Грачи прилетели

Неожиданно встретил весну не в Москве, а на Верхней Волге. Нет, не календарную весну, которая в наших широтах ничем не отличается от надоевшей до чертиков зимы, а ту, долгожданную, настоящую – с ослепительно блещущим в лужах солнцем, журчаньем ручьев, птичьим гомоном... Когда можно бездумно бродить, распахнув пальто, и чувствовать, как на солнце припекает спину. Когда всякие веселые надежды, которыми вроде бы уже и стыдно себя тешить, оживают на глазах... Когда вперед глядится без боязни... Когда... Да много этих «когда» можно еще перечислять, недоумевая на тех, кто всего этого не ощущает. Встречаются и такие. Среди них мы даже Пушкина обнаружим. «Я не люблю весны, – сказал как отрезал, – скучна мне оттепель; вонь, грязь...» Вот вам и образ русской весны.

Но это ведь с какого боку посмотреть. Поэтический романтизм – даже и тот, что, как у Пушкина, быстро эволюционировал в реализм, – страдал некоторой дальнозоркостью. А чтобы увидеть красоту в малом и обыденном, требуется близорукость в хорошем смысле. Примеры такой славной близорукости мы найдем в русской культуре, но это будет позже – лет через двадцать–тридцать после смерти Пушкина. Знаменитые саврасовские «Грачи» чем не пример? Сейчас нелегко понять, почему их появление вызвало такой громкий шум. Да что там – это была настоящая сенсация. А с чего рукоплескать? Вот именно что – грязь, вонь. Облупившаяся церковь, серые тона, дегенеративные березки. Но непритязательный тихий мотив вдруг оказался точнее, глубже и пронзительнее классически выверенных бравурных аккордов. Потому что не только «грязь и вонь». Но и – теплое вековое присутствие человека. Готовая «опушиться» верба, обещающая воскресение. Грачи, живущие свою ежевесеннюю жизнь, полную птичьих забот. И захватывающий дух простор.

Стоя на высоком волжском берегу где-нибудь в крохотном Мышкине, словно въяве, слышишь эту музыку. И дух от простора, открывающегося на другом берегу, правда, захватывает. И тишина какая-то небывалая – особенно после Москвы. Я этой гулкой тишине еще ночью поразился, когда выходил на балкон в частной гостиничке, где устроился на ночлег. Но и днем она длилась, эта тишина, несмотря на легкий гул центральной мышкинской площади и шум редко проезжающих машин.

Здесь у жизни ритм совсем другой – как бы в унисон с дыханием природы. Люди не мельтешат, не кажутся, не гонятся за убегающим днем, а именно живут. И в том же Мышкине на каждом старом доме висит табличка, повествующая о том, кто и как жил здесь раньше. Вот некое купеческое семейство, «щеголявшее культурностью». А вот городской голова, достойно принимавший в своем просторном доме русских императоров. Я затрудняюсь оценить систему этих табличек. Может быть, это мемориализация прошлого – не без задней мысли заработать на нем. А может быть, укорененность в прошлом,
в родной земле.

Но, во всяком случае, не пассеизм, не остановка, не попытка двигаться по-рачьи – спиной вперед. Маленькие верхневолжские города, которые я проехал, стараются – с тем или иным успехом – стоять, простите за банальность, на высоте задач современной жизни, соответствовать ей. Мне есть с чем сравнивать – я бывал здесь восемь, кажется, лет назад: жизнь заметно выправляется, разруха (в стране и в человеческих душах) явно остается в прошлом.

А овеянный весной мир и вовсе кажется лучезарным. Счастливыми минутами, даже часами. Но иногда это ощущение все-таки омрачается – именно здесь, на Верхней Волге. Потому что, перелистывая какую-нибудь случайную краеведческую книжку или слушая рассказы местного жителя, вдруг начинаешь отчетливо слышать эхо прошлых трагедий. Их хватало в отечественной истории прошлого века, но события 30-х годов на Верхней Волге напоминали настоящий Апокалипсис. Да так и воспринимались большинством местного населения. Я имею в виду затопление целых городов в пору, когда ставили на Волге гидроэлектростанции, перегораживая ее плотинами. Тут происходили страшные вещи. Я читал невозмутимый рапорт энкавэдэшного начальника, отвечавшего за затопление Мологи, в котором он докладывал в вышестоящие инстанции о том, что вместе с родным городом навечно остались на дне рукотворного моря 294 человека, и объяснял произошедшее массовым помешательством.

Мы сейчас старательно забываем (или делаем вид, что забываем) свои старые грехи. А этого делать нельзя – забывчивость рано или поздно аукнется.

...И все-таки – весна. Тихо помолившись над скорбной водой, не можешь сдержать освобожденного вздоха. Весна. Грачи прилетели. А потом будут лопаться почки, зацветет сирень, заголосят, застучат, затрещат соловьи. И жизнь снова станет вечной и неотменимой, и будет парить по утрам теплая земля, и побегут по ней со своими сачками светлые дети. И – все будет хорошо.