь у окна.
Вот осень пришла,
И ты тихо плачешь,
Что он разлюбил
Тебя навсегда.
Он больше тебя
Никогда не заметит
И не посмотрит
В твои глаза,
Ведь ты для него
Ничего не значишь,
Ведь ты для него
Теперь пустота.
12 лет

И тут сидела Антонина Мазуренко и писала про реки Украины. В разговоре не участвовала и, кажется, мало на болтовню нашу обращала внимания. Памятуя, что в Отечестве такой вопрос не странен, я спросила (если честно – просто так):

– А ты?

И Тоня посмотрела так, что мне стыдно стало. Я представила сразу, как много лет спустя, она, знаменитая и незлопамятная, вспомнит, как ее спросили:

– А ты?

Она промолчала.

– Тося. – Стала шипеть Вероника. – Я ведь знаю. Возьму и скажу.

– Ника. – Спокойно сказала Тося. – Отстань подобру-поздорову. Видишь – я пишу?

На другой день свернутый в восемь раз (да!) листочек Антонина подсовывает мне под локоть. Как раз толпа, и я очень недобрая, и ничего ни про каких поэтов не помню...

– Что? (Сурово, я.)

– Это они. – Подмигивая, сказала Тося и быстро ушла.

Бывают дни, когда мне грустно
И сердце плачет и болит.
Бывают дни, когда смеюсь я
И песня звонкая звенит.

Бывают дни, когда мечтаю
И сердце с трепетом стучит.
Бывают дни, когда я знаю,
Что нас ничто не разлучит.

Бывают дни, полны сомнений,
И я в раздумьях утопаю.
Бывают дни, когда я верю,
Смотрю вперед, не унывая.

Бывают дни, когда люблю я,
Душа моя, как день весенний.
И я свободой наслаждаюсь –
Пусть в жизни всякое бывает.
Лучами солнца согреваюсь,
Люблю, надеюсь и прощаю.
Люблю и прощаю. 13 лет

Жизнь моя моею быть должна:
Грустная, смешная, никакая –
Только у меня она одна,
С нею улетаю в облака я

Или камнем скатываюсь вниз,
Головой отчаянно рискуя.
Я сама ...себя покритикую.
Жизнь моя. 14 лет

– Где-то я это читала, – сказала одна учительница.

У меня есть только один ответ:

– Где?

(Действительно, вот никак не помню, где сказано: по стихам очень молодого человека можно судить, в первую очередь, о том, что он читает.)

Н-да, как бы строчку не прихватить. Например, «Осел был самых честных правил...»

Леся Украинка

Тоня Мазуренко и Сергей Марченко сидели друг наплотив друга. Когда Тоня себя назвала, он тихо сказал, в раскрытую книжку:

– Леся Украинка.

Но более он ничего не говорил.

У нее есть особенные стихи, которые я для себя обозначаю как «Противопоставления».

Хочешь бежать – убегай.
Хочешь найти – находи.
Хочешь понять – понимай.
Но не препятствуй любви.

Думаешь лгать – не смеши.
Веришь в успех – получай!
Любишь учить – научи.
Только потом не страдай.

Если ты плачешь, то плачь
Хочешь ударить – сдержись.
Силы черпай из удач.
Только со злом не мирись!
Если хочешь. 13 лет

Я любила тебя, а ты не любил,
Я смотрела на тебя, а ты не смотрел,
Я ждала тебя, а ты не ждал,
Я так верила тебе, a ты изменил.

Но прошла моя любовь, а ты полюбил,
Ты любил меня, а я не любила,
Ты смотрел на меня, а я не смотрела
Ты ждал меня, а я не ждала.

Ты так верил мне, а я изменила,
Я забыла тебя, а ты не забыл.
Я и ты

Два приватнейших разговора после, в стороне:

– Сережа, тебе чьи стихи больше всего поправились? Кроме Денисовых?

– Девочки напротив, которую я назвал Лесей Украинкой.

– Тоня, тебе чьи стихи больше всего понравились? Нет, кроме Денисовых?

– Вот этого напротив мрачного мальчика, который меня тихо назвал Лесей Украинкой.

Схема стиха

Она – такова. Поэты, кто строго, кто раскидисто, посиживают и без приглашения кто-нибудь, полистав книжку, начнет:

Каникулы вновь начались
После трех месяцев огорчений,
И в дом потихоньку влились
Минуты веселья.

Но кончается осень,
Вечерами уже холоднее,
С ветрами гуляет листва,
А дождь льет как последние слезы.
Виолетта Казьмина. 13 лет

Молчание. И еще голос:

Вокруг ночного цветка
Вьется яшмовый мотылек.
О, Боже! Кто бы мог знать,
Как я сейчас одинок.

Одна капелька точит кремень,
Одиночество гложет душу.
И так хочется писать стихи
В надежде, что ты
Их захочешь слушать.
Иван Генералов, 16 лет

– Ну раз так. – Говорит третий. – То что ж ...

Сегодня был пасмурный день.
Сегодня ты прошел мимо меня.
Сегодня был ужасный день.
Сегодня ты не посмотрел на меня.

Сегодня был хороший день.
Сегодня ты сказал мне.
Сказал: «Пошли вечером погуляем?»
И я в ответ сказала: «Да, пойдем».

И вот настал тот день.
Тот день исполнения желаний.

Вы узнали. Конечно, это Тоня Мазуренко, 14 лет

Тянется и вытягивается длинная цепочка настроения. Случается, по мере «набусывания», как говорил Тосик Инберовский, настроение незаметно меняется и заканчивается каким-то другим настроением и вообще о другом.

«Я их писала,
только не записывала»

Лиля Шевченко, будучи пятиклассницей, вошла в библиотеку и в наши сердца с увесистым томиной. Ей было тяжело. Мы посмотрели, и нам тоже стало тяжело. Это был такой толщины, что надо большим и указательным пальцами, как деньги в известном анекдоте, показывать – э, роман. Одного советского писателя. Только мы, удручившись, хотели деликатно отослать его (роман) туда, где он, видимо, лежал, как вдруг Лиля сказала:

– Я спасла эту книгу.

И протягивает его нам, как птенца.

Мы его переплели. Толстый, очень толстый. Дырочки пришлось гвоздем пробивать. (Не надо, не надо, пожалуйста, про серп. Вам смешно.)

Лиля появлялась, исчезала, и почти каждое посещение, как Карлсон, проверяла наличие на постоянной выставке уже ею переплетенных книг… и этот роман – обязательно. Чтоб лежал на видном месте. За Лилей закрепилось почетное – Переплетчица.

Вот Лиля видит объявление: «Школьные поэты – Александру Сергеевичу. Лицейский день, 19 октября».

Встревожилась очень и несколько раз спросила:

– А мне приходить? А кому приходить?

В сутолоке ей сухо было сказано:

– Нет, это только поэты сами для себя собираются.

– Они с выражением будут читать?

– Что ты, Лиля, какие выражения. Они люди почтенные. (Плохой производственный юмор.) Лиля, ты по-моему на урок опаздываешь.

Но человек не в таком состоянии, чтобы оценить слабую шутку. Человек в смятении:

– Их много будет? Они – кто? Это – дети?

Почти раздраженно:

– Нет, Лиля, поэтов, к счастью, мало. Знаешь, уже звонок звенит.

В тот же день приносит, придерживая в развернутом состоянии, двойной лист, изъятый из тетради с переплетчицкой ловкостью. Не глядя в глаза, говорит так:

– Я написала стихотворение на уроке. (Поспешно, перекрывая кислород для нотации.) Я прочитала стихотворение наизусть, то есть... (Тут она, как Иванушка Бездомный, запуталась)... не свое, вот это, а это, которое задали. Я одиннадцать баллов получила. Тем, кто стих сдаст, разрешили своими делами тихо на остатке урока заниматься. И я написала.

Думает:

– Но я и раньше еще писала. (Думает.) Только я не записывала.

Приду в библиотеку,
Возьму я книгу,
И за книгой пишу стихи.
Стихи про родину родную,
Про дом, про все вокруг:
Вот дерево стоит
И клонится от ветра,
Там дети бегают,
Играют в прятки,
А я сижу и стих пишу о них.

Да, да, – совсем, как Бог у Тагора

Так и поехало – в день по стихотворению, строго.

Причем, будет ведь стоять всю карнавальную, жуткую, большую перемену, когда борьба за знания болезненно обостряется, принимая иногда размах классовой борьбы – и дышать тоже строго в ухо. Терпение судьбы. И вот наконец все сидят и пишут (хорошо, что не стихи), и за мой стол кто-нибудь уже норовит сесть и писать. И вот тут-то я слышу:

– Я вам буду читать. Только вы сядьте обратно. Я читаю.

Итак, есть человек, который думает стихами, и человек, который однажды принял решение писать стихи. Вернее, записывать.

Она щепетильна, лукава, усердна, склонна усложнять отношения с действительностью.

Эллина Степановна представляла на кафедре словесности школьных поэтов и про Лилю сказала так:

– Мне хотелось бы такой же педантичной быть, как Лиля.

Лиля была очень польщена и забыла в кабинете кафедры – зонтик, плащ, портфель и шапочку. Возвращалась поочередно за всем означенным.

Опять Денис

А ведь и Денисово стихоисчисление начало имеет, и мы тоже можем попробовать поточнее его определить. Он был во втором классе, и был немножко другой, чем сейчас. Черти просматривались слабее, он был еще человек, от природы не отделенный. Такой сгусток мыслящего космоса, Денис. Голос, как если бы небольшое облако заговорило.

– Это стих... – (Слепили мы из его высказываний.) – Маме, для мамы нарочно. Это – первое стихотворение, которое по-настоящему.

– А раньше не писал?

– Я игрался со стихами.

Море Виолетты

Виолетта – это на самом деле, конечно, Василиса-Прекрасная на самом деле и (по необходимости) Премудрая. Это она пришла «по стихи». На конкурс собралась стихи свои нести.

– Вот твоя книжка. Но я тебе ее, может быть, не дам. Знаешь, почему?

– Знаю. Это библиографическая редкость.

– Вот именно. Первое рукописное издание Вэ Казьминой. Смотри мне. Будешь, как Фауст, расписываться.

Вспомнишь Шварца, с интонациями Принца-Администратора:

– Завтра чтобы мне с дополнительным стихотворением.

Ведь знаю, не напишет. Знаю, почему. Ладно.

Возвращается вялая:

– Нет, мы там как-то не нужны. Мы ни одного места не получили.

Вспышки «натхнения» (укр.) не произошло.