Размышления

Светлана Панич

Зачем нужны старые фотографии

...Да и правда, сколько можно писать об этом? Неужели до сих пор невдомек, что как убивали, так убивать и будут, а все наши «лекции по толерантности» легко отменяются выстрелом или простой милицейской разнарядкой? Неужели история зачастую гибельных попыток напомнить о том, что «как станут заряжать, всем захочется стрелять...» так и не учит тому, и лучше не теребить былое, беречь детей да помалкивать? Так проще выжить... История-то учит, но совсем другому. И самый трудный, хотя и самый необходимый ее урок состоит в том, что забытые трагедии, равно как и неискупленное зло, не растворяются во времени сами собой, а имеют свойство повторяться. Единственный способ разорвать этот порочный круг – не забывать ничего. «Если человек помнит о чем-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова, а если плохое не забыл, то никогда его не повторит», – таков лейтмотив, а точнее, смысловой камертон повести Марии Мартиросовой «Фотографии на память»*. Эта повесть – не только об армяно-азербайджанской войне и о том, как дети становятся заложниками убийственных взрослых игрищ, хотя и обо всем этом тоже. Но главное – о памяти, мучительной и примиряющей. Слово «память» вынесено в заголовок, на него нанизано все повествование, оно то и дело «вспыхивает» в тексте, не дает читателю сбежать ни в привычные поиски «правых и виноватых», ни в безответственный плакатный морализм.

___________________
* Сокращенный вариант повести опубликован в «БШ» № 21–2006, полный вариант выйдет в издательстве «Нарния» в 2007 году.

Это детская память о том, как облеченное в «патриотические» одежды безумие врывается – нет, не в идиллический, но в очень уютный мир – и разделяет, топчет, затягивает взрослых, а за ними и детей в воронку вражды, учит «различать добро и зло» по окончанию фамилии или форме носа. Той самой «интернациональной дружбы», которой магически заклинали нас долгие годы, оказывается, нет и в помине. А что же осталось? Отдельные, озлобленные друг на друга «представители», да спасительные соломинки не «интер-», а «над-» или «вненациональных», общечеловеческих дружб, которыми всегда держались наши пестрые дворы, города, да и весь мир. Мария Мартиросова создает своего рода «дворовую сагу» или, точнее сказать, «документальную хронику» почти полувековой истории двора, где десятки лет рядом жили Гарик по прозвищу Гаврош, Алик, Вова, Сейфали, Витя, Самедовы, Скворцовы, Рубинеры, Ованесяны. Играли с соседним двором в футбол, ссорились, мирились, ходили друг к другу в гости... На глазах у девочки Марго – главной героини повести – этот мир рушится, и она никак не может понять, почему недавние соседи вдруг становятся врагами, а одноклассники пересаживаются по национальному признаку.

Нет, папа прав: сегодня такое невозможно. Как-никак, конец XX века на дворе...

Оказывается, возможно... Но для выросшей в здоровом воздухе любви тринадцатилетней девочки происходящее настолько противоестественно, что она, как может, сопротивляется, причем не только ради себя, а ради той более высокой правды о равнодостоинстве человечества, которую подросток назвать еще не может, но сердцем чувствует безупречно:

– А, Руслан! Салам алейкум, поздравляю! – говорит на перемене Джаваншир. – Как это с чем? Как это с чем? Смотрел вчера новости?..» (о землетрясении в Спитаке):

– Там же дети погибли! Ты же смотрел телевизор, видел кровь? Ты не человек, ты фашист! Гитлер!!! Помнишь того негритенка в Доме ребенка? Он тоже не азербайджанец. Иди, убей его. А ты стриженого мальчика помнишь, – кричу я Наргиз. – Его Армен звали, значит, он армянин. Он тоже пускай умрет? Да?

Это память о первом соприкосновении с явным, беспримесным злом, которое лишает героиню дома, убивает ее родителей. Но исходит оно не от одних азербайджанцев. Всем строем своей повести автор говорит о том, что зло национальности не имеет, от него страдают все:

– Они тоже нас так... Папа били, сестра в школу не пускали. «Азеры называли»... А мы что сделали? Ничего мы не сделали. И она тоже ничего не сделала...

А кто «сделал»? Конечно, можно сводить исторические счеты и цинично взвешивать, кто «пострадал» больше. А можно всмотреться в лица, что, собственно, и делает Мария Мартиросова. Главное в ее «фотографической» повести – не характеры, а портреты, запечатленные цепким и отчаянным взглядом подростка. Добрые, беспомощные, перекошенные от гнева, растерянные лица. Страшное лицо зла. Вернее, даже не лицо, а «орущие рты» и «грубые, черные ботинки». И это на редкость точное наблюдение, потому что зло по природе всегда вторично и своего лица не имеет.

«Кольцо грязных ботинок», которое Марго видит из-под кровати, куда за миг до появления погромщиков, рвущихся посчитаться с «этими эрмени», прячет ее мать, становится символом безликой, растаптывающей сущности зла. Если бы автор из каких бы то ни было – идеологических, педагогических, каких угодно – соображений, попыталась «благообразить» ситуацию, заставить героиню произнести или совершить что-нибудь «образцово-правильное», это было бы не только посягательством на художественную правду, но и предательством по отношению к «правде жизни». Повесть же, как представляется, сильна тем, что предельно честна не только в описании событий, но и в том, как в ней передано сложнейшее внутреннее движение от все затмевающей боли (и это совершенно нормальная реакция на вторжение зла) – к примиряющей памяти.

Безусловно, мы не найдем здесь узнаваемой «риторики прощения». Уезжая после убийства отца из Баку, Марго действительно не хочет ни с кем прощаться. Потому что нестерпимо больно, и заслуга автора, как думается, в том, что он не лакирует, и не преуменьшает эту боль, в конечном счете, необходимую для прорастания души. Но и не замыкается на ней. Финальная сцена: Потом встала, включила компьютер. Нужно обязательно написать дяде Алику, позвонить дяде Сейфали, послать открытку дяде Вите, разыскать Гришу. Сказать, что я ничего не забыла, что я их помню и очень люблю. разве это не безоговорочное оправдание, принятие жизни? Действительно, сам сюжет таит в себе возможность «перечеркнуть прошлое», что и советует сострадательный психиатр, тем более, издалека это совсем легко сделать. Но автор отметает такую уловку. Постепенно, очень болезненным путем, Мария Мартиросова возвращает свою героиню к тому началу, в котором – опора ее жизни, сама ее жизнь, и жизнь эту нужно простить и принять, как приняла Марго открытие о том, что она вовсе не армянка, а русская девочка, настоящие родители которой погибли в автокатастрофе и ее удочерила бездетная армянская чета.

Вынужденное бегство из дома не становится бегством от него. Из Баку в Мурманск, а оттуда в Нью-Йорк вместе с Марго Манукян переезжает «коричневый пакет из толстой оберточной бумаги». Все это время его хранил заменивший главной героине родителей отцовский друг детства, фотограф дядя Вова, тот самый, от которого Марго еще в детстве узнала, зачем нужны фотографии на память:

– А в этой коробке, Марго, – сказал он уже в аэропорту, – вещи из Баку. Фотографии, несколько сувениров. Я ее за десять лет так и не открывал. Если почувствуешь, что можешь уже смотреть на них, тогда распакуй.

Понадобились долгие годы, чтобы выстрадать (здесь автор очень деликатно и целомудренно уходит от надрывного «психологизма») – и открыть пакет, вернуться, соединить разорванное время и связи. Окончательное примирение со всем, что было и со всеми, кто был, происходит, когда Марго решается показать на престижной выставке молодых фотографов не собственные, «очень яркие» работы, а семейные снимки нескольких поколений, фотографии к последней статье отца: Детская футбольная команда. Это я с табличкой «5 Г»... Толпа с жутко вопящими ртами. Маленькая – снимок папы. Я с мамой у мурманской снежной бабы... Что это, как не попытка вернуть в один событийный ряд, восстановить разорванную злобой (кстати, неслучайно в этом перечислении снимок, впрямую злобу запечатлевший, оказывается как раз в середине ряда...) цепь жизни?

– Не забывай, – прошептал мне на ухо дядя Алик. Но это именно память, а не злопамятство. Фотографии сохраняют «на память» не только плохое, но и хорошее, а во времена всеобщего беснования мир, если на чем и держится, то лишь на тоненьких ниточках неброского добра. Отец Марго, в одиночку бросившийся на толпу, избивавшую армянского старика – и заплативший за это жизнью, хотя он вполне мог пройти мимо и высокое оправдание у него было: шел передавать с оказией в московскую «Правду» статью с «правдой о событиях в Баку». Книгочей Гриша, который «копит деньги на книги... и ужасно дорожит своими книгами...», но не жалеет денег на игрушки для детдомовских детей и отдает все свои сбережения вместе с драгоценной «макулатурной» (я это из своего детства, знаю) «Королевой Марго» уезжающей героине. В самом начале повести – Витька Скворцов, защищающий от испорченного взрослыми юного антисемита «Вовку из чужого двора», наконец выросший Вовка – тот самый дядя Вова, который, опять же в одиночку прибегает, чтобы защитить мать Марго от погромщиков, а потом – не ради себя, а ради дочери друга соглашается на новую и, судя по некоторым оговоркам, очень непростую для него жизнь. При том, что в повести запечатлен один из тех постыдных исторических «моментов», когда ради «идеи» отрекаются от человечности, в ней очень много добрых людей. Они не только совершают, безусловно, жертвенные поступки, но на фоне вакханалии просто жалеют и берегут друг друга, тем самым расцвечивая беспросветную картину безумия и свидетельствуя – зло не тотально, добро, в конечном счете, сильнее. Собственно, о том, как прорываются от боли к сполна оплаченному праву сказать: «я их помню и очень люблю»; о том, что люди в любой ситуации способны оставаться людьми, и об этом необходимо помнить – вся повесть.

...И все-таки – «не закрыть ли мрачную страницу»? Спору нет, мы устали от дурных новостей, и хочется о другом – о безмятежном, радостном и светлом. Но почти каждый день убеждает, что эта страница, если и дочитана, то так и не понята до конца. Поэтому обществу, в котором расстреливают через дверь правозащитников, убивают в лифте безоружных женщин, отслеживают «подозрительной наружности» детей, очень нужны такие истории из жизни. Не за тем, чтобы «выжить», а чтобы жить.

Рисунки Романа Шаповалова