Автограф

Александра Карнеева

Люблю тебя

Клуб одиноких сердец доктора Антона Чехова

Кто подчинится неправде, тот во втором рождении сменит свою природу на женскую.

Альбин. Учебник платоновской философии

Ваша добросовестность нас погубит.

Куда письма деваются?

Кстати, куда они деваются? Нет, не деньги. Письма. Нет, ну мы же их – не выбрасываем? Мы не идем торжественно к мусорному ящику и не бросаем их. И они печально не кружатся в воздухе?

И – где?

Мы не подносим их краешком к свечке или к конфорке? Опасно. Но их нет. Почему и в чем тут дело?

Антон Павлович был аккуратен до безобразия. Вот что он проделал десять тысяч раз за свою жизнь:

(Десять тысяч – это столько писем он получил).

Читает, раз.

Открывает ящик стола, два. Вы вслушались? Нет, вы представили?

Всегда, всегда. В любую погоду, в любом настроении, любое письмо. Прочитал, ящик стола – пожалте. А не оставляет письмо, скажем, на столе. Разница.

Три – письмо в ящике. Оно не кружилось в воздухе, и оно не потеряется.

Еще одно, последнее действие, в пяти картинах, производится в начале следующего года (или в конце истекающего).

А.П. вытаскивает из ящика стола все письма, которые там копились, как деньги в чулке. Разбирает оные по адресатам. Перевязывает каждую стопочку ленточкой (крест-накрест?). Все стопочки минувшего года сортируются по алфавиту. И, наконец, это уже предположительно, еще их куда-то на хранение уносит.

И вот потому мы и имеем грандиозную цифру десять тысяч. (Чехов свои рукописи так не лелеял. Он их вообще не лелеял.)

Чеховских писем – намного меньше. Нету почти двух тысяч листочков.

Это как же? Очень просто. Не всякий адресат, прочитав письмо Чехова: а) открывал ящик стола, б) забрасывал туда полученное. А уж что говорить про ленточку!

Не будем их ругать, им и так стыдно. Давайте лучше изучим одну чрезвычайно грустную и, как полагается в случае с А.П., смешную историю. Кому-то будет обидно, но не нам! Впрочем, попрошу без злорадства, но и жалость здесь тоже не подходит.

А все из-за того случилось, что А.П. был такой невыносимо аккуратный! Если бы он умел терять письма, да еще тут эта ленточка затесалась... Ах, ты. Ну или хотя бы – если бы у него не было такого вместительного письменного стола. Дорого, дорого обошлась нам его педантичность. Она сделала счастливым и несчастным одного человека, а у всех остальных (то есть у нас и у литературоведов) все в голове замечательно смешалось.

И, кроме того, она доставила средства к существованию многим, кто профессионально ее исследовал. Значит, и польза от нее все-таки есть. В общем, Чехов, не ведая того, сотворил еще один, истинно чеховский, рассказ.

Русская ретроспектива

Началом событий следует считать фразу, сказанную Марьей Павловной, которая и не подозревала, что она этой самой фразой посеет в сердце...

– Очень аккуратно перевязаны ленточкой. Лежали в его столе.

Но тут возникает сразу Дама, нервная, и, как водится, талантливая. В первое десятилетие двадцатого века – просто даже известная.

Глаза у нее серо-голубые, а рассказы (она писательница) – хорошие. С этим не поспоришь – это задокументировано. Первое – кабальеро. Иваном Алексеевичем, второе – Львом Николаевичем. Бунин с почтением пишет также – о голосе, о некоторой застенчивости.

И уточняет, что упомянутое – «было очаровательно». Рассказ же Лидии Алексеевны Лев Николаевич включил в Круг чтения. «Первое горе», рассказ Авиловой, и – «Душечка» в одном томе оказались. Разделяет их послесловие Толстого и его «Неужели так должно быть?») Однажды Л.Н. так прямо ей и написал – «помню ваши хорошие рассказы». Прибавлять ли к этому многочисленные уверения А.П. – «вы талантливы» и много другого, ужасно приятного?

Сама Дама тоже А.П. считает большим талантом, но, конечно, не гением. (Так она написала в 1918. Запомним.)

Вот этой Даме Марья Павловна через несколько лет после смерти Чехова отдала (по требованию) ее письма. Сказав неосторожные слова о ленточке.

(Зачем? Ведь знала, что все письма хранятся, ну, точно таким образом. Просто так сказала.)

А меж тем эти просто так сказанные слова имели ни на что не похожие последствия... Лидия Алексеевна была потрясена. Изумлена. Зачем он хранил? Ленточка... Тотчас она распорядилась судьбой этих писем.

– Я бросила их в печку не перечитывая.

– Я очень жалею, что я это сделала...

Отныне мысль о сохраненных Чеховым письмах не оставит ее всю жизнь. Сия мысль развивалась то очень тихо и постепенно, то вспышками, и эти вспышки ослепляли ее – до тех пор пока, видимо, не вытеснила все прочие мысли.

Вывод, который получается у Лидии Алексеевны – прост, ясен, однозначен и простодушен... Вы скажете – так не может быть? Так не бывает? Может – даже от зависти, от ревности, по глупости... Всегда – выдуманная, а значит, неизбежная.

Но – любовь по воспоминанию? Как бы то ни было – какое увлекательное занятие!

Синематограф существовал раньше, чем его выдумали, а выдумали его, несомненно, женщины – нервные, талантливые. Началось упоительное раскручивание пленки и просмотр ретроспективного фильма. Для пьесы здесь было слишком мало материала... Крупные планы, обрывки реплик, многозначительные повторы и замедления – это язык кино.

У нее это получило кодовое наименование – распутывать «запутанный моток шелка».

Вдогонку сочиняется «Роман моей жизни». Название склонно к измене и перемене. Это, так сказать, три серии, разделившие жизнь на прошлое, которое есть ее настоящее, и будущее, оставшееся в прошлом.

– О любви. – Мелькнуло на полях. Но смелости, смелости, дерзости не хватило автору, как всегда чего-то не хватало в ее характере. Вот потому и осталось скучное и добродетельное – «Чехов в моей жизни».

Она восстанавливает забытое, – то, на что прежде не обратила внимания. Это занятие сумело ее поглотить – потому что к моменту обретения писем и еще раньше жизнь представлялась ей пустой, сил – мало, чтобы начать ее заново и слишком много, чтобы успокоиться. Рассказы, похваленные Толстым, почему-то не пишутся, нужные слова трудно выбрать и вообще начинает болеть голова.

Призрачное чувство двадцатилетней давности, в котором она и сама толком не уверена, все увереннее становится реальностью. Остальное – попросту докучно.

Ей семьдесят пять. На полях рукописи «О любви» ее рука:

– И вот сколько лет прошло. Я вся седая, старая... Тяжело жить, надоело жить. Противно жить. И я уже не живу...

(В сорок лет она тоже жить не хотела. Жизнь-то кончилась, объясняла.)

Одиночество, тишину и спокойствие – вот что она любит, писательница, у которой самые удачные фразы – из двух слов – в письмах и в пометках на полях:

– И мечту. А мечта?

А мечта – это А.П. И в ней мы оба молоды и мы вместе.

(С ума сойти.)

Человек – пылкий, нетерпимый, мнительный (с одной стороны). И с другой – умный такой, осторожный такой, умеющий забывать то, что умеют забывать только хорошие и благородные люди.

Лидия Алексеевна, видимо, со стороны на происходящее в ее сознании превращение, смотреть не пыталась. Она упрямо возится с «мотком шелка». В том-то и дело, что с ее характером – проще его разрубить.

– Любили ж мы оба? Он? Я?.. Я не могу распутать этого клубка. Что было? Как было? На чем, из чего вообще выросло?

Как-то он ей сказал, оказывается, что ее «надо любить – чисто и свято».

Недоговоренные речи, короткие взгляды – все истолковывается по-новому и приспосабливается к «мечте». Однажды...

– ...в клинике он не смог скрыть своей любви? Загадочные драгоценные для нее полуфразы в кавычках:

– Один день... для меня.

– Чисто и свято...

Все – с ее слов. В переписке ни одно слово, ни единая интонация – ни человека нетерпимого, ни человека спокойного – не подтверждает истории, созданной в «романе жизни». Ни слова, ни вздоха «о чувствах».

Впрочем, нет. Имеется кое-что реальное. Вот эпизод, подтвержденный чеховским письмом, но он как-то вовсе из другого жанра.

Как-то раз некто доброжелательный на ушко Лидии Алексеевне нашептал такое: «Чехов собирается ее от мужа увезти. Попросту украсть». Некто доподлинно это знает – слышал сам. Был юбилейный вечер одной газеты, и
А.П.Лейкину и при свидетелях, совершенно не понижая голоса, высказал такое намерение.

...Лидия Алексеевна долго после сообщения не раздумывала и вряд ли, даже поблагодарив встревоженного за ее безопасность доброжелательного человека, отправила Чехову возмущенное письмо.

Вероятно возмущенное. Мы его прочитать не можем, раз оно сожжено. Но Чехов прочитал и ответил тотчас. Защищается он с умом. Он повторяет ее обвинения, хотя это трудно сделать по следующей причине:

– Обвинения Ваши слишком неясны, чтобы в них можно было разглядеть пункты для самозащиты.

– Насколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне. Так, что ли? – (Вместо элегантного «не так ли?»)

Ему вполне удается ее «неясные обвинения» сформулировать. Она пишет, что он говорил какие-то «странные вещи». Затем – просит «во имя уважения к женщине не говорить о ней в этом духе».

«И, наконец, даже»:

– За одну эту доверчивость легко обдать грязью. Достоинство не позволяет ему оправдываться.

– Что сей сон значит?

Он сердито ей рекомендует – если верить сплетням, то оптом, а не в розницу:

– Верьте – моей женитьбе на пяти миллионах, моим романам с женами лучших друзей.

– Успокойтесь, Бога ради.

Он разумно предлагает выслушать показания очевидцев:

– Поговорите с Ясинским, который после юбилея вместе со мною был у Лейкина.

Что же произошло и что же говорилось на самом деле?

Оба они «долго говорили о том, какие хорошие люди» Авилова и ее сестра.

Оба были «в юбилейном подпитии». Но даже если бы он «был пьян, как сапожник, то и тогда бы»:

– Не унизился до «этого духа» и «грязи».

Он слишком вымуштрован внутренне, чтобы позволить себе долго находиться в оскорбленном состоянии, он скорее раздражен, и ему нужно усилие воли, чтобы раздражение преодолеть – и забыть. (Последнее не умеют многие, вернее, почти никто.) Но одно словцо долго не дает ему покоя. «Грязь».

– Поднялась же у вас рука начертать это словечко!

Такая ситуация – не из его жизни. Его бы удержала «привычная порядочность и привязанность к матери, сестре и вообще к женщинам»:

– Говорить дурно о Вас да еще при Лейкине!

Может быть, зря начинать рассказ об этой переписке с чеховских оправданий? Но оправдываться и даже защищаться в эпистолярной беседе с Авиловой ему придется частехонько. Хотя речь о похищениях уже идти не будет.

Еще раз необходимо удивиться дневниковой записи 1918 года. Лидия Алексеевна, что называется, «в твердом уме и здравой памяти» не ставит Чехова на первое «место в литературе и тем более в своей жизни». Сравнивает его с Горьким и с Л.Н., вывод:

– Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель.

И даже:

– Конечно, нет!

Значит, «О любви» и «моток шелка» – результат внутренней работы чувства. Когда началась эта работа? Через несколько лет после смерти Чехова, когда отданы были Авиловой письма и произнесен опасный комментарий, сбивший ее с толку – тогда? Не меньше десяти, значит, лет должны были эти слова пролежать на глубине, чтобы дать росток и чтобы каша заварилась. Сюжета сначала и не было. Бессознательно собирались воспоминания, замешивались и бродили, прежде чем с сюжетом «А.П. и я» произошло то же, что происходит с рассказом или повестью или романом – как сказал бы литературный критик: «Замысел постепенно выкристаллизовывался». И как здорово сказал Чехов: «Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует...»

(А ведь Лидия Алексеевна могла бы стать художником. Если бы раз и навсегда разобралась, что ей нужно – жизнь или работа. Беда в том, что у нее был выбор. Очень хорошо, когда его нет, иначе для решения нужно употребить слишком много силы, и целенаправленной.)

Именно – замысел, к которому прирастили подробности, то реальные, то «скомпонованные», который менялся на протяжении лет.

Загадочно. Но только так можно объяснить, как из записей 18-го года вырос роман – о любви. Впрочем, может тогда это была маскировка – она скрывала от других то, что уже не могла скрыть от себя – неотвязную мысль, что она прошла мимо чего-то, самого важного.

Совершенно естественно, что в таких обстоятельствах началось нагромождение всяких непонятных происшествий и даже тайн, которые вконец все запутали.

Была у Авиловой шкатулка. В ней – часть Чеховских писем хранилась и еще какие-то бумаги. Однажды Лидия Алексеевна увидела, что шкатулка пуста. (Был 1919 год.) До этого Марья Павловна успела сделать с Чеховских писем машинописные копии для первого шеститомного издания переписки.

Но одно письмо Авилова не показала Марье Павловне, и копия с него снята не была. Подписано оно было – «Алёхин». (Как помещик Алёхин, похожий более на профессора или художника, чем на помещика, из рассказов «Крыжовник» и «О любви».)

Авилова «алёхинское» письмо знала наизусть. Она даже потом записала его на память от слова до слова.

Через двадцать лет она уничтожила копию письма.

– Жалко. Я сделала ее после того, как погиб оригинал. Помнила каждое слово, даже длину строк.

Она написала «все точь-в-точь также, даже подражая мелкому почерку А.П.

– Так вышло похоже, что меня это утешило. И я долго хранила эту копию.

Слишком много вдохновения в обыденной жизни – для писательницы. Читая ее письма (сквозь письма Чехова), увидим, что у нее только два состояния – или «пьяна от счастья» или «жизнь кончилась».

Она подробно и со скрытой яростью объясняет – почему сожгла все-таки:

– Вот почему: нашли бы ее (копию) после моей смерти и, конечно, узнали бы, что это фальшивка, подделка. Кто бы мог понять, зачем она была сделана? Не возбудило бы это подозрения? Не отнеслись бы с недоверием к моей рукописи?

Интересно, А.П. читал «Джен Эйр»: Авиловой он пишет, чтобы у англичанок училась... В 1847 Три Сестры – англичанки – завершили каждая свою книгу. Шарлотта-старшая (ей 31) – «Джен Эйр», Эмили (ей 29) – «Грозовой перевал», роман романтический младшая 27-летняя Анна – автобиографический роман «Агнес Грей».

Наверняка, все это было уже переведено на русский... Эх, скучно было бы писать пьесу про этих трех сестричек. Они – работают! Устают и довольны. Неинтересно. Вершинина слушать бы не стали – нет времени.

Но нам дела нет до трех сестер сейчас. Мы должны вспомнить другую Шарлотту – из «Вишневого сада».

Флиртуйте по-английски,
или Знакомство в Любимовке

Вы любите Джен Эйр? Не книгу, а девушку. Вам нравится, что гувернантка окрутила хозяина? Честно? Ну, тогда все в порядке. Можете читать дальше.

Крыльцо. На него, на крыльцо Чехов вышел. Вышел А.П. из красивого помещичьего дома. Следом выскочила девица молодая, маленькая, в строгом костюме из твида, с двумя длинными косами. Вот что сделала она. Взобралась на перила, а с перил прыгнула на плечи к А.П., лепеча в продолжении процедуры что-то милым, совершенно птичьим голосом, неразборчиво. Впрочем, можно было разобрать: «Брат Антон!»

Антон Павлович «караул» не закричал даже в шутку, девушку не стал от себя отдирать, а что-то в ответ ей сказал, негромко, но из окна услышали, что чепуху страшную, но приличную.

(В прошлый раз он ее уверил, что в молодости он был турком и был у него гарем. Вот вернется на родину и выпишет ее к себе.)

Мимо шли дачники – знакомые. Здоровались, смеялись. Но так, что будто бы ничего необычайного не происходит, во всяком случае они ничего необычайного не видят.

Девица сотворила вот еще что: стала голову А.П. наклонять, будто он здоровается, и приговаривать:

– Здласьте! Здласьте!

Нет, ну что вы в самом деле? Вы Станиславскому – верите? Это Станиславский рассказал.

Про чудачку-англичанку, гувернантку в доме его родственников Смирновых. А в его доме – Чехов отдыхал с Ольгой Леонардовной. Уверен был Станиславский, что из этой чудачки и вышла в «Вишневый сад» Шарлотта Ивановна в фуражке и клетчатых панталонах.

А если вы Станиславскому не верите, другие подтверждают.

Была, была англичанка. Звали – Лили. И написано про нее довольно много, только написавшие не во всем согласны.

Английский литературовед Харви Питчер считает, например, что Чехов не удержал бы в то; лето на плечах пусть маленькую и ловкую – взрослую девицу. Про одышку не забывайте.

И костюмчик. Станиславский написал, что девушка носила мужской костюм, что в сочетании с ее ростом, прыгучестью и косами давало облик не то мужчины, не то женщины, непонятно.

Англичанин говорит – это немыслимо. Воспитанная девушка не могла бы себе позволить надеть мужские брюки. Речь может идти – и идет – о костюме мужского стиля, именно – твидовом и очень-очень распространенном.

(Не удивляйтесь, не посмеивайтесь – Лили была и впрямь хорошо воспитана, несмотря на все чудеса, которые вытворяла. Вы в этом убедитесь.)

Что же до возраста – ей было двадцать шесть, а выглядела она восемнадцатилетней. Ничуть не изменилась с того дня, когда приехала в Россию... Вовсе она не выглядела мужеподобной. Напротив – женственна, «почти как балерина» (уверяет современник).

В те дни Ольга Леонардовна написала Евгении Яковлевне следующее:

– За Антоном здесь ухаживает молодая англичанка, которая прекурьезно говорит по-русски, всем говорит «ты» и называет Чехова «Брат Антон».

(– Видите? – рассердился англичанин. И справедливо. – Удивление у Ольги Леонардовны вызывает экстравагантные манеры девушки, а вовсе не ее внешность.)

...За восемь лет до этого Лили жила себе в Лондоне и не ведала, конечно, как все дальше в ее жизни будет и как все вверх тормашками пойдет.

Лилиан Эвелин Мод Глассби! Лили, Елена Романовна Смирнова.

Это все один и тот же человек, только в трех разных жизнях.

...Наконец-то начнем откуда положено – с самого начала, с Хобери-стрит, улицы писателей и художников. Трехэтажный дом жив-здоров до сих пор.

Лили была дочерью, не больше не меньше – лейб-скульптора королевы Виктории. Еще у мастера имелось шестеро детей... Все замечательно, просто один к одному складывалось у Роберта Глассби к тому дню, на который было назначено свидание с королевой. Ее величество пригласила своего слугу-художника в королевский мавзолей побеседовать о том, где и как разместить памятник герцогу Гессенскому.

Роберт Глассби поехал с сыном (который рано проявил одаренность и уже был отцу официальным помощником). Это был среди многих звездных часов лейб-скульптора – последний... Вскоре он заболел и через несколько недель умер.

Пенсии вдове не полагалось (высокое звание на нее прав не давало) – и миссис Глассби, сложив на память венок и телеграмму, присланные королевой, принялась размышлять, как ей быть.

Денег было мало. Дом, где родилась пятая дочь – Лили – дом в романтическом квартале, увы, не принадлежал семье и, оказалось, что завтра придется выехать. Куда?

– В Москву!

Да, да, миссис Глассби приняла именно такое решение: уехать в Москву, где на те же имеющиеся скудные средства, она с девочками могла бы жить лучше, чем предстояло здесь, в Лондоне.

К тому же, для Лили – а ей уже 18, – может быть, удастся найти в Москве место гувернантки.

(Двух старших сыновей, уже взрослых и самостоятельных, решено оставить в Англии, еще одна дочка успела выйти замуж.)

Лили, значит, предполагала внести значительный вклад в семейный бюджет.

Такова предыстория прыжков в твиде на крыльце подмосковной дачи.

Лили в семье Смирновых – любили. Деток имелось четверо – Маня да Женя с Натальей-художницей, да Кока – маленький, видимо, человек бурной натуры. Приставленная к молодежи Мэри Пошлине, немногим их старше, как источник бешенной энергии была, пожалуй, не слабее, чем Кока. (Как действовали на Лили ее «художественные корни»? Не известно.)

По-русски говорила она расчудесно. Во-первых, совершенно чудовищно, во-вторых, превосходно. Вообще она говорила, как свободный человек. Вот прочитаете два ее посланьица (а больше и нет) – убедитесь.

Первое из них – даже не письмо. Так – записочка. Читайте:

«Июль 1902

Брат Антон!

Мороженое для тебе, но хорошо если ты други тожа буду дать, только не простудес.

Будет здоров.

Христос с тобой.

Твой друг Лили»

Первый вопрос, конечно, – съел ли А.П. все-таки мороженое сам или поделился?.. А второй – почему так мелодично? Даже возникает скандальное ощущение – что она нарочно коверкает слова, переводит их на птичий язык... Люди часто оскорбляются, что на чужом языке – они беднее, обижаются, что нельзя в чужом языке, как у себя в доме, сразу в тапочки попадать. Нельзя ежесекундно словотворить, как в родном... Лили из языка русского снежки катает; и не стесняется быть птичкой. У духа и даже у души свой язык, он больше нашего обычного.

...Возможно, в этой щедрой нестеснительности пробилась та самая энергия, которая ее отца сделала сначала скульптором, а потом лейб-скульптором? (Есть и другое объяснение – Лили ощущает свое физическое обаяние, свое человеческое обаяние, видит, как у нее «глаза блестят» – но это вряд ж. Здесь другое, здесь не то.)

Лили лучше пользуется русским языком, чем героиня следующей главы и даже, чем писательница Авилова. Лили именно пользуется языком, он для нее орудие, она не трепещет перед ним. Язык – для Лили, а не Лили – для языка. (Лили ведь не читала Бродского, что на самом деле все наоборот.)

Ее язык – это чувства и мысли. Она интуитивно и без зазрения совести пускает в ход секретный дар, которого, например, не чувствуется у Лидии Алексеевны, – говорить первыми словами. Не первыми попавшимися на язык, а теми, что являются сразу с первым ощущением, которое (и ученые так считают) самое верное. Только не все люди успевают его поймать и удержать. Кто-то – язык терзает, Лили – его не замечает. Она проходит сквозь язык, как привидение сквозь стену.

Лили и есть отчасти привидение – она не вполне реальна. Оттого и Станиславский вспоминает не ее, а созданную его воображением полуЛили, полуШарлотту... Кстати, в других русских семьях совсем другие англичанки жили. Часто они не знали ни одного русского слова, как «Дочь Альбиона» – и не стремились. И такую, чужую Лили звали бы не Лили, а «мисс Глассби».

Знакомство с братом Антоном длится почти полтора месяца. Но вот он уехал в Ялту, хотя Ольга Леонардовна почти в отчаянии просила остаться.

Через две недели Маня-старшая с гувернанткой засели Чехову письма писать, чтобы его вернуть. Обе, между прочим, написали, что О.Л. – грустно.

...Свое письмо Лили отправила из Тарасовки (станции, ближайшей к имению).

«Брат Антон!

Как дольго время по казаться как ты уехала от сюба, мне жаль потому я любло знать что ты близка. Как твое здоров?

Счастлилый ж ты? Мне очень жал что твое жена совсемь одна, она я думать очень скучно.

У нас все здоров кровли Кока он себе нарезала нога, но теперь он тоже здоров. Маня, Наташа и Женя тебе кланиться и желаю тебе счасти и здоров.

Пожалуйста поскоры возвращаться или мы тебе не буду видить. Теперь ты писать мне письмо, потому ты мне сказала если я тебе буду писать ты мне тожо буду. Когда ты буду здесь?

Прощай дорогой Брат

Христос с тобой

Люблю тебе.

Лили».

Это – песенка. (Не нарочно ли она злоупотребляет женским родом, зная прелесть своих ошибок. И брат – с большой буквы.)

Нет, Антон Павлович не написал. А ведь обещал «тожо». Это единственное, может быть, в его жизни, за что мы с Лили можем его упрекнуть.

Читая, он, конечно, лютое удовольствие получил – не от ошибок, и не только от этой восхитительной игры с эльфом. Удивительные строчки в конце, особенно последняя... Кто еще так письмо к нему заканчивал?

Он не продолжил игру – возможно, и ему англичанка казалась не совсем реальной, существом из сказки... Он попросил Ольгу Леонардовну передать, что не будет отвечать, так как вот-вот вернется в Любимовку... Не вернулся А.П. в Любимовку никогда. Никогда не увидел снова Лили.

Только в начале 1903 вытащил, конечно же, из ящика стола два посланьица и надписал: «Е.Р.Глассби».

Кто – Лили? Хочется ее поспрашивать – зачем она, мол, так?

Что могло произойти с молодым человеком, восемнадцатилетней девушкой, когда незабываемый родительский мир сломался, началась не просто – другая жизнь, а жизнь, которая и не предполагалась.

Лилиан Эвелин Мод Глассби все потеряла, еще не приступив к жизни. Во всяком случае – очень многое. Все, на что она могла рассчитывать как на само собой разумеющееся – теперь ей придется зарабатывать.

Гувернантка! В иной семье – все равно, что прислуга. Вспомним чеховские рассказы.

Отсюда – шутовская маска, ярмарочная роль, карнавал привычного отчаяния?

...Возможно было бы другое решение – если бы на месте Лили была бы другая девушка, тоже потерявшая все. Тогда было бы величественное и вечное молчание, устойчивое состояние постоянной оскорбленности, обиды. И ни одного русского слова, ни лишнего движения... Что труднее?

Вполне вероятно, что все это надумано и даже глупо. Вдруг это просто темперамент, природа, бушующая в крови, неопределенная одаренность? Конечно, это самое верное. И все же нелегко ей пришлось – новая жизнь, чужая страна, ответственность и нелегкий труд, «переходной возраст», на который не было времени и вытеснившая его взрослость, – все это совпало слишком безжалостно, и не могло не пересоздать ее.

В этом возрасте человек либо думает слишком много, либо не думает вовсе, а чаще всего больше чувствует. Лили и чувствует и думает так, что ее начинает мячиком подбрасывать.

Все-таки, пряталась она за маской? Зачем придумывать драму? Оттого, что Шарлотта, совсем не похожая на Лили, заставляет нас грустить и жалеть ее?.. Просто – ей было весело и интересно в этой новой жизни?

...Что ее притянуло к Брату Антону? Она не читала его книг. Может быть, людей одаренных одинаковой силой, в чем бы она не проявлялась, – тянет друг к другу?

...Харви Питчер считает, что все-таки Шарлотта в «Вишневом саду» – конечно, не Лили. Но Лили натолкнула Чехова (еще бы – столько наскакивать) на этот образ одиночества среди людей. Это была в пьесе его любимая роль, остальные ему не нравились.

Человек «без языка» – забавный зверек, и не отделаться от мысли, что Лили мы так и рассматриваем... Но как же она должна была говорить на родном языке, если из кусочков русских слов она собрала этакую прелесть – эти два крохотных посланьица – сила и страсть спрятаны среди смешных ломаных русских слов. Как ей удалось? – и теперь, когда читает их совершенно чужой человек, сила и страсть – с ним.

Грустила она, что никогда не увидит А.П.?

...Когда ей было 37, ее наниматель сделал ей предложение – руки и сердца... Она согласилась и – увезла его в Лондон.

(Напоследок прочитайте, пожалуйста, ее записочки вслух негромко себе.)

Вы – писатель. Вы – классик. Вы – сдержанный, вежливый, насмешливый мужчина. Вы от дамы письмо получили. Из Парижа.

Она пишет, что ей очень хочется:

– Нарвать охапку цветов – лилии, белую сирень, розы, фиалки – и забросать ваш рабочий кабинет!

Простите, не совсем так.

– Украсить цветами, так, чтобы ваш кабинет превратился в рай земной.

И причем, не в первый раз она вам этакое пишет. За месяц до этого пришла по почте вообще целая пьеска-шутка. В одном действии, к счастью.

Действующие лица? Господин Антон Чехов – писатель. Мадмуазель Эльза Голлер – синий чулок. Действие происходит, конечно, в Ялте. (Пояснение – Ялта – это «красивый город».)... И в кабинете г-на Чехова. Здесь «большой беспорядок». (Это у А.П.-то! У которого на письменном столе порядок как на шахматном! Любимая ручка и потеряться бы не посмела – так ее сторожили.) Нечего, впрочем, насмехаться – м-ль Голлер, а именно она автор пьесы, ни разу не побывала в чеховском кабинете вьявь. Она может только его представлять. Это мы с вами были в музеях и читали воспоминания, а она – нет.

– Около камина чешет ухо крупная русская борзая...

(Что поделать, не очень понимает наша героиня Чехова. Он – дворняжек любитель, он мышь из мышеловки живую за хвост выносит на свободу. Борзая... Не может тут борзая ухо чесать, не может...)

Завязка такова: господин писатель «с милым выражением разъяренного льва» какое-то письмо бросает под стол и говорит «очень разгневанно»:

– Черт возьми! Опять она! Какая надоедливая! (Предполагается, что речь идет о мадмуазель Голлер.)

А вот и она – «приоткрывает дверь». Однако в приоткрытую дверь мы и разъяренный лев должны увидеть немало. Автор счел необходимым подробное описание облика м-ль. Черты лица и прочее скромно не упомянуты, зато одежда занимает видное место.

– Одета великолепно, костюм для визита из сукна жемчужно-серого цвета, канотье, перчатки, зонтик из шелка цвета морской волны...

Да, да, черты лица оставлены без внимания, зато выражение уточнено:

– С бесовским выражением лица.

Даже не поздоровавшись, гостья заявляет:

– Конечно, милостивый государь, я тоже нахожу себя несносной, о, ужасной!

(Естественно, как можно быть ужасной с зонтиком цвета морской волны и в канотье? Еще некая английская леди М.П. возмутилась, когда ей сказали, что у нее недостаточно цветущий вид. «Недостаточно цветущий? В новых коричневых туфельках с двумя пуговками?») И господин писатель должен же это понимать.

– Дайте мне две минуты, чтобы я смогла положить на Ваш стол эти розы.

«Она бросает на середину комнаты беспорядочно собранный букет прекрасных цветов из Франции. Остается за приоткрытой дверью».

Она невероятно деликатна, во всяком случае, для человека, который, без предупреждения и стука, ворвался в ваш рабочий кабинет с бесовским выражением лица и забросал ваши бумаги прекрасными цветами.

Из-за приоткрытой двери произносится маленький монолог. Чехову сообщают:

– Ваша «Лебединая песня» великолепна. Ваша «Чайка» прекрасна... Сколько возвышенных мыслей! А сейчас «Здорово, милостивый государь», я убегаю.