Тексты без разбивки
Артур Конан Дойль
Любящее сердце
Врачу с частной практикой, который
утром и вечером принимает больных дома, а день
тратит на визиты, трудно выкроить время, чтобы
подышать свежим воздухом. Для этого он должен
встать пораньше и выйти на улицу в тот час, когда
магазины еще закрыты, воздух чист и свеж и все
предметы резко очерчены, как бывает в мороз.
Этот час сам по себе очаровывает: улицы
пусты, не встретишь никого, кроме почтальона и
разносчика молока, и даже самая заурядная вещь
обретает первозданную привлекательность, как
будто и мостовая, и фонарь, и вывеска – все заново
родилось для наступающего дня. В такой час даже
удаленный от моря город выглядит прекрасным, а
его пропитанный дымом воздух – и тот, кажется,
несет в себе чистоту.
Но я жил у моря, правда, в городишке
довольно дрянном; с ним примирял только его
великий сосед. Но я забывал его изъяны, когда
приходил посидеть на скамейке над морем, – у ног
моих расстилался огромный голубой залив,
обрамленный желтым полумесяцем прибрежного
песка. Я люблю, когда его гладь усеяна рыбачьими
лодками; люблю, когда на горизонте проходят
большие суда: самого корабля не видно, а только
маленькое облачко надутых ветром парусов
сдержанно и величественно проплывает вдали. Но
больше всего я люблю, когда его озаряют косые
лучи солнца, вдруг прорвавшиеся из-за гонимых
ветром туч, и вокруг на много миль нет и следа
человека, оскорбляющего своим присутствием
величие Природы. Я видел, как тонкие серые нити
дождя под медленно плывущими облаками скрывали в
дымке противоположный берег, а вокруг меня все
было залито золотым светом, солнце искрилось на
бурунах, проникая в зеленую толщу волн и освещая
на дне островки фиолетовых водорослей. В такое
утро, когда ветерок играет в волосах, воздух
наполнен криками кружащихся чаек, а на губах
капельки брызг, со свежими силами возвращаешься
в душные комнаты больных к унылой, скучной и
утомительной работе практикующего врача.
В один из таких дней я и встретил моего
старика. Я уже собирался уходить, когда он
подошел к скамье. Я бы заметил его даже в толпе.
Это был человек крупного сложения, с благородной
осанкой, с аристократической головой и красиво
очерченными губами. Он с трудом подымался по
извилистой тропинке, тяжело опираясь на палку,
как будто огромные плечи сделались непосильной
ношей для его слабеющих ног. Когда он
приблизился, я заметил синеватый оттенок его губ
и носа, предостерегающий знак Природы, говорящий
о натруженном сердце.
– Трудный подъем, сэр. Как врач, я бы
посоветовал вам отдохнуть, а потом идти дальше, –
обратился я к нему.
Он с достоинством, по-старомодному
поклонился и опустился на скамейку. Я чувствовал,
что он не хочет разговаривать, и тоже молчал, но
не мог не наблюдать за ним краешком глаза. Это был
удивительно как дошедший до нас представитель
поколения первой половины этого века: в шляпе с
низкой тульей и загнутыми краями, в черном
атласном галстуке и с большим мясистым чисто
выбритым лицом, покрытым сетью морщинок. Эти
глаза, прежде чем потускнеть, смотрели из
почтовых карет на землекопов, строивших полотно
железной дороги, эти губы улыбались первым
выпускам «Пиквика» и обсуждали их автора –
многообещающего молодого человека. Это лицо было
своего рода летописью прошедших семидесяти лет,
где как общественные, так и личные невзгоды
оставили свой след; каждая морщинка была
свидетельством чего-то: вот эта на лбу, быть
может, оставлена восстанием сипаев, эта –
Крымской кампанией, а эти – мне почему-то
хотелось думать – появились, когда умер Гордон.
Пока я фантазировал таким нелепым образом,
старый джентльмен с лакированной тростью как бы
исчез из моего зрения, и передо мной воочию
предстала жизнь нации за последние семьдесят
лет.
Но он вскоре возвратил меня на землю.
Отдышавшись, он достал из кармана письмо, надел
очки в роговой оправе и очень внимательно
прочитал его. Не имея ни малейшего намерения
подсматривать, я все же заметил, что письмо было
написано женской рукой. Он прочитал его дважды и
так и остался сидеть с опущенными уголками губ,
глядя поверх залива невидящим взором. Я никогда
не видел более одинокого и заброшенного старика.
Все доброе, что было во мне, пробудилось при виде
этого печального лица. Но я знал, что он не был
расположен разговаривать, и поэтому и еще потому,
что меня ждал мой завтрак и мои пациенты, я
отправился домой, оставив его сидеть на скамейке.
Я ни разу и не вспомнил о нем до
следующего утра, когда в то же самое время он
появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку,
которую я уже привык считать своей. Он опять
поклонился перед тем как сесть, но, как и вчера, не
был склонен поддерживать беседу. Он изменился за
последние сутки, и изменился к худшему. Лицо его
как-то отяжелело, морщин стало больше, он с трудом
дышал, и зловещий синеватый оттенок стал
заметнее. Отросшая за день щетина портила
правильную линию его щек и подбородка, и он уже не
держал свою большую прекрасную голову с той
величавостью, которая так поразила меня в первый
раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или
другое, но опять написанное женским почерком. Он
по-стариковски бормотал над ним, хмурил брови и
поджимал губы, как капризный ребенок. Я оставил
его со смутным желанием узнать, кто же он и как
случилось, что один-единственный весенний день
мог до такой степени изменить его.
Он так заинтересовал меня, что на
следующее утро я с нетерпением ждал его
появления. Я опять увидел его в тот же час: он
медленно поднимался, сгорбившись, с низко
опущенной головой. Когда он подошел, я был
поражен переменой, происшедшей в нем.
– Боюсь, что наш воздух не очень вам
полезен, сэр, – осмелился я заметить.
Но ему, по-видимому, было трудно
разговаривать. Он попытался что-то ответить мне,
но это вылилось лишь в бормотание, и он замолк.
Каким сломленным, жалким и старым показался он
мне, по крайней мере лет на десять старше, чем в
тот раз, когда я впервые увидел его! Мне было
больно смотреть, как этот старик – великолепный
образец человеческой породы – таял у меня на
глазах. Трясущимися пальцами он разворачивал
свое неизменное письмо. Кто была эта женщина, чьи
слова так действовали на него? Может быть, дочь
или внучка, ставшая единственной отрадой его
существования и заменившая ему... Я улыбнулся,
обнаружив, как быстро я сочинил целую историю
небритого старика и его писем и даже успел
взгрустнуть над ней. И тем не менее он опять весь
день не выходил у меня из головы, и передо мной то
и дело возникали его трясущиеся, узловатые, с
синими прожилками руки, разворачивающие письмо.
Я не надеялся больше увидеть его. Еще
один такой день, думал я, и ему придется слечь в
постель или по крайней мере остаться дома. Каково
же было мое удивление, когда на следующее утро я
опять увидел его на скамье. Но, подойдя ближе, я
стал вдруг сомневаться, он ли это. Та же шляпа с
загнутыми полями, та же лакированная трость и те
же роговые очки, но куда делась сутулость и
заросшее серой щетиной несчастное лицо? Щеки его
были чисто выбриты, губы твердо сжаты, глаза
блестели, и его голова, величественно, словно
орел на скале, покоилась на могучих плечах. Прямо,
с выправкой гренадера сидел он на скамье и, не
зная, на что направить бьющую через край энергию,
отбрасывал тростью камешки. В петлице его
черного, хорошо вычищенного сюртука красовался
золотистый цветок, а из кармана изящно
выглядывал краешек красного шелкового платка.
Его можно было принять за старшего сына того
старика, который сидел здесь прошлое утро.
– Доброе утро, сэр, доброе утро! –
прокричал старик весело, размахивая тростью в
знак приветствия.
– Доброе утро, – ответил я. – Какое
чудесное сегодня море!
– Да, сэр, но вы бы видели его перед
восходом!
– Вы пришли сюда так рано?
– Едва стало видно тропинку, я был уже
здесь.
– Вы очень рано встаете.
– Не всегда, сэр, не всегда. – Он хитро
посмотрел на меня, как будто стараясь угадать,
достоин ли я его доверия. – Дело в том, сэр, что
сегодня возвращается моя жена.
Вероятно, на моем лице было написано,
что я не совсем понимаю всей важности сказанного,
но в то же время, уловив сочувствие в моих глазах,
он пододвинулся ко мне ближе и заговорил тихим
голосом, как будто то, что он хотел сообщить мне
по секрету, было настолько важным, что даже
чайками нельзя было это доверить.
– Вы женаты, сэр?
– Нет.
– О, тогда вы вряд ли поймете! Мы женаты
уже пятьдесят лет и никогда раньше не
расставались, никогда.
– Надолго уезжала ваша жена? – спросил
я.
– Да, сэр. На четыре дня. Видите ли, ей
надо было поехать в Шотландию, по делам. Я хотел
ехать с ней, но врачи мне запретили. Я бы, конечно,
не стал их слушать, если бы не жена. Теперь, слава
богу, все кончено, сегодня она приезжает и каждую
минуту может быть здесь.
– Здесь?
– Да, сэр. Этот мыс и эта скамейка –
наши старые друзья вот уже тридцать лет. Видите
ли, люди, с которыми мы живем, нас не понимают, и
среди них мы не чувствуем себя вдвоем. Поэтому мы
встречаемся здесь. Я точно не знаю, каким поездом
она приезжает, но даже если бы она приехала самым
ранним, она бы уже застала меня здесь.
– В таком случае... – сказал я,
поднимаясь.
– Нет, нет, сэр, не уходите. Прошу вас,
останьтесь, если только я не наскучил вам своими
разговорами.
– Напротив, мне очень интересно, –
сказал я.
– Я столько пережил за эти четыре дня!
Какой это был кошмар! Вам, наверное, покажется
странным, что старый человек может так любить?
– Это прекрасно.
– Дело не во мне, сэр! Любой на моем
месте чувствовал бы то же, если бы ему
посчастливилось иметь такую жену. Наверное,
глядя на меня и после моих рассказов о нашей
долгой совместной жизни, вы думаете, что она тоже
старуха?
Эта мысль показалась ему такой
забавной, что он от души рассмеялся.
– Знаете, такие, как она, всегда молоды
сердцем, поэтому они и не стареют. По-моему, она
ничуть не изменилась с тех пор, как впервые взяла
мою руку в свои; это было в сорок пятом году.
Сейчас она, может быть, полновата, но это даже
хорошо, потому что девушкой она была слишком уж
тонка. Я не принадлежал к ее кругу: я служил
клерком в конторе ее отца. О, это была
романтическая история! Я завоевал ее. И никогда
не перестану радоваться своему счастью. Подумать
только, что такая прелестная, такая
необыкновенная девушка согласилась пройти об
руку со мной жизнь и что я мог...
Вдруг он замолчал. Я удивленно
взглянул на него. Он весь дрожал, всем своим
большим телом, руки вцепились в скамейку, а ноги
беспомощно скользили по гравию. Я понял: он
пытался встать, но не мог, потому что был слишком
взволнован. Я уже было протянул ему руку, но
другое, более высокое соображение вежливости
сдержало меня, я отвернулся и стал смотреть на
море. Через минуту он был уже на ногах и торопливо
спускался вниз по тропинке.
Навстречу ему шла женщина. Она была уже
совсем близко, самое большее в тридцати ярдах. Не
знаю, была ли она когда-нибудь такой, какой он мне
описал ее, или это был только идеал, который
создало его воображение. Я увидел женщину и в
самом деле высокую, но толстую и бесформенную, ее
загорелое лицо было покрыто здоровым румянцем,
юбка комично обтягивала ее, корсет был тесен и
неуклюж, а зеленая лента на шляпе так просто
раздражала. И это было то прелестное, вечно юное
создание! У меня сжалось сердце, когда я подумал,
как мало такая женщина может оценить его и что
она, быть может, даже недостойна такой любви.
Уверенной походкой поднималась она по тропинке,
в то время как он ковылял ей навстречу. Стараясь
быть незамеченным, я украдкой наблюдал за ними. Я
видел, как они подошли друг к другу, как он
протянул к ней руки, но она, не желая, видимо,
чтобы хоть кто-то был свидетелем их ласки, взяла
одну его руку и пожала. Я видел ее лицо в эти
минуты и успокоился за моего старика. Дай бог,
чтобы в старости, когда руки мои будут трястись, а
спина согнется, на меня так же смотрели глаза
женщины.
Перевод Е.Сазоновой |