Ром поэзии

Ольга Корф

«Люди от звезд происходят...»

Эта изумительная строчка – начало стихотворения, которое многое может прояснить в творчестве Олега Григорьева, одного из самых загадочных и притягательных поэтов конца прошлого века.

Люди от звёзд происходят,
Поэтому вертикально и ходят.
Звёзды людей притягивают,
Земля сплющивает,
А звёзды растягивают.

Соединение, сравнение, противоборство двух важнейших «координат» бытия: высокого, духовного (причем, по Григорьеву, заложенного в его героях изначально, в силу, так сказать, «звёздного» происхождения) и приземленного, определяемого давлением обстоятельств, – и есть движущая сила его поэзии. Как сказали бы в позапрошлом веке, происходит неизбежное столкновение мечты и действительности, идеала и реальности. Во многих стихах Григорьев?– романтик, его манит мечта, и когда он дает волю воображению, именно в своих неожиданных фантазиях он может обрести душевное равновесие, покой, веру в добро и свободу:

Звёзды и месяц купались в реке,
Удочку крепко держал я в руке.
Вижу: под воду ушёл поплавок,
Месяц я ловким движеньем подсёк.
Круто взметнулся он синим хребтом.
Звонкую леску отсёк, как серпом.
И улетел, ослепляя глаза,
Вместе со звёздами в небеса.

Отпущенное на свободу отражение – предел мечтаний, потому что в реальности свободы не бывает. Но то, что можно дать свободу отражению, хотя бы и в воображении,?– уже утешительно. Нет, конечно, фраза о том, что «не бывает», вырвалась в полемическом задоре. Хотя… не случайно же в книге Олега Григорьева «Чудаки и другие», замечательно составленной Михаилом Ясновым, проиллюстрированной Светозаром Островым и любовно изданной питерским Детгизом, таких стихотворений, как «Месяц» или следующее за ним стихотворение «Моряк», совсем не много. «Моряк» – одно из самых светлых, самых детских стихотворений Григорьева, одно из самых моих любимых. В нем поэт проявляется в редчайшем для себя состоянии полного счастья и раскрепощения, и на миг показывается тот самый Григорьев, которого взрослые читатели предпочитают не замечать, – поэт, вырвавшийся из тисков времени:

Молодой моряк в матроске
Вышел к берегу реки.
Снял матроску по-матросски,
Снял морские башмаки.
По-матросски раздевался,
По-матросски он чихнул,
По-матросски разбежался
И солдатиком нырнул.

И тут же, рядом – хрестоматийное стихотворение «В клетке», на долгие годы ставшее визитной карточкой поэта. Время высветило новый смысл этих стихов, более глубокий, чем умудрялись вычитывать бдительные советские чиновники. Все-таки свобода – вещь для поэта недостижимая: прутья могут быть более или менее редкими, но никогда не исчезнут совсем. Какой прекрасной, но наивной мечтой кажутся строки из позапрошлого века про «вскормленного в неволе орла молодого», которому его «грустный товарищ» напоминает о «морских краях», где на свободе гуляет ветер и вольная птица… «На ветке?– как и в клетке», – охлаждает надежду того, кто в клетке, тот, кто якобы на свободе. Однако нет в этих стихах никакой обреченности. Потому что свобода – не в бесконечности пространства, и тем более, времени, а в могуществе духа, который обуздать, стреножить, подчинить, подавить невозможно в принципе. Можно сильно отравить поэту жизнь, можно, в конце концов, не сладив, уничтожить его физически. Но стихи о птице в клетке, которые поначалу казались вовсе не детскими тем взрослым, кто старались уберечь юных читателей от инакомыслия, стали посланием будущим поколениям. И таковыми остаются.

Мудрый человек Михаил Яснов поместил эти стихи ближе к концу сборника, среди произведений для подростков, то есть для тех читателей, которые, можно надеяться, уже «дозрели» до восприятия непростого поэтического мира Григорьева, и способны слышать и понимать автора.

«Чудаки и другие» – удачная попытка прочитать Григорьева с детьми разных возрастов: от малышей
до подростков. Поэт представлен в ней не только и не столько как бунтарь, поэтический противник официоза ушедшего времени, и не только как гениальный поэт, существенно повлиявший на последующую литературу, а именно как поэт детский. Выполнить эту задачу не просто: немало людей, в том числе образованных и интеллигентных, продолжают считать Григорьева поэтом не детским.

Теперь кажется, что в те времена, когда каким-то чудом выходили его прижизненные книжки, они и появиться-то могли только на острове под названием «Детская литература», который доблестные эскадры идеологических борцов порою обходили стороной. Благодаря чему книги талантливые, неординарные попадали в руки читателей. Потом, правда, спохватывались: устраивались грозные разборки с увольнением редакторов и установлением на имени автора клейма «запрещать и не пущать»… Спустя годы бывшие гонители сетовали, что не разглядели в стихах Григорьева высокой поэзии, интересных педагогических приемов, продолжения традиций отечественной литературы, особенного, близкого детскому, взгляда на мир. Но, думаю, на самом деле их пугал мощный талант поэта, та новизна, которая опровергала сложившиеся стереотипы – новизна в поэзии и в манере разговора с детьми. «Детскость» Григорьева?– органична, поскольку его удивление и искреннее непонимание некоторых вещей, в которых для взрослых нет никакой тайны, умение увидеть поэзию в мелочах жизни, высветив в них важные стороны и поразив при этом свежестью чувств, – качества подлинно детские. Достаточно обратиться к другому недавнему изданию – сборнику «Птица в клетке», где представлены «детская» и «взрослая» поэзия и проза Григорьева, чтобы увидеть: во взрослых произведениях поэт часто проявлялся как ребенок.

В послесловии к сборнику «Чудаки и другие» Михаил Яснов написал о личности и трагической судьбе Олега Григорьева, о его друзьях и учителях, о своеобразии его поэзии. Написал строго и просто, без лишнего пафоса. Он заново открыл сложного человека и оригинального поэта, абсолютно не вписывавшегося в основное русло современной ему литературы, тем родителям и детям, которые будут читать эту книгу долго. Но все время, пока читатель растет, превращаясь из малыша в младшего школьника, затем в подростка, он будет, обращаясь к стихам Григорьева, получать особенный витамин. «Витамин роста» – такое замечательное название носила одна из самых ярких книг поэта.

Один из самых действенных компонентов его «витамина» – юмор. В стихах для самых маленьких юмор Григорьева необыкновенно расцветает! В них еще никак не проявляется Григорьев-сатирик, и нет никакого раздвоения лирического героя: мир видится только глазами ребенка. И даже такие сложные для восприятия стихи, как «Впереди и позади» («На заду кобура болталась…»), требующие определенного умственного напряжения, не выбиваются из общего ряда, потому что вызывают улыбку. Вообще Григорьев – поэт смысла, четкой идеи. Никогда он не увеличивал стихотворное поле за счет описательности и только ради красоты звучания. Мастер короткой формы, он купался в фольклорных находках. Вот запутанный перевертыш:

Шли вперёд – пришли назад:
Значит, круглый этот сад.
А затем наоборот:
Шли назад – пришли вперёд.

Какую замечательную клумбу нарисовал художник Остров! Сразу видно, что для малышей это целый сад!

А вот частушка:

Мы с Серёжей, Колей, Сашей
Бегали в пятнашки,
Руки выпачкали сажей,
Пачкали рубашки.

А это – необычная скороговорочная считалка:

Дом, дым, печь, пол,
Щи, хлеб, стул, стол,
Жбан, бидон, грохот, сито,
Кран, таз, ведро, корыто,
Стук, скрип, стук опять,
Спрячусь-ка я под кровать!

Герои Григорьева многому учатся в игре, но также они проходят школу настоящей жизни. Они ошибаются, терпят неудачи, но не потому, что они плохие, а по незнанию, неопытности, а еще из-за невезения. Как в стихах о Николае, который вспугнул пчелу, и так от этой встречи пострадал, «что уж лучше бы пчела Колю укусила»… А вот прекрасное стихотворение «Упали»:

Ловили в поле мотылька,
Споткнулись и упали.
Синяк-синяк, два синяка, -
А мотыльки пропали.

Многие поэты тут бы и остановились. Только не Григорьев! Он добавляет еще две строчки, с юмором разряжая обидную для героев ситуацию:

Сидим в цветах, удручены,
Лохматые, как кочаны.

Иногда жизненный опыт приводит к иронически-грустным открытиям, как в знаменитых строчках: «Я ударился об угол, значит, мир не очень кругл». Или в замечательном юмористическом философском двустишии:

Ходил я против ветра носом.
Остался на всю жизнь курносым.

Поэт словно говорит читателям: «Внимание! Опасность!». И предостерегает о последствиях. При этом не прячет усмешку, беззлобно над героями подтрунивая:

Ударила градина в лоб –/
Это еще за что б?
Другая ударила в темя –
Да, видно, гулять не время.

Улавливая эту усмешку, читатели чувствуют себя умнее героев. Они, заранее знающие, что гулять под градом опасно и глупо, словно над героями возвышаются. Но возвышение это ложное. Потому что в детстве каждому приходится делать подобные «многозначительные» открытия?– всегда после того, как в очередной раз получишь по носу или по темени. «Подспудный» урок, для закрепления материала, автор повторяет, приводя еще одну похожую ситуацию, в которую каждый когда-то попадал:

Дети бросали друг в друга поленья,
А я стоял и вбирал впечатленья.
Попало в меня одно из полений –
И больше нет никаких  впечатлений.

Как видите, подтекст у приведенных стихов очень глубокий!

Конечно, малышам придется набить много шишек и неоднократно расцвести синяками, но случается им увидеть и такое:

Дым, кудрявый, как Оля,
Рвался из города в поле.
Рыжее солнце, как Петя,
Сияло всему на свете.

Куда более сложный образ, неожиданный и тревожный, вырастает из конкретной предпосылки и истинно детского восприятия:

Бегу по траве и падаю я.
А трава шумит, как горит.
Лежу и слушаю, как земля
Внутри себя говорит.

Бежал – упал – услышал – ясная причинно-следственная связь, но то, что услышал, удивило, ошарашило. Бывает иное построение – сначала формулируется следствие, а потом называется причина:

Пусть совсем не будет взрослых,
А одни лишь только дети,
А не то от этих рослых
Очень тесно жить на свете.

Взрослые, конечно, должны здесь увидеть предостережение. А детьми этот, с точки зрения взрослых?– «антивоспитательный»?– крик души, воспринимается как чистый добрый юмор, поскольку логика – железная, но детская, как в любой игре, где все происходит понарошку.

Непонимание, неизбежно возникающее между детьми и взрослыми,– отдельная тема в поэзии Григорьева. Вот стихотворение, в котором поразительно точно раскрывается разница между детским и взрослым восприятием одного и того же явления:

На нитках я свесил конфетки,
Детей из окошка дразню:
Конфету хватают детки –
Я нитку к себе тяну.
Родители называют
Меня дураком… Ну и пусть.
Юмора не понимают –
Дети плачут, а я-то смеюсь.

Ну, да, юмор возникает только тогда, когда ты дергаешь за ниточки, когда поленья летят не в тебя, когда падаешь не ты… да и то, если ты?– маленький и пока не умеешь чувствовать чужую боль. С теми, кто постарше, поэт делится более сложным открытием:

Тонет муха в сладости
В банке на окне,
И нету в этом радости
Ни мухе и ни мне.

В стихах для подростков предостережения адресованы самим детям. Все, чем «славна» детская жизнь, отражено то в веселых, то в ядовито-насмешливых строках, впитавших реальный детский опыт. Я не согласна с мыслью о том, что поэт в этих стихах выступает как клоун, постоянно перевоплощается в своих героев, меняет маски. Во-первых, он сам все это пережил, и были у него самого многочисленные синяки и шишки, и существовали сложные отношения с неодушевленными и одушевленными представителями реального мира?– приятелями или педагогами, например… Во-вторых, он видел, наблюдал все это в детях, и, устраивая свои логические игры, ставя свои ловушки-перевертыши, предостерегал от глупых и жестоких поступков.

Его известные герои – это обычные дети, впитавшие, правда, весь позитив и весь негатив того времени. «Добрый человек» Прохоров Сазон, который воробьев кормил, и, бросив им батон, известно, сколько убил. Философ Сидоров, который ел крахмал, и радовался, что не испачкал костюм, потому что костюма у него пока нет. Бедолага Валерий Петров, который никогда не кусал комаров. Сизов, который «завтракал под партой и булькал молоком». Планета детства Олега Григорьева – пестрое сборище разнообразных человеческих типов, пока пребывающих в детском возрасте. Среди них – драчливые и миролюбивые, ленивые и работящие, жадные и готовые поделиться единственным бутербродом с колбасой, недружелюбные и, напротив, способные дать дружеский совет: не стирать двойку в дневнике, а вырвать весь лист, – шумные и умеющие «слушать тишь», хитрецы, любыми способами стремящиеся избежать наказания, и простодушные храбрецы, с гордостью сообщающие:

Синяк заслужил я храбростью,
Как орден, ношу его с радостью…

Есть также бунтари, фантазеры, искатели приключений, обманщики, начинающие карьеристы и собственники («Встаньте с этого дивана, а не то там будет яма…»), а также художники, умеющие разглядеть счастливое разнообразие мыльных пузырей, мечтатели, которые навеки могут влюбиться в старый клен… Всех не перечесть! А в стихотворении «Тыква» появляется некий Григорьев Олег, проявляющий чудеса выживаемости: чтобы выбраться из тыквы, в которую он упал с головой и которую какие-то злодеи толкнули и покатили по мостовой, ему пришлось съесть ее изнутри. На это, правда, ушло километра два или три, но победа была одержана! Так что мальчик Олег Григорьев никуда не делся. Сидит себе у поэта внутри. И общается с великим множеством таких же неоднозначных созданий, потому что любой ребенок?– не ангел и не черт. Он может быть то тем, то другим, в зависимости от обстоятельств. И неизвестно пока, во что он превратится в будущем.

Но о некоторых опасностях, которые могут из издержек возраста превратиться впоследствии в крупные изъяны, поэт предупреждает детей. Например, в знаменитом стихотворении «Яма»: « – Яму копал? – Копал. – В яму упал? – Упал». Кончается диалог тем, что тот, кто вырыл яму, в ней и остается, потому что сторонний наблюдатель считает, что помогать ему не надо: сам вырыл, так и сиди себе, тем более, что живой… Но ясно, что холодное равнодушие может обернуться большой бедой, причем, для обоих действующих лиц. В стихотворении «Кому что?» простая и очень «полезная, воспитательная» мысль выводится из противопоставления двух героев. Один из них «на верстаке строгал брусок рубанком», а другой – «пинал ногой жестянку». В результате, первый смастерил скворечник, а второй?– разорвал ботинки. Стихи эти так динамичны, так славно организованы ритмически, так хорошо звучат, что, кажется, вывод рождается сам, из звонкой переклички инструментов. Но в том-то и фокус, что двое мальчишек, занятые разными делами, звуки «производят» одинаковые! Противопоставление видимости и сущности – вещь глубокая, для детского восприятия – непростая, но Григорьев часто отваживался на это в своих скрытых поучениях, потому что не мог не затронуть главного противоречия своего времени.

Но часто поэт выводил предостерегающие формулы, актуальные во все времена – вот точка зрения, которая регулярно «выплывает на поверхность», и не только у детей, но и у взрослых:

По мнению соседа-первоклассника,
Устарела в наш век вся классика.
Не надо петь, умиляться и плакать,
А надо хрюкать, визжать и квакать.

Невысказанное отрицание, то есть такое построение стихотворения, когда все, содержащееся в тексте, опровергается при последующем осмыслении или развенчивается подтекстом – принцип поэзии Григорьева. Принцип уникальный, доведенный до совершенства, позволявший поэту обойтись без морализаторства. Он предоставлял читателю право самому делать выводы.

Противоречивый, непредсказуемый, странный мир, представавший перед читателями стихов Григорьева, был обусловлен его собственным, во многом открытым неприятием той действительности, в которой приходилось существовать, с которой приходилось сталкиваться, вырастал из его чувств, переживаний, переменчивых настроений и горького опыта. Как творец поэтического мира он выражал себя по-разному: мог детей рассмешить, а мог и над ними посмеяться, мог их пожалеть и посочувствовать им, а мог вместе с ними взбунтоваться. Жесткие, «металлические» строчки заключают в себе протест против подавления личности и одновременно предсказание надвигающейся опасности. Они словно мостик, перекинутый в наше время:

Идём по улице дисциплинированно,
Будто вся улица заминирована.

Тут и в помине нет легкомысленной, веселой игры ОБЭРИУтов: «Шел по улице отряд, сорок мальчиков подряд…», тут игра другая, более жестокая, но все-таки игра. Иначе веру в светлое начало в детях не сбережешь. Но главное, объединяющее всех хороших детских поэтов, звучит и у Григорьева в полную силу: можно в своем воображении так перестроить реальный мир, полный всякой «чернухи» и несправедливости, что он станет казаться страшным сном, бредом, а истинной станет та действительность, которая отражена в прекрасном стихотворении «Дрова». Вот уж праздник полного раскрепощения! А всего-то и дела, что «Русаков колол дрова…» и ему попался такой чурбак –

Не расколется никак.
Раз-два, раз-два,
Будто рубит голова.
Всё поехало кругом:
Небо,
Улица,
Ворота,
Поле, курица
И дом…
Тётя Боря с дядей Катей
На крыльце пекут пирог –
Дядя Катя тесто месит,
Тётя Боря есть творог…

Всё – кувырком. Всё – как в классическом перевертыше. Всё – весело и ни капельки не страшно. Всё озарено добрым светом фантазии.

В конце книги трогательно и нежно звучит «Рождественская песенка», написанная поэтом для дочери, – молитва о детстве, обо всех детях на свете. Она напечатана таким же крупным шрифтом, как и открывающие сборник стихи для малышей, потому что, по замыслу составителя, эти строки старшие должны прочитать младшим братьям и сестрам. Возможно, для кого-то из них они станут началом бесконечной заботы о слабых, обижаемых, ранимых и незащищенных. Произойдет это благодаря знакомству с творчеством Олега Григорьева, большого детского поэта, которому удавалось видеть звезды и в темноте самой темной ночи.

Рисунки худож. Светозара Острова из книги «Чудаки и другие»