Истории без обложки

Татьяна Рудишина

Сны о Плющихе

Время от времени снятся мне давно стертые из реальности дворы и переулки того московского района, который был не просто местом, где я жил, – он был моим миром, снятся такими, какими они были в 40–60-е годы.

В этих счастливых снах я пробираюсь заросшими мостовыми и проходняшками кусочка Москвы, расположенного прямо через реку против Киевского вокзала между самой Москвой-рекой и Садовым кольцом. Любой район Москвы, Сызрани, Тьмутаракани, Чего-угодно найдет своих певцов и воздыхателей уже потому, что именно в нем пролетели счастливые годы их детства и юности, именно их видения и запахи поднимают со дна памяти забытые ощущения, лица друзей и подруг, счастливые видения, моментальные снимки, которые и хотел бы удержать, да нет, все расплывается, и нет их...

Илья Сафонов. «Мечты об оловянной ложке»¹

В том, что ось Земли проходит через Плющиху, меня убедили мои друзья – члены Плющихинского братства, иными словами, краеведческого общества «Моя Плющиха».

Название улицы, такое московское, такое нелепое, то ли плющом увивает, то ли плюшками угощает. На углу булочная.

Я иду за хлебом в угловую булочную на Плющихе; она и теперь там, существенно облагороженная, лишенная важнейших инструментов булочных тех времен – весов и хлебного ножа. Обычный нож в некоторых прогрессивных заведениях, а со временем и в нашей булочной заменялся небольшой гильотинкой, которой лихо отсекали довески и довесочки, чтобы уровнять тарелки весов с хлебом и гирями по разные стороны от качающихся вверх-вниз клювиков. О, эти довески – как сладко и безнаказанно было съесть их еще теплую мякоть за время замедленного, чтобы успеть все прожевать, возвращения домой! Так вот, подхожу к булочной, причем карточки и деньги на хлеб лежат в кармашке, пристегнутом прямо посередине штанишек. Здоровенный, как каланча (это с моего-то воробьиного роста), детина останавливает меня: «Ну-ка, что это у тебя там?», преспокойно вытаскивает месячный набор хлебных карточек, деньги на хлеб и растворяется среди прохожих. Я остаюсь, совершенно ошеломленный вопиющей сутью происшедшего.²

Все, хватит чужих снов. У меня есть своя Плющиха, вокруг которой вращается Вселенная, притягивая к себе как магнит всех, кто когда-то здесь жил или приходил на свидание, или учился, или подолгу гостил. Я работаю возле Плющихи. Свернул с шумного Садового кольца в Ружейный переулок – и попал в совсем иной мир. Здесь смешались века, и я пытаюсь вспомнить обстановку бабушкиной комнаты, на Плющихе, в доме, где нынче властвует Внешэкономбанк, но почему-то вижу другое:

Пол навощен, блестит паркетом.
Столовая озарена
Полуденным горячим светом.
Спит кот на солнце у окна:

Мурлыкает и томно щурит
Янтарь зрачков, как леопард,
А бабушка – в качалке, курит
И думает: «Итак, уж март!

А там и праздники, и лето,
И снова осень…» Вдруг в окно
Влетело что-то, вдоль буфета
Мелькнуло светлое пятно,

Зажглось, блеснув, в паркетном воске –
И вновь исчезло… Что за шут?
А! Это улицей подростки,
Как солнце, зеркало несут.

И снова думы: «Оглянуться
Не успеваешь – года не…»
А в окна, сквозь гардины, льются
Столбы лучей, горячий свет,

И дым, ленивою куделью
Сливаясь с светлой полосой,
Синеет, тает… как за елью
В далекой просеке, весной.

Церковь Благовещения. Вид с 6-го Ростовского переулка

Это Бунин. 1906 год. Сквозь бунинские строки проступает реальная бабушкина комната – громадная с четырехметровыми потолками – в ней пахнет кофе, яблочным вареньем и корицей. Ваза на высокой ножке, медный чайник, на стенах – какие-то тарелочки, фотографии в ажурных рамках, на комоде – кружевные салфеточки. Как это отличалось от комнаты на Соколе, где в это время жили мы с мамой и папой! Спустя годы я узнала, что стиль родительской квартиры назывался хрущевским минимализмом, а у бабушки царило барокко с явными излишествами, чудом уцелевшими в бурном круговороте ХХ века. В прихожей мутноватое зеркало в резной раме и вешалка с оленьими рогами (как я их боялась!) Все потом куда-то исчезло, отчасти застряв на даче. Остались странные ощущения, сотканные из рассказов-недомолвок родных, обрывков старых писем, семейных преданий и собственного мифотворчества:

Дачной утвари нелепая случайность,
Дачной мебели случайная нелепость…
Вы с какого года, Старый медный чайник?
Чьи Вы родом, колченогая калека?

Вот и ширма, что в Хамовниках делила
Две судьбы полярных мироощущенья.
А когда же, не припомню, это было?
В девятнадцатом, во время уплотненья.

А в углу солидный Зонт мужской пылится.
Сколько лет уже молчит в порту приписки?
Их хозяин побродить пошел столицей –
Вышло десять лет без права переписки.

В сундучке плетеном у покойной Лизы
Маркизетовая блузочка для службы –
Покупалось впрок у «Мюр и Мерилиза»…
Уберу ее я с глаз долой поглубже.

Венских стульев забинтованные спинки
Нам достались от ущербного модерна…
Ну, а это – что за странная картинка
На тарелке? То эмблема Коминтерна…

Спотыкаясь, чуть строчит старинный «Зингер»,
Словно мост педаль ажурная чугунна,
А владелица машинки тетя Зина
То ли готов изучала, то ли гуннов…

Дачной утвари тут целая эпоха:
Барахолка ли, музей? Скорее, свалка.
Как ни странно, сохранилось все неплохо.
Приберечь – к чему? Расстаться – вроде жалко…

Плющиха, конечно, не Арбат, но все-таки прогуливая кого-то из знакомых по этой сильно перестроенной улице, можно, как бы между прочим, заметить, что на месте кирпичного монстра образца 70-х стоял особняк Фета, а напротив, в полуподвале, жил Андрей Белый; в Крестовоздвиженской церкви, что ныне обрела цвет морской волны, венчался Чехов. Храм когда-то назывался «Воздвижения Креста на Пометном вражке». Побывав пуговичной фабрикой, вновь открылся, но уже на «Чистом вражке». Топонимические метаморфозы продолжаются! Улица-то живая!

Мне она досталась уже без трамвая, а мальчишки 1937 года рождения, наши, из Плющихинского братства, с упоением вспоминают, как они уносились на подножках трамваев вниз, в 7-й Ростовский переулок, несмотря на строжайшие запреты родителей.

Дровяной склад был совсем рядом – на углу Ружейного и Плющихи, однако это еще не означало, что мы с дровами. Так и получилось на первые холода зимнего сезона – дров достать не удалось. Тем не менее лето и осень 43-го я целиком провел на Плющихе. За короткий эпизод жизни на Плющихе в 43-м году я успел освоить окрестности, перезнакомиться со здешними пацанами и вместе с ними уже участвовал в некоторых предприятиях, преследовавших добычу желанных наслаждений – билетов в кино и мороженого. Тогдашнее кино в Москве я не помню, а вот мороженое забыть невозможно – продавцы добывали его из бидонов, поставленных в бочку со льдом. Порция выскребалась ложкой и ею же вмазывалась в жестяную шприц-форму, на дно которой заранее уложен вафельный кружочек, с вытесненным на нем каким-то случайным именем. Порция прикрывалась сверху таким же кружком, и продавщица выдавливала желанный цилиндрик, который можно было зажать пальцами, держа за вафельные кружочки. Имена – это, конечно, ерунда, но все-таки, прежде чем надкусить, обязательно взглянешь – не оно ли? Мороженое стоило денег, которым у нас неоткуда было взяться. Деньги можно было добыть только хитростью или воровством. Скажем, в течение недели копились кусочки сахара, затем с их горсткой в ладони нужно было встать на углу перекрестка, достаточно людного, с одной стороны, и в то же время удаленного от обычных родственных трасс, чтобы не попасться. Через некоторое время сахарно-кусочная торговля приносила желанную сумму. А бывало, что деньги у родителей просто потаскивали. Как видите, я продолжал адаптироваться к холодной забортной воде.³

«А где три тополя?» – этот вопрос непременно задает каждый взрослый, попадающий на Плющиху впервые, вспоминая культовый фильм 70-х «Три тополя на Плющихе». На самой улице этого самого «московского» дерева из всех городских деревьев днем с огнем не сыщешь, зато во дворах и переулках, разбегающихся в разные стороны от Плющихи, – хватает! Дом, в который шофер такси – Олег Ефремов – привозит героиню – Татьяну Доронину, – стоит. Напоминающий подкову, дом архитекторов на Ростовской набережной, в левом крыле которого расположена наша Гайдаровка. Дом этот в тридцатые годы начал строить сам академик архитектуры Алексей Щусев, но помпезный проект с лестничным маршем к набережной и фонтаном на месте снесенного храма – так и остался на бумаге. Перед войной успели построить и заселить только основное полукружье. Представляете, целый подъезд – а в нем с первого по восьмой этаж живут архитекторы!

Левее, на набережной, в казенном здании эпохи модерн, где ныне работает Хамовнический суд, располагалась женская Алферовская гимназия, ставшая потом мужской школой № 31. Именно выпускники этой школы и стали той инициативной группой, которая пришла в библиотеку с просьбой приютить – дать возможность встречаться, общаться, делиться воспоминаниями. Это было четыре года тому назад. За это время прошли вечера, посвященные истории Алферовской гимназии, Дому пионеров в Земледельческом переулке, обитателям дома архитекторов, трагическим событиям начала войны. Были удивительные выставки «Художники Плющихи», «Улица Плющиха и ее окрестности в фотографиях 1912–2003». Был музыкальный вечер – «Русский романс в Хамовниках». Были персональные вечера. Увы, вечера памяти…

Среди плющихинских мальчишек жил-был Лёнька Маленков, хулиган и двоечник, которому, между прочим, ничего не стоило воспроизвести наизусть весь классический оперный репертуар или формулу любого минерала. Однако, отслужив на флоте, он отправился в уголовный розыск ловить бандитов. Первое громкое дело практиканта Маленкова был арест серийного убийцы, ужас перед которым наводнял Москву в начале шестидесятых – «Мосгаз». Так представлялся садист, звоня в квартиры, где в дневное время находились старики и дети. Среди громких дел лучшего сыщика России – полковника Леонида Львовича Маленкова – поимка убийц-маньяков Чикатило и «Удава».

Плющихинское братство – это своеобразная машина времени. Попадая сюда, нивелируются звания и регалии, отступает возраст. Здесь собираются Сереги и Наташи, Илюши и Марины с их послевоенным детством.

Послевоенная Москва встает в памяти городом грязноватым, ветхим, запутанным, но необычайно уютным. Поленовский «Московский дворик» был тогда еще очень точным и по виду, и по настроению портретом лица города. Сросшиеся невысокие домики в два-три этажа; ловушки проходных дворов с постоянно действующими в них заседаниями старушек и детскими игрищами; заросли каких-то специфических сорняков, которые будто именно для городских углов и возникли в растительном мире; там и сям тихие, загаженные руины; не асфальтированные еще мостовые большинства проездов – зимой они покрывались слоистым прессованным снегом с желтыми пятнами лошадиных испражнений; торчащие в большинстве дворов ржавые остовы дровяных снеготаялок – к ним дворники свозили снег на деревянных салазках, редкие машины с не надоевшим еще запахом бензинового выхлопа и, куда чаще, телеги с неторопливыми лошадками – Боже, сколько прелестных деталей, и все это невообразимая и уже далекая сегодня, но такая теплая история! И в контрасте с ароматом начала века, явственно ощущавшимся чуть в стороне от центра, блеск обновленных центральных улиц, который манил к себе всех – и молодых, и старых.⁴

Моя Плющиха тоже какая-то полудетская, весенняя. Может потому, что покровительница Плющихи – Евдокия, а она приходится на 14 марта по старому стилю. «На Авдотью-Плющиху курочка воды напьется?» – спрашивали, надеясь предугадать, какой будет весна – дружной или затяжной.

После слякоти декабрьской,
январской,
и февральской
На излучине зимы
Ущипнул мороз украткой,
кратко,
очень аккуратно
В предвкушенье кутерьмы.
И весна с её капелью,
каруселью
и весельем
Свой замедлила разбег,
И последний сыроватый,
скуповатый,
вороватый
По Плющихе плющит снег!

__________________

¹ Сафонов И. Мечты об оловянной ложке // Знамя. – 2001. – № 8. – С. 172 – 199.

² Там же.

³ Там же.

⁴ Там же.