Сказки–несказки

Так, может быть, еще не все…

Очень, очень давно это было. Так давно, что не со мной, кажется. А если и со мной, то в каком-то другом измерении. Не в четвертом, уже привычном, а в совершенно неизвестном, необыкновенно далеком... А что же, собственно, было? Серьезного, важного, удивительного – ничего. Если вспомнить...

Кормушка за окном. Много воробьев. И две синицы. И я, совсем не такая, как сейчас. Класс пятый, шестой. И не могло быть ничего, хуже невыученного английского. Даже просто недоученного: Раиса, англичанка, была добросовестна до умопомрачения и к тому же относилась ко мне неплохо, а поэтому считала своим гражданским долгом чему-нибудь научить. А что было лучше? Трудно сказать. Хорошего, кажется, хватало. А самое интересное и главное то, что я сама была хорошим человеком.

А почему, собственно, я в этом уверена? Хотя бы потому, что эти птицы, воробьи и синицы – были мне нужны. Нет, не слишком занимал меня животный мир, и не так уж хотелось помочь ему выжить в зимних условиях. Просто прилетали эти представители ни свет, ни заря, стучали носами по пустой кормушке, требуя положенный им килограмм пшена, и потом весь день были где-то рядом. И стоило только посыпать что-нибудь на кормушку, как вмиг появлялись они неизвестно откуда все до единого и подбирали все до последнего зернышка.

Случайно посмотришь на окно: воробей, растерянный, растрепанный, возмущенный, болтается над кормушкой, и столько там уже родственников и прочих друзей, что не знает, несчастный, куда и присесть.

Или вдруг слышишь шум страшный, а потом тишина полная: кто-то кого-то случайно толкнул, кто-то чего-то испугался, и все мгновенно срываются с места, пока живы. И не нужно было специально рассматривать их, заниматься ими, чувствовать на себе благотворное влияние животного мира. Просто жили рядом... не мешали друг другу... и даже наоборот. И все было спокойно.

А сейчас совсем не то... Собери мне под окном павлинов. Ах, скажите, пожалуйста, как это мило. Павлины... Живые... А что? Павлинов я не видела? Ведь действительно видела. Вот ведь грустно как: раньше, оказывается, хорошая была, а теперь не очень. Равнодушная. Черствая.

Совсем нет. Все правильно. Естественно. Я, видишь ли, взрослая стала, видишь ли, поумнела… у меня, знаешь ли, проблемы разные – нерешенные, нерешаемые и просто неразрешимые...

Где уж мне павлинами заниматься? О воробьях я и не говорю... А воробьи эти, хоть и не павлины, а твари все-таки совсем не лишние. И устроены, пожалуй, прочнее человека, если такие морозы переносят без центрального отопления.

...Холодно им, наверное, было страшно. Утром чуть-чуть светло станет – уже на месте, под окном, на яблоне. Сколько – не сосчитать. До сорока дойдешь и бросаешь – надоедает. Замерзшие сидят, так распушились, что по краям какими-то прозрачно-гуманными кажутся. И раза в два больше, чем положено, стали.

Воробьи совсем-совсем обыкновенные, и синица одна тоже совсем обыкновенная, а вот другая – нет. У нее была всего одна лапка! И ни один воробей не мог проглотить ни зернышка раньше нее. И, видимо, характер у этой синицы был совсем не птичий: лапку просто так не потеряешь и почтение таких тварей, как воробьи, просто так тоже не заработаешь. Все было так...

Только, скорее всего, не совсем... Вернее, совсем не так. Воробьев было действительно много, но уж конечно не больше сорока. И синица, наверное, оказывалась первой случайно, и если приглядеться, то, пожалуй, можно было бы заметить и вторую лапку... Просто взяли хорошие люди и что-то слегка придумали... Просто так... Ни для чего...

И жили мы рядом с этими голодными, замерзшими, скандальными. Зиму жили, еще одну... А потом понемногу по-другому жить стали... Покупали пшено, потому что привыкли. Насыпали в кормушку, когда воробьи слишком напоминали. Иногда, правда, и сами вспоминали – чаще нет.

Дел больше стало? Нет. А еще через некоторое время стало это раздражать ужасно. Люди разные приходят. Им, видишь ли, нравится. Ах, как хорошо! Ах, как много! Ах, бедные спасенные! Ведь живые, почти разумные, почти родственники... «Господи!» – думаешь. – Ну что за восторги! Ну, воробьи. Ну, холодно им. Ну, много их. Ну, замерзнет этой зимой штук на десять меньше. Ну и что?!» Так ведь действительно ничего...

Потом кормушка постарела, сломалась, да и пора было...

С тех пор времени прошло много... Всего было много... Эти милые твари со своим пшеном, ох, абсолютно ни к чему стали...

...А вот сейчас скоро зима. И опять, в который раз, что-то совсем все перевернулось... Теперь уже совсем непонятно, в какую сторону. В голове сплошная невесомость, и зима очень кстати.

Хочу, чтобы было темно и холодно. И много снега...  свет только от снега.. Воздух станет очень легким и очень ощутимым. И можно легко отключиться. Совсем отключиться... И так расслабить голову, чтобы свободно через закрытые глаза вливалась в нее эта темнота, холодная, легкая, прозрачная... Даже не в голову – в сознание... Хотелось бы – легче станет.

Так вот... Скоро зима... Воробьям полоскать извилины не нужно, и значит, она им совершенно ни к чему. Холодно ведь. Есть нечего.

...А если опять, как в том измерении, повесить кормушку... Как бы я это пережила... Скорее всего, не очень... Это при моих-то проблемах!!! При моем отношении!!! Я уже не говорю об интеллекте! Воробьи... смешно. К тому же такой шум устраивают. А у меня, как у всякого нормального человека, – нервы. Я ведь так поумнела за последнее время, что уже понимаю – нервы могут быть в порядке только у покойников и идиотов. Я не покойник. К идиотам, при всей своей... скромности, тоже себя не отношу... Так, может быть, еще не все потеряно... Может быть, пусть прилетают эти твари, которые воробьи... Договоримся. Ведь не люди же они...

Москва. Осень 1974 года