Календарь круглых дат

Юлия Говорова

А дни, как гуси, пролетали…

Андрей Донатович Синявский
Дмитрий Донской
Лидия Андреевна Русланова
Борис Викторович Шергин
Степан Григорьевич Писахов

Наверное, первое, что приходит в голову, когда мы произносим: «Октябрь…» – это стихотворение Пушкина «19 октября» – день рождения Лицея.

Несмотря на зачитанность и заученность со школьных времен, для меня оно сохранило деревенскую тишину и покинутость: гости-то уже не придут.

Я живу в деревне до осени: сырость после дождя, мокрые следы на крыльце размазанные – только бы не поскользнуться – в глине дороги…

Аля, моя подруга, макая кисточку в горячее молоко, заклеивает газетами, законопачивает мхом оконные щели.

«Шулупинка на луке тонкая, к легкой зиме» – как надежда (а может, и совпадет!) говорится примета.

Котят, родившихся в сентябре – под октябрь – называют у нас «листопадниками»…

В третьем классе на уроке природоведения нам раздали дневник наблюдений над природой и трудовой деятельностью человека.

В графе «октябрь» были такие вопросы: «Когда вечером зажгли электрический свет?», «Куда исчезает дождевая вода?», «Где ты видел туманы?»

В «Приметах осени» – детской книге, которую перечитываю («осенью лес пустеет и затихает, но осень радует нас изобилием плодов, осенью хорошо работается» – из предисловия) – я приметила стихотворение Константина Бальмонта. Оно про бруснику, а я бруснику очень люблю.

В сердце только грустнее…

8 октября 1925 года – день рождения Андрея Донатовича Синявского (1925–1997), известного также под псевдонимом Абрам Терц.

Андрей Синявский был одним из ведущих критиков либерального (во времена Александра Твардовского) журнала «Новый мир». Окончил филфак МГУ, работал в Институте мировой литературы.

С 1971 года жил во Франции.
С 1973-го – профессор русской литературы в Сорбонне. Автор книг: «Прогулки с Пушкиным» (1966–1968), «В тени Гоголя» (1970–1973) и других.

Моим первым знакомством с Синявским стал очерк «Иван-Дурак» (1991), напечатанный в журнале «Знание–сила».

С дураками-то все мы сталкивались, но, жаль, не с теми, о которых пишет Синявский.

Он придумал словосочетание: «философия дурака». Дурак – он все делает по-дурацки. Но не по злому умыслу, а по глупости. И мы его – так хочется здесь верить Синявскому! – охотно прощаем.

Почему «Бог дураков любит» («везет дуракам», «дуракам счастье»)? Потому, объясняет Синявский, что Дураку уже никто и ничто не в силах помочь. И сам себе он уже не в силах помочь. Дурак не доверяет ни разуму, ни органам чувств, ни жизненному опыту, ни наставлениям старших. Зато, как никто другой, доверяет, может довериться высшей силе.

Синявский сближает Дурака со сказочным Вором: Вор, как и Дурак, доверяет судьбе, сказочный Вор не скрывает своей профессии, воровство его скорее трюк, нам интересно, не что он украл, а как, а это уже искусство…

Еще одно продолжение Дурака – это Шут. И заканчивается все – Скоморохом.

Синявский вспоминает малоизвестную былину – «Вавило и скоморохи», посвященную скоморошьему мастерству («каждый спляшет, да никак скоморох», «у каждого скомороха свои погудки» – из поговорок).

В былине есть такие слова:

Не простые люди те, святые…

«На мой взгляд, – пишет Андрей Синявский, – это высшее самоопределение сказки и искусства во все времена. Искусство – это святость. А сама сказка являет собой образец веселого и святого искусства…»

На времена скоморохов, шутов, игрецов приходится царство или, как говорили в древности, царствие Дмитрия Донского, 655 лет со дня рождения которого – 25 октября – мы отмечаем. А я особенно.

Мой дом в Шестом Рощинском переулке находился недалеко от Донского монастыря, и каждый день ровно три года – до трех моих лет мама вывозила меня туда погулять.

(Вы не заметили, что цвет монастырских стен – красный – полыхает, как осенние ягоды: клюква, брусника…)

Я крепко и безмятежно спала, а когда просыпалась, чувствовала на себе этот взгляд с высокого гранитного горельефа. Вдоль стен Донского монастыря стояли различные скульптурные композиции: пророки, воины, святые… Но мама останавливала коляску именно там, где Дмитрий Донской, преклонив колено, просил благословения на Куликовскую битву.

Обращаясь к Сергию Радонежскому, он параллельно боковым зрением с вопросом, с надеждой заглядывал в мою колыбель.

Кроме него, я вообще ничего не помню. Только бороду, шлем, усы – и ветер продувает кольца кольчуги.

До сих пор без волнения я не могу смотреть на открытый простор. Меня не отпускает тревога, что вот-вот из-за леса, из-за реки нахлынут черные монгольские толпы.

Дома у меня был проигрыватель – «Ригонда», я слушала его каждый день. Много пластинок: «Танго. Танго. Танго. Поет Иосиф Кобзон», Дин Рид – «Гуанталамера»… И еще, с фотографией осени на обложке – желтые клены, пластинка Лидии Руслановой «Русские песни».

27 октября – день рождения Лидии Андреевны Руслановой (1900-1973), ей исполнилось бы 105 лет.

Она родилась в селе Чернавка Саратовской области. Отец с первых дней русско-японской войны ушел на фронт, мать умерла, и пятилетнюю Лиду, как и других двух детей, отдали в приют.

В тринадцать лет, к началу Первой мировой войны, родственник-врач взял ее с собой в санитарный поезд помогать ухаживать за ранеными. Здесь перед ранеными она впервые начала петь.

Потом, повзрослев, став известной, Лидия Русланова давала чуть ли не по двенадцать концертов за вечер – все хотели слышать ее.

В дни Великой Отечественной войны была участником фронтовых концертных бригад, пела в Ленинграде в дни блокады.

Известную всем «Катюшу» она спела первой. Также все знают ее как исполнительницу и соавтора песни «Валенки»: «Суди люди, суди бог, как же я любила: по морозу босиком к милому ходила… Валенки да валенки, ой, да не подшиты, стареньки…»

Но мне Лидия Русланова дорога за песню «На улице дождик». Я слушаю ее с шести лет.

Я все это видела: ночь, окно, еще не прожитую, но уже предугаданную разлуку… Пела Русланова тихо, протяжно, было слышно, как прокручивается пластинка:

брат сестру качает…

31 октября 1973 года не стало Бориса Викторовича Шергина (1893 или 1896–1973).

Свой рассказ о Борисе Викторовиче – «Веселье сердечное» – Юрий Коваль, они дружили, начинал так:

«Совсем недавно в Москве на Рождественском бульваре жил Борис Викторович Шергин.

Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску “Север” и ласково расспрашивал гостя:

– Где вы работаете? Как живете? В каких краях побывали?…»

Борис Викторович Шергин, объясняет Коваль, был великий певец (не эстрадный, а как летописный Боян из «Слова о полку Игореве»: «Свои вещиа персты на живая струны вскладаше…» – Ю.Г.)

Архангельский помор, корабел, писатель, художник.

Об архангельских сказительницах былин и певуньях Шергин говорил: «У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит…»

Про зверя: «Людей, чистых душой, звери не трогают…»

И рассказывал Юрию Ковалю:

«А вот Борис Иванович Ерохин спал в обнимку с белым медведем. “Есть, – говорит, – у меня медведь. Мы спим с ним в охапку”.

… У нас не говорят охотник. Охотник – это по гостям ходить или еще до чего. У нас говорят: промышленник, промышлять…»

Мне Шергина открыл «Пинежский Пушкин» – зарисовка Бориса Викторовича о том, как понимали, принимали, любили Пушкина его земляки:

«Я сегодня навидалась Пушкина-та в магазине, на книгах стоит.
И женочка рядом, не в ту сторону личешком. Не это ли Наташа-та егова?…

Ударила Пушкину пуля под сердце, прошла меж крыл. Пал на белы снеги, честным лицом о сыру землю. Пал, да и не встал. Сын дню, дитя свету, Пушкин малыми днями велико море перешел. Ему уж не будет перемены».

Радостью называл Шергин вдохновение. Без радости нет человека, нет творчества. Когда осенят тебя радость, неизрекомые глаголы в сердце поют.

На Севере книги не столько читали, сколько слушали. Былины пели на кораблях, когда шло спокойное плаванье, или в долгие северные вечера: зима, моряки дома…

Старосты артельные, как рассказывают, из-за сказочников плахами березовыми чуть ли не бились. Два пая получал сказочник: один за промысел, другой за сказки.

На морозе всяко слово как вылетит, так замерзнет. И видно, и слышно его, и свет от него идет, и звон. Можно, как Перепилиха писаховская, человека словами загорлопанить, а можно подарить веселье сердечное.

Про Степана Григорьевича Писахова, своего товарища, земляка, сказочника («Морожены песни»), день рождения которого 24 октября 1879 года, Шергин говорил: «Степан Григорьевич – живая душа Архангельска, так о нем я думал всегда. Он застольный рассказчик прекрасный, а с эстрады выступать не мог. У него дикция была ужасная… Вот отпустил Степан бороду и стал похож на преподобного Серафима. С ним водиться – как на крапиву садиться… Он окончил Академию святого Луки в Париже. Мастер. Живописец. А художников не любил. «Я, – говорит, – пейзажист, а вы кто такие?»

При жизни Борис Викторович Шергин был почти забыт. Книги его издавались редко, многие не знали, не читали такого писателя.

«Беседую с литераторами, – пишет Юрий Коваль, – и меряю их порой: знают ли Шергина, любят ли?»

«Раньше у человека, – рассказывал Ковалю Шергин, – вкус и взгляд были более тонкие и острые, чем у нас. Наше поверхностное понятие “белый” заменялось словами: цвет сахарный, цвет бумажный, цвет водяной, цвет облакитный (облачный). Определения желто-зеленых тонов: цвет светло-соломенный, цвет травяной, цвет светло-осиновый… Биография писателя – это отношение к слову».

Заканчивает очерк о Шергине Юрий Коваль так:

«А дни, как гуси, пролетали».

Он очень любил эту фразу. Во многих, многих его рассказах снова встречаемся мы с ней – и тронет душу печаль, которую Борис Викторович Шергин называл «весельем сердечным».

Я думаю, это сочетание слов – «а дни, как гуси, пролетали» и «веселье сердечное» – подходит для определения осени.