Календарь круглых дат

Мария Порядина

Песня, ветер и путь

Александр Александрович Блок. Велимир (Виктор Владимирович) Хлебников

Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет!..

Блок

Здесь скачешь вольной кобылицей
По семикрылому пути…

Хлебников

Будущий «Первый Председатель Земного Шара» Велимир (по-настоящему — Виктор Владимирович) Хлебников родился 9 ноября (28 октября по-старому) 1885 года; Александр Блок — пятью годами раньше: 28
(16-го) ноября 1880 года.

Хлебников, сын ученого-орнитолога, провел детские годы в «диких» низовьях Волги, среди птиц и трав. «Уютная и тихая семья» Сашуры Блока была профессорской и почти сплошь литераторской, культивировала «старинные понятия о литературных ценностях и идеалах», усердно оберегала ребенка от «грубой жизни» и поощряла его литературные занятия.

Хлебников учился в университетах Казани и Петербурга, переходя с математического на естественное отделение, потом на факультет восточных языков (санскритская словесность), оттуда на историко-филологический факультет (славяно-русское отделение), но законченного образования так и не получил — перестал платить и был исключен. Блок «довольно безотчетно» поступил на юридический, потом перевелся на тот же историко-филологический (славяно-русское, ага!), где приобрел не столько образование, сколько «умственную дисциплину и известные навыки».

Хлебников, хоть и без университетских дипломов, оказался все же весьма эрудированным и начитанным человеком, что не мешало ему заумничать со страшной силой. Например, в первом своем опубликованном сочинении («Учитель и ученик», 1912) он доказывает, что великие государственные потрясения закономерно происходят через определенные промежутки времени, а русская литература идейно противоположна русской народной песне. Много лет и усилий Хлебников положил на то, чтобы открыть «законы времени», по которым должна существовать вся новая, будущая жизнь. Именно время хотел он понять и покорить — пространства трехмерного было ему мало.

Я, носящий весь земной шар // На мизинце правой руки…

Вольно или невольно, чем бы он ни занимался, Хлебников всю жизнь раздавал пощечины общественному вкусу. Надо сказать, впрочем, что не вся общественность так уж пристально интересовалась его творчеством: много тогда было всяких творцов нового искусства, за всеми не уследишь. Председателями Земного Шара эти ребята назначали себя сами, никто из них от скромности не умер; да и было здесь что-то от актерской игры, шутовского карнавала.

Блок — хоть и пробовал себя на театральных подмостках и литературную дань театру отдавал исправно — не актерствовал, а по-настоящему «искал свой путь». И «мистические заблуждения», и скептические разочарования, и здравые суждения — все это было искренне, все это становилось достоянием всей читающей России, и ничего нельзя было с этим поделать.

Выхожу я в путь, открытый взорам…

Направление его души могло в какие-то дни совпасть с религиозными трудами Соловьева и исканиями символистов, и тогда Блок прямо-таки возглавлял поклонников Вечной Женственности. В другие дни он становился грозным обличителем отживших традиций или аналитиком «страшного мира» — и опять ему внимали с трепетом. Присущая ему искренность не очень хорошо вязалась с позицией литератора, тогда непременно «публичной», и играла с ним злые шутки. Блок нередко оказывался героем сомнительных слухов, сплетен («вы понимаете… вино, актрисы…») и небывалых романов. Но при этом как-то так сложилось, что Блок — разумеется, ничуть не желая этого, — служил и всеобщей совестью: и молоденькие барышни-поэтессы, и бородатые сочинители осаждали своего кумира, требуя внимания, понимания, «правды».

«Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас – в вас как-то мы все, и вы – символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас самые страшные лучи – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково ваше высокое избрание, – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя», — с такими беседами приходили к Блоку.

Хлебников представал славянофилом с уклоном в футуризм, впадал в утопическое мифотворчество и поиски «золотого века», перекапывал историю с географией и фольклор с арифметикой, сплавлял гротеск и Апокалипсис, «новое космическое сознание» и «звездный язык». Из поэзии как таковой Хлебникова постоянно уносило в математические расчеты звуковых смыслов или в экспериментальное «скорнение согласных». Он всерьез открывал и фиксировал скрытые значения «вэ», «ка», «эль», искал «самовитое слово вне быта и жизненных польз», усердно постигал некий закон звуков и слов, составляющих язык «заумный», то есть находящийся как бы по ту сторону ума.

И я свирел в свою свирель,
И мир хотел в свою хотель…

Ясно, однако, что «звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами», нечасто находят понимающего читателя.

А вот Блок как раз производит впечатление полностью открытого «поэта для всех» — в первую очередь потому, что его наследие есть одна большая, «сплошная» книга, в которой есть место и самому прекрасному, и самому глупому, и высокому, и банальному. Будучи цельным, он оказывается «разным», и каждый читатель может найти «своего» Блока. А вся эта болтовня о мировоззрении и жизненной позиции поэта — пошлое (повторяю: пошлое!) наследие советской эпохи, когда любой литератор, даже доисторический, непременно должен был оказаться проповедником таких-сяких идей или тайным борцом с ними. Ценность и беда Блока в том, что он был просто — лириком. «Быть лириком – жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь – и ничего не останется» (из письма к Андрею Белому).

Хлебников был, говоря сегодняшним языком, широко известен в узких кругах; Блок существовал у всей России на виду. Будучи внутри литературного процесса, они, конечно же, имели некоторое представление друг о друге, но существовали не пересекаясь — жизнь не сталкивала их, не делала приятелями или соперниками, — каждый шел своим путем. Но теперь, век спустя, мы отчетливо видим, что их, таких разных и непохожих, роднило.

Оба они не просто искали собственный путь, а познавали пути и судьбы России; оба смотрели в глубины прошлого времени, чтобы знать будущее. Именно Хлебников естественно поместил Русь между Европой и Азией, чтобы расчислить ее бытие. Не кто иной, как Блок — он знал и видел, а некоторые до сих пор ему не верят! — определил «век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век» и первым отчетливо увидел в России «Новую Америку».

Князья и царевны, орлы и воины, степи и пожары, ковыль и кони, стрелы и крылья, огни и звезды, волны и паруса, заговоры и заклинания, песни и ветер… Разве не у Блока, разве не у Хлебникова они поют и дышат?

Блок не боялся делать «анархические» по ритму и синтаксису вещи, которые ныне выглядят совершенно «будетлянскими»:

Подарило нам море
Обручальное кольцо!
Целовало нас море
В загорелое лицо!
Приневестилась
Морская глубина!
Неневестная
Морская быстрина!
С ней жизнь вольна,
С ней смерть не страшна,
Она, матушка, свободна,
холодна!..

У Хлебникова есть тексты, в которых и вся система образов и символов, и интонация могла бы принадлежать «певцу Прекрасной Дамы».

У них много перекличек — жизненно важных и смертельно серьезных. Одна только разница: Хлебников пускал в общую беседу всех известных и неизвестных богов и божков, а Блок ужасался, увидев Христа с новыми апостолами и не умея объяснить это жуткое видение.

Кстати, поэма «Настоящее» (1921) выдержана в тех же тонах и ритмах, что и «Двенадцать».

Прачка 

Не потому, что «Хлебников начитался Блока», а потому, что оба слушали шум стихии — шум эпохи.

«Скифов» мог бы написать Хлебников:

Мы любим все —
и жар холодных числ,
И дар божественных видений…
Мы любим плоть…

Они были собой — и они были эпохой, которая через них искала выхода.

Блок умирал без диагноза — врачи и близкие не могли понять, от чего следует лечить больного; после смерти о поэте говорили — «задохнулся». Хлебников страдал малярией, что в буквальном переводе и есть «плохой воздух», которым нельзя дышать. Всякие вихри веяли в те годы над Россией — но поэтам не хватало свободного дыхания.

Они голубой тихославль,
Они голубой окопад.
Они в никогда улетавль,
Их крылья шумят невпопад.

Крылья будетлянина Велимира отшумели 28 июня 1922 года. Блока уже год как не было на здешнем пути.