Постраничное плавание

Николай Назаркин

Палатные рассказы

Печатать или не печатать? Что это: серьезная литература или просто так – рассказики? Тема, конечно, важная, но язык... А какой, по-вашему, язык должен быть у мальчишек 10–12 лет? ...И вообще, там все не доработано! ...Это мы с вами хотим, чтобы все объяснялось и дописывалось до точки, а для детей многое в мире само собою разумеется – все эти споры я слышала в разных местах по поводу рассказов Николая Назаркина под общим названием «Изумрудная рыбка». Несмотря на подобные разногласия, автор получил премию «Заветная мечта». Сейчас сборник его рассказов готовится в издательстве «Самокат».

Так о чем же споры? И что такого особенного в этих рассказах?

Начнем с фабулы. Во-первых, у «Изумрудной рыбки» необычный подзаголовок: палатные рассказы. Да, это больница, о которой Николай Назаркин знает не понаслышке. Там не просто лежат больные дети. Они там живут. Месяцами. Выписываясь на время домой и снова возвращаясь туда, потому что их не могут вылечить насовсем.

...Если бы я прочитала предыдущую фразу, не зная рассказов, сказала бы: не буду эти ужасы про больных детей читать. На самом деле, я читала, не отрываясь, и, закрыв последнюю страницу, снова открыла первую. Там нет ужасов болезни, страданий, страха. Это взрослые так болеют. А дети живут в больнице – как везде, только с капельницами, лекарствами и инвалидными колясками. У них складываются там свои отношения, почти такие же, как в нормальном детском мире, да и во взрослом тоже. Там есть дружба и взаимовыручка, жадность и страхи, слабости и симпатии, игры и фантазии. Там очень хорошо видят, кто чего стоит на самом деле. Ну и что, – что им всего-то от 8 до 12? Это возраст, когда уже пора понимать, что ты за человек. И они понимают. А еще эти мальчишки (от имени одного из них написаны и рассказы) философски, с удивительным спокойствием, идущим то ли от смирения, то ли от неведения, относятся к болезни, смерти, борьбе за жизнь. Потому что дети много, иногда больше нас, понимают в жизни. А бывает – и в смерти. Только обычно мы их не спрашиваем.

Есть у этих рассказов удивительная особенность. Их можно читать всем вместе вслух, но обсуждать всем вместе и сразу – не захочется. Вот прочитать и разойтись. Может быть, предложить желающим что-то написать, не в суете после общего чтения, а потом – в одиночестве. Не рецензию, а просто свои мысли об этих рассказах. В историях из больничной жизни за нехитрой мальчишечьей речью спрятано столько слоев, что каждого, наверное, какой-нибудь зацепит. И уж дети-то поймут, что это все правда.

С позволения автора и издателей мы публикуем два рассказа. И с нетерпением ждем сборника.

Ольга Громова

Николай Назаркин о себе

Родился в Москве, в 1972 году, 1 апреля. Чему, естественно, до 2 апреля никто не верил.

В 1979 году пошел в школу, куда честно и отходил 10 лет по шесть месяцев в год: три месяца вычитались на каникулы и еще три – на пребывание в больнице.

Школу окончил в 1989-м, с трудом выпросив тройку по литературе, русскому и иностранному языкам. Физика, алгебра и прочая астрономия были на отлично, так что вопрос о дальнейших планах даже не стоял – конечно, заниматься книжками и языками!

Поболтавшись по разным учебам (от теплофизики до поварского дела) и работам (от «диспетчера на телефоне» до изготовления мягкой игрушки), в 1993-м начал работать в общественной организации инвалидов, больных гемофилией. Ныне она именуется Всероссийское общество гемофилии (ВОГ). Занимался всем, от написания статей (вот где пригодилась полутройка по литературе!), до техобеспечения работы компьютеров в офисе и разработки нашего сайта.

Параллельно от нечего делать пошел в 1995-м учиться в Московский государственный университет культуры, на факультет библиотечной работы с детьми и юношеством. По окончании в 2000 году около полутора лет проработал в РГДБ, занимаясь, впрочем, больше технической стороной поддержки сайта «Библиогид».

В 2001-м женился и в 2002 году уехал на родину жены в Нидерланды, где, собственно, и живу.

Изумрудная рыбка

Пропала зеленка. И во всем виноват Серый. То есть, он, конечно, не виноват. Но все равно. Кто дал зеленку Юрке? Серый и дал.

И сказать ему ничего нельзя. Потому что он посмотрит только – а как не дать, если человек серьезно просит? – и все. Я бы сам дал, и это самое обидное.

И Юрке тоже вмазать нельзя. Потому что он тоже не виноват. Он дурак просто. Оставил зеленку на тумбочке, прямо так, на виду, а Лине Петровне как раз приспичило зайти спросить про эту дурацкую температуру. Кто в больнице температуру меряет, я вас спрашиваю? Только тот, кому от градусника не уйти. Вон Шурик из четвертой палаты меряет, потому что бабушка рядом. А так – все равно ведь в больнице лежишь, вылечат, если надо. Еще им температуру мерить!

Вот так оно и случилось. Лина Петровна зеленку увидела – цап! – и в карман. Потому что медикамент. Не положено.

А нам что делать? Без зеленки – все, капец. Без зеленки над нами весь пятый этаж ржать будет. Потому что бесцветная рыбка – это позор. Это даже хуже, чем вообще не красить. Лучше бы, как малыши какие, сплели бы из «сырой» капельницы...

Рыбок из капельниц плетут, чтоб вы знали. Длинные, тонкие, желтые, почти прозрачные трубочки – давай, плети, если фантазия есть. А если еще уговорить новенькую процедурную сестру дать всю «системку»: с надутыми баллончиками фильтров, с манжетами-«резинками», с толстыми тупыми иглами-«воздушками»...

Только учтите, что если плести просто так, как первоклашка какой, то раздует вашу рыбку и перекосит – жуть. Тут подготовка нужна.

Ну вот, доподготавливались. Зря мы с Толиком эту дурацкую капельницу на спинку кровати натягивали, чтоб растянулась, просохла и побелела. Зря мы ходили на пятый тащить недостающее прям из-под носа у «пятачков»...

– Может, рыцаря сплетем? – говорит Толик.

– Рыцаря... На рыцаря три фильтра нужны, а мы все фильтры уже променяли. Кто ж знал-то?

– А может... – говорит Серый и замолкает.

Кроме рыцаря и рыбки, мы умеем плести только чертиков. Но чертик – это даже не плетение, баловство одно: чурбачок – туловище, кубик – голова, подрежь торчащие концы до нужной длины – вот тебе и руки, и ноги, и рога с ушами. А уж вставить глаза да хвост и скрепить все это вместе толстой «воздушкой» – даже уметь не надо...

Поэтому Серый и замолкает. Ему нечего предложить, потому что предлагать нечего. А не предложить он не мог, потому что чувствует себя виноватым. И за зеленку, и за то, что нам не помогал. Хотя тут он ну совсем не виноват: у него левая рука в корсете, а с одной рукой – какой из него помощник?..

Мы сидим в коридоре, в тупичке за ординаторской. Здесь стоит какая-то пальма, а за пальмой – подоконник. Толик все время дергается – у него почки. И если Лина Петровна заметит, что мы тут на подоконнике сидим, сразу начнется: «Да ты простынешь, да тебя продует, да о чем ты только думаешь!..»

О рыбке он думает. С этими почками он уже почти двенадцать лет живет, потерпят они как-нибудь пять минут.

Но зеленки нет. А значит, покрасить капельницу нельзя. И вместо воображаемой нами в мечтах роскошной изумрудной рыбки – чешуя внахлест, глаза кругами, а плавники и хвост накрутить на карандаш! – получим мы дурацкого бесцветного карася. А тут какие-то почки да температуры...

Надо что-то решать.

– Кажется, я в поликлинике зеленку видел, – говорит Толик.

Поликлиника – это первый этаж нового корпуса. Но днем нам туда нельзя: приспичит этим докторам, а нас на месте нету, – а вечером она закрыта.

– Давайте бабу Настю попросим? – в отчаянии предлагает Серый.

– Она скажет, что мы замажем этой зеленкой весь пол, а ей – оттирай, – говорю я.

Мрачно говорю, потому что положение наше ужасное. А в ужасном положении нужно решаться на крайние меры.

– Вот что, – говорю я. – Делать нечего. Надо добыть зеленку. Зеленка есть у той рыжей из двенадцатой палаты...

Все молчат. Потому, что двенадцатая палата – это пятый этаж. Идти в логово «пятачков» – даже в девчачью палату – не хочется.

– Я пойду, – говорит Серый.

Ему ужасно хочется что-нибудь сделать.

А мы молчим. Потому, что нам не хочется идти к «пятачкам».

– Я пошел, – говорит Серый.

...Зеленку он приносит через полчаса. Хмурый.

– Вот, – говорит Серый. – Саша ее зовут. Красьте давайте и режьте...

И мы стали красить и резать. Красить – ничего трудного: налей зеленку в капельницу, зажми концы да покрути, чтоб размазалось хорошенько. Ну, и лишнее слить и просушить.

Сушили мы тут же, за батареей. Тут никто не найдет и тепло.

Резать – хуже. Резать надо по длине, чтоб сделать из трубки ленту – длинную, гибкую ленту.

Изумрудную ленту.

Серый только смотрел и хмурился. Он все переживал, что из-за него чуть все не сорвалось.

– Не переживай, – сказал Толик. – Все равно это наша рыбка.

Серый промолчал.

– А чего ты той рыжей наврал, чтоб она тебе зеленку дала? – говорю я.

– Что живот расцарапал, – говорит Серый.

И лицо у него такое грустное, словно у него и впрямь живот болит.

Я молчу. В больнице нет хуже, чем про болезнь для выгоды соврать. Но ведь он для нас соврал! Без зеленки нам все! Капец!

Пока сплели – семь потов сошло, как говорит баба Настя. Не знаю, с меня, по-моему, вдвое больше. Но сплели.

Подвесили на ту же пальму – полюбоваться. Рыбка висит, покачивается, свет на боках играет...

А веселья нет. Не изумрудная рыбка у нас получилась. Так, зеленая просто...

А Серый вообще не смотрит.

– Нет, – говорит Толик. – Дурацкая какая-то рыбка эта...

И мы разошлись. Серый ушел последним. Он сжимал эту дурацкую рыбку в кулаке, и я знал, о чем он думает: отнести ее той глупой рыжей Саше из двенадцатой палаты или просто поскорее выбросить...

Завтрашние сосиски

Сегодня у нас вторник. Значит, завтра у нас среда. По средам на завтрак дают не сыр, не яйцо и не эту дурацкую молочную вермишель – по средам дают сосиски. Две.

Сосиски – это очень неплохо. Хотя я сосиски, в общем, не очень люблю. Я котлеты люблю и копченую колбасу. Но сосиски – это лучше, чем яйцо, или сыр, или, тем более, дурацкая молочная вермишель.

Да, сосиски – это хорошо. Но это если лежать в третьей палате, в пятой палате, в девятой палате... Да где угодно, хоть у «пятачков», только не у нас, не во второй.

Потому что у нас лежит Додик.

Додик – новенький, я с ним еще ни разу не лежал. Он с Урала откуда-то. И еще он обожает сосиски. Прямо трясется, как их видит.

Додик уже выяснил, что по средам дают сосиски. И что двух сосисок ему никак не хватает. Поэтому все начинается во вторник.

Я лежу на кровати, задрав ноги на спинку, и думаю про Айвенго. Мне мама книжку в прошлое посещение принесла, в пятницу то есть. Я хотел ее до следующей пятницы растянуть, но не выдержал – прочитал все сегодня. Эх, нет у меня никакого характера...

А краем глаза я вижу, как Додик начинает нервничать. Он сидит на кровати и как-то мнется.

Я знаю, чего он мнется. Он рассчитывает: идти выпрашивать у нас наши завтрашние сосиски сейчас или еще подождать? Если просить сейчас, то до завтрашнего утра еще долго. А вдруг мы забудем, что обещали отдать ему сосиски? Но с другой стороны – мы только что поужинали. После еды человек добреет и ему уже не так хочется завтрашних сосисок.

Я думаю про Айвенго и Додика одновременно. Они друг другу не мешают в моей голове.

Я думаю: нарисовать мне Айвенго на коне или нет? С одной стороны, он мне нравится. С другой – почему он женился на этой дурацкой Ровене, а не на Ребекке?.. Ребекка классная.

Додик встает с кровати и начинает гулять по палате. На полу близнецы Ивановы ссорятся из-за конструктора. Это старый конструктор, в котором давно потеряны все важные детали и из которого нельзя собрать ничего хорошего. Но Ивановым по семь лет, чего они понимают в конструкторах!

Додику приходится обходить их по широкой дуге или перешагивать. Ивановы не поделили длинную деревяшку с дырками и теперь сопят друг на друга, готовясь к схватке. Я подумал: как было бы здорово вооружить их этими длинными деревяшками, щитами из подносов столовских и устроить турнир. На одном подносе нарисовать орла, а на другом – льва. Или нет, просто покрасить в черный цвет и написать...

Додик решился. Он останавливается у моей кровати и заглядывает в глаза. В нашей палате шесть кроватей. Но две сейчас свободны. Остаюсь я и близнецы Ивановы. Но Ивановы на турнире, – значит, я первая жертва.

– Коля, я вот подумал... – говорит Додик.

Нет, никогда я не отдам свои сосиски человеку, который никак не может запомнить, что девчачье-собачье «Коля» я могу стерпеть только от мамы и старшей сестры!

Я храню гордое молчание. Я встаю, надеваю тапки и выхожу.

– Ну, Коля! – тянет вслед Додик.

Если бы я был Черным Рыцарем, я бы тут же призвал подлого сосисочного хапугу к ответу именем старой доброй Англии. Но откуда Додику знать про старую добрую Англию! Его волнуют только завтрашние сосиски...

Я иду в наш тупичок у ординаторской. Там уже сидит Толик. Серый сейчас на юге, в Анапе. Хорошо ему.

– Привет, – говорю я.

– Здорово, – говорит Толик.

– Как оно? – говорю я.

– Ничего, – говорит Толик.

Мы немножко молчим. Я думаю про Додика, и про сосиски, и про Черного Рыцаря... Почему бы Ребекке, кстати, не пожениться на Черном Рыцаре? Вполне нормально...

– В четвертую палату Пашку положили, – говорит Толик.

– Да ну! – говорю я. – Чего с ним?

– Бедро опять, – говорит Толик.

– Не везет ему с этим бедром дурацким, – говорю я.

– Не везет, – говорит Толик.

И мы опять немножко молчим. Я хочу опять думать про Черного Рыцаря, но думаю про Пашку. Значит, он в четвертой. А в пятой – Ромка с Днепропетровска. А в шестой – Армен и Гурген из Дагестана. А в седьмой...

– Придумал! – говорю я.

И Толик сразу понимает, что я придумал что-то значительное.

– Я знаю, как заставить этого низкого сосисочного жадину Додика навсегда отказаться от его подлого дела!

– Как? – говорит Толик.

– Пошли! – говорю я.

И мы пошли по палатам. В каждой лежал хоть кто-то из «наших», давно знакомых. Мы заходили, степенно пожимали друг другу руки и вели беседу, как благородные рыцари.

У меня был план. Я собирал сосиски.

Завтрашние сосиски.

Я придумал, что если набрать штук сто... Ну, не сто, штук пятьдесят сосисок – то Додик, конечно, обожрется и лопнет. И поделом его черной сосисочной душе!

Если кто-то не знает Додика – то он знает меня и Толика. Он знает, что для неблагородного дела мы бы не стали просить их кровные сосиски.

Толика я посылаю за столовским подносом к бабе Нюре, сегодняшней нянечке. Она Толика знает и считает приличным мальчиком, в отличие от меня. Что ж, рыцарь не должен стесняться своей славы...

Завтра с утра, во время завтрака мы обойдем все отделение и соберем наши, то есть Додиковы сосиски. Эх, скорей бы уже утро...

А утром Толика на месте не оказалось. Малыш Владик, из одной палаты с Толиком, сказал, что ночью Толику стало плохо и его увезли. Я не стал паниковать, а сразу пошел к дверям кухни – Катя Васильевна должна скоро смену сдавать, значит, сейчас наверняка чай пьет.

Я сунул голову в кухню и спросил, чего там с Толиком.

– На седьмой его перевели, в новый корпус, – сказала Катя Васильевна. – Сильное кровоизлияние в правую почку.

Я кивнул. Седьмой этаж – это реанимация.

– Ох ты, господи! – всполошилась баба Нюра, которая пила чай с Катей Васильевной. – Он же только вечером тут скакал, поднос какой-то спрашивал!..

Странные эти взрослые иногда бывают. Вчера скакал, а сегодня лежит. Чего тут такого-то? Мы все здесь такие. Ничего, все на седьмом побывали и пока вот скачем. Рыцарь должен уметь смотреть в глаза своей судьбе.

Нормальная жизнь.

А сосисок Додику сегодня вообще не досталось – его перевели на пятую, молочную диету.

Рисунки Романа Шаповалова