Тексты с примерами разбивки
на части
Владимир Набоков
Бритва
Фрагмент 1.
Владимир Набоков. Бритва.
Недаром в полку звали его: Бритва.
Остановка первая. Вопросы.
Фрагмент 2.
У этого человека лицо было лишено
анфаса. Когда его знакомые думали о нем, то могли
его представить себе только в профиль, и этот
профиль был замечательный: нос острый, как угол
чертежного треугольника, крепкий, как локоть,
подбородок, длинные нежные ресницы, какие бывают
у очень упрямых и жестоких людей. Прозывался он
Иванов.
В той кличке, которую ему некогда дали,
было странное ясновидение. Нередко бывает, что
человек но фамилии Штейн становится
превосходным минералогом. И капитан Иванов,
попав, после одного эпического побега и многих
пресных мытарств, в Берлин, занялся именно тем, на
что его давняя кличка намекала, – цирюльным
делом. Служил он в небольшой, но чистой
парикмахерской, где кроме него стригли и брили
двое подмастерий, относившихся с веселым
уважением к «русскому капитану», и был еще сам
хозяин – кислый толстяк, с серебряным грохотом
поворачивавший ручку кассы, – и еще малокровная,
прозрачная маникюрша, которая, казалось, высохла
от прикосновений к бесчисленным человеческим
пальцам, ложившимся по пяти штук сразу на
бархатную подушечку перед ней. Иванов работал
отлично, но некоторой помехой было то, что плохо
он говорил по-немецки. Впрочем, он скоро понял,
как нужно поступать, а именно: ставить после
одной фразы вопросительное «нихт?» (Нет – нем.),
а после следующей вопросительное «вас?» (Что – нем.)
– и потом опять «нихт?» и так далее, вперемежку. И
замечательно, что, хотя он научился стричь только
в Берлине, ухватки у него были точно такие же, как
у российских стригунов, которые, как известно,
много стрекочат ножницами впустую –
пострекочат, нацелятся, отхватят клок, другой, и
опять быстро, быстро, словно но инерции,
продолжают хлопотать лезвиями в воздухе. Его
коллеги уважали его как раз за этот щегольский
звон.
Остановка вторая. Вопросы.
Фрагмент 3.
Ножницы да бритва, несомненно,
холодные оружия, и этот постоянный металлический
трепет был чем-то приятен воинственной душе
Иванова. Человек он был злопамятный и неглупый.
Его большую, благородную, великолепную отчизну
какой-то скучный шут погубил ради красного
словца, и это он простить не мог.
В душе у него, как туго свернутая пружина,
сжималась до поры до времени месть.
Остановка третья. Вопросы.
Фрагмент 4.
Однажды, в очень жаркое, сизое, летнее
утро, оба коллеги Иванова, пользуясь тем, что в
это рабочее время посетителей почти не бывает,
отпросились на часок, а сам хозяин, умирая от жары
и давно зреющего желания, молча увел в заднюю
комнату бледненькую, на все согласную маникюршу.
Иванов, оставшись один в светлой парикмахерской,
просмотрел газету и потом, закурив, вышел, весь
белый, на порог и стал глядеть на прохожих.
Мимо мелькали люди в сопровождении
своих синих теней, которые ломались на краю
панели и бесстрашно скользили под сверкавшие
колеса автомобилей, оставлявших на жарком
асфальте ленточные отпечатки, подобные
узорчатым шкуркам змей.
И вдруг прямо на белого Иванова свернул с
тротуара плотный, низенького роста господин в
черном костюме, котелке и с черным портфелем под
мышкой. Иванов, мигая от солнца, посторонился,
пропустил его в парикмахерскую.
Тогда вошедший отразился во всех
зеркалах сразу – в профиль, вполоборота, потом
восковой лысиной, с которой поднялся, чтобы
зацепиться за крюк, черный котелок. И когда
господин повернулся лицом к зеркалам, сиявшим
над мраморными подставками, на которых золотом и
зеленью отливали флаконы, Иванов мгновенно узнал
это подвижное, пухлявое лицо, с пронзительными
глазками и толстым родимым прыщом у правого
крыла носа.
Господин молча сел перед зеркалом и,
промычав что-то, постучал тупым пальцем по
неопрятной щеке, что значило: бриться.
Остановка четвертая. Вопросы.
Фрагмент 5.
Иванов, в каком-то тумане изумления,
завернул его в простыню, взбил тепловатую пену в
фарфоровой чашечке, кисточкой стал мазать
господину щеки, круглый подбородок, надгубье,
осторожно обошел родимый прыщ, указательным
пальцем стал втирать пену, – и все это делал
машинально – так он был потрясен встретить опять
этого человека.
Теперь лицо господина оказалось в
белой рыхлой массе пены до глаз, а глаза были
маленькие, блестящие, как мерцательные колесики
часового механизма. Иванов открыл бритву, и когда
стал точить ее о ремень, вдруг оправился от
своего изумления и почувствовал, что этот
человек в его власти.
И, наклонившись через восковую лысину,
он приблизил синее лезвие бритвы к мыльной маске
и очень тихо сказал:
– Мое почтение, товарищ. Давно ли вы из
наших мест? Нет, прошу вас не двигаться, а то я
могу вас уже сейчас порезать.
Мерцательные колесики заходили
быстрее, взглянули на острый профиль Иванова,
остановились.
Иванов тупым краем бритвы снял лишнее
хлопье пены и продолжал:
– Я вас очень хорошо помню, товарищ...
Простите, вашу фамилию мне неприятно произнести.
Помню, как вы допрашивали меня, в Харькове, лет
шесть тому назад. Помню вашу подпись, дорогой
мой... Но, как видите, я жив.
И тогда случилось следующее: глазки
забегали и вдруг плотно закрылись. Человек
зажмурился, как жмурился тот дикарь, который
полагал, что с закрытыми глазами он невидим.
Иванов нежно водил бритвой по
шуршащей, холодной щеке.
– Мы совершенно одни, товарищ.
Понимаете? Вот, не так скользнет бритва, и сразу
будет много крови. Тут вот бьется сонная артерия.
Много крови, очень даже много. Но до этого я хочу,
чтобы лицо у вас было прилично выбрито, и кроме
того хочу вам кое-что рассказать.
Иванов осторожно приподнял двумя
пальцами мясистый кончик его носа и все так же
нежно стал брить пространство над губой.
– Дело вот в чем, товарищ: я все помню,
отлично помню и хочу, чтобы и вы вспомнили...
И тихим голосом Иванов стал
рассказывать, неторопливо брея неподвижное,
откинутое назад лицо. И этот рассказ, должно быть,
был очень страшен, ибо изредка его рука
останавливалась и он совсем близко наклонялся к
господину, который в белом саване простыни сидел,
как мертвый, прикрыв выпуклые веки.
– Вот и все, – вздохнул Иванов. – Вот и
весь рассказ. Как вы думаете, чем можно искупить
все это? С чем сравнивают острую шашку? И еще
подумайте: мы совершенно одни, совершенно одни.
– Покойников всегда бреют, –
продолжал Иванов, снизу вверх проводя лезвием по
его натянутой шее. – Бреют и приговоренных к
смертной Казни. И теперь я брею вас. Вы понимаете,
что сейчас будет?
Остановка пятая. Вопросы.
Фрагмент 6.
Человек сидел не шевелясь, не
раскрывая глаз. Теперь с его лица сошла мыльная
маска, следы пены оставались только на скулах, и
около ушей. Это напряженное, безглазое, полное
лицо было так бледно, что Иванов подумал было, не
хватил ли его паралич, но, когда он плашмя
приложил бритву к его щеке, человек вздрогнул
всем корпусом. Глаз, впрочем, он не открыл.
Иванов поспешно отер ему лицо, плюнул
пудрой в него из выдувного флакона.
– Будет с вас, – сказал он спокойно.
– Я доволен, можете идти.
С брезгливой поспешностью он сдернул с
его плеч простыню. Человек остался сидеть.
– Вставай, дура! – крикнул Иванов и
поднял его за рукав. Тот застыл, с плотно
закрытыми глазами, посредине зальца. Иванов
напялил на него котелок, сунул ему портфель под
руку – и повернул его к двери. Только тогда
человек двинулся, его лицо с закрытыми глазами
мелькнуло во всех зеркалах; как автомат, он
переступил порог двери, которую Иванов держал
открытой, и все той же механической походкой,
сжимая вытянутой одеревеневшей рукой портфель и,
глядя в солнечную муть улицы, как у греческих
статуй, глазами, – ушел.
Вопросы по последней части и
обсуждение текста в целом. |