Календарь круглых дат

Мария Порядина

Обернуться по-русски

Николай Семенович Лесков и юбилеи его книг

Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам.

Н.С.Лесков

Когда произносят имя Лескова, тотчас приходит на ум тульский косой левша. Именно такой он, с маленькой буквы, совершенно нарицательный, – это мы, поздние читатели, превратили характеристику внешности в имя собственное.

Мало того, Лесков сперва прикидывался человеком посторонним – не я, мол, автор; я только записал цеховую легенду, рассказ сестрорецкого оружейника, родом туляка. Однако вскорости читатели потребовали правды, – пришлось написать «литературное объяснение» и сознаться, что левша – лицо «выдуманное».

Лесков часто пользовался этим приемом: писал не «от себя», а «от рассказчика», – не то чтобы «для достоверности», а скорее для демонстрации собственного писательского могущества. Он как бы радовался своему умению – словами дать главное: «быт» и «разговор», то есть жизнь и отношение к жизни.

«Простонародный быт я знал до мельчайших подробностей и до мельчайших же оттенков понимал, как к нему относятся из большого барского дома».

Матушка родила Николая Лескова, будучи в гостях у своей сестры, бывшей замужем за богатым помещиком Орловской губернии. Фамилия этого помещика была подходящая – Страхов. В том смысле, что страха Божьего он не помнил, а сам наводил страх на всех, в том числе и на родственников. Мальчик воспитывался в его доме до восьми лет и хорошенько навидался этих самых страхов – типичных, диких, российских.

Отец Лескова, «замечательный умник и дремучий семинарист» (определение сына), служил в Казенной палате, жалованья получал немного, а Николай был старшим из семерых детей, так что его воспитание в доме богатого родственника следовало считать удачей и везением. Но таковы были впечатления раннего детства, что позже Лесков говорил: «…Я думаю, что они еще начали развивать во мне ту мучительную нервность, от которой я страдал всю мою жизнь и наделал в ней много неоправдываемых глупостей и грубостей».

Так что Николай был счастлив, когда родители взяли его «из большого дома» и привезли в свою «бедную хибарку» (в один прекрасный день семья купила дом – обычный крестьянский сруб, крытый соломой).

Окончив гимназию, где учили кое-как, шестнадцатилетний Николай Лесков стал служить в Уголовном суде; а после кончины отца переехал в Киев и поступил на службу в Казенную палату, имея при этом возможность кое-когда посещать университетские лекции.

Позже он бросил казенную службу и поступил в частную: его родственник, управляющий несколькими крупными поместьями, взял Николая в помощники. Годы этой службы, деловые поездки по всей России Лесков и считал главным своим университетом и литературной школой. «Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью».

Говоря словами Лескова, у него «воспитания и науки не было», но было увлечение литературой и великолепная, жадная, цепкая наблюдательность, готовность к впечатлениям, и вдобавок – словесная одаренность.

Лесков – это стиль, стиль – это язык, причем русский язык.

Смешно, что в кунсткамере, английской, «под валдахином стоит Аболон полведерский», и то, что у него берут «из одной руки Мортимерово ружье, а из другой пистолю», причем пистолю «неизвестного, неподражаемого мастерства», которую якобы адмирал «у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул».

Но пуще того смешно и прекрасно, что государь тут «к Платову по-русски оборачивается».

Когда «Левшу» читают «по программе», то учительницы, конечно же, разбирают с детьми лесковские словечки – и «Аболона», которым был страшно недоволен Набоков, и «нимфозорию», и «керамиду». Но вряд ли кто обращает внимание на такие вот мелочи – как царь «по-русски оборачивается», как блоха угрызает «между кожей и телом», как химика во дворец зовут «из противной аптеки».

Искать, искать, искать и найти оригинальное, убедительное, емкое слово – такой простой был творческий метод у Лескова.

«Постановка голоса у писателя заключается в уменье овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы. В себе я старался развивать это уменье, и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, мужики – по-мужицки, выскочки из них и скоморохи – с выкрутасами и т.д. От себя самого я говорю языком старинных сказов и церковно-народным в чисто литературной речи... Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений довольно трудно... Язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош. Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях... Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному».

Мы помним, что «народность состоит не в описании сарафана», но в чем она конкретно? В случае Лескова такой вопрос не стоит. В языке открывается то неподражаемо родное, русское, что делает Лескова писателем не просто национальным, но и народным, воистину и вовеки веков.

«Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе... Я с народом был свой человек... Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею».

«Народ» для писателя не абстрактен, – каждый человек по-своему являет себя в жизни, помыслах и разговоре. Потому Лесков столь откровенно любуется своими «антиками», которых выводит на суд (или – к которым приводит на суд) читателя.

«Антики» – и тульский левша, и другие персонажи: «Черноземный Телемак» (первоначальное название повести «Очарованный странник»), солдат Постников («Человек на часах»), прочие лесковские праведники, герои очерков из одноименного цикла («Однодум», «Несмертельный Голован») или романов («Соборяне»).

«Антик» в своем роде даже Катерина Измайлова, купеческая жена, которую сгоряча и несправедливо сравнили с леди Макбет. И чепуха! Леди Макбет ничего такого особенного не совершила – просто услышала пророчество и помогла ему сбыться. Катерина же Львовна никаких пророчеств не слушала, короны королевской не хотела, а пошла на погибельное дело ради мужнина приказчика, темнокудрого злодея, изменщика, – и честно приняла свою судьбу.

«Антик» и Мценский уезд – дивная, темная местность, куда якобы и образ каменный на каменном же кресте сам собою приплыл по реке Зуше. Недаром, услышав от мужественного старика Платова государево слово и получив аглицкую блошку в табакерочке, туляки отправляются не в Москву и не к киевским угодникам, а к «камнесеченной» иконе, к «мценскому Николе».

«Антик» и сама Россия – невероятная страна, попасть в которую можно разве что через Твердиземное море, либо с помощью таинственных слов: «можно», «не можно», «таможно», «подрожно».

Даже чудак немец, прибывший в Россию, становится русским «антиком»: его жалеют, над ним потешаются, но самому факту чудачества ничуть не удивляются.

Бедный Гуго Пекторалис, попавший со своей железной волей в незнаемую страну, которую умом не понять и аршином не измерить! Беда его в том, что ведь он не идиот, а замечательный инженер, трудолюбивый и прилежный механик, одаренный словесник (вы помните, что русский язык он выучил за полгода, самостоятельно и неплохо) и находчивый юрист (пришло ведь ему в голову, что в контракте Сафроныча о заколачивании ворот с калиткою ничего не сказано). Нам все говорят, что перед нами, мол, сатирическое произведение, что Лесков высмеивает «железных канцлеров» и прусскую военщину, – но перед нами и трагическая история человека, который не сумел распорядиться своими талантами, направил энергию и силы свои не в ту сторону и погиб бесславно.

Да, Лесков позволяет кому-то судить Пекторалиса, позволяет несчастному немцу быть смешным. Но он и не выводит сюжет к тому, чтобы над немецкой расчетливостью восторжествовала российская безалаберность. И упрямая «железная воля», и пьяная незамысловатость одинаково глупы, одинаково бесчеловечны и одинаково, грубо и неуклюже смертельны.

Вот в чем великая правота Лескова: если не торжествует добро, то ничему другому он тоже не позволяет торжествовать.

Лесков вообще неоднозначен. Его все хотели причислить к какому-нибудь «направлению», да и сам он искал себе направление, – и усердно ссорился то с либералами, то с консерваторами, то с демократами, и все попадал мимо «школ», «тенденций» и «направлений».

Некто опубликовал статью о Лескове под названием «Больной талант». Писатель не рассердился, а только возразил: «Я бы, писавши о себе, назвал статью не “Больной талант”, а “Трудный рост”».

Однажды он понял: «Я блуждал и воротился и стал сам собою – тем, что я есмь...» Получилось, что писатель стал рядом с собственными персонажами, которые не выстраивали «направлений», а только вели себя сквозь жизнь, прислушиваясь не к газетам и витиям, а к уму своему и совести.

«Я не хвалю моих земляков и не порицаю их, а только говорю вам, что они себя отстоят, – и умом ли, глупостью ли, в обиду не дадутся...»

А если окликнешь – они умеют обернуться по-русски.