Признания о Марине

Ответы на вопросы анкеты «Литературной газеты» к 100-летию со дня рождения Марины Цветаевой*

1. В каком ряду имен стоит для вас имя Марины Цветаевой?

2. Кто вам ближе: Ахматова или Цветаева?

3. Менялось ли ваше отношение к стихам Цветаевой? К ней самой? Если менялось, то когда и как?

4. Что из написанного ею вы считаете лучшим?

5. Ощущаете ли вы влияние Цветаевой на русскую поэзию?

6. Испытываете ли сами ее влияние?

7. Какой вопрос вы хотели бы задать самой Цветаевой?

1. Не могу мысленно поставить Марину в какой-нибудь ряд, мне представляется, что это было бы невыгодно и неудобно и для нее самой, и для этого ряда. В любом ряду, по-моему, она была бы посторонней и лишней, и любой ряд, в какой ее попытались бы запихнуть, не выдержав ее присутствия, расплавился бы и распался. Действие ее личности на мою душу огромно, чудесно и необъяснимо. В стихах я люблю гармонию, меру, ясность, а в Марининых строчка заходит за строчку и все безудержно, неостановимо, как стихийное бедствие. И, казалось бы, столько ненужного мне, чужого, чуждого, неприемлемого в завихрениях и выкаблучиваниях ее пути, в рискованных и сомнительных духовных приключениях и творческих экспериментах. Не могу же я сочувствовать ее любви к Наполеону, Казанове, Стеньке Разину. Но зато как безоглядно-щедро, жертвенно-щедро дарит она себя! Все в ней – не мое, чужое, зато вся она – своя, родная, даримая, Марина. Как это может быть – не знаю. Недаром же она Марина. Единственный на свете поэт, которого мы, с покаянной и благодарной любовью принимающие ее дары, называем запросто по имени. Так называют царей и святых. И так зовут любимых и близких – друга, сестру. Скажешь: Марина, услышишь: Марина – и не нужно ни отчества, ни фамилии, каждый русский знает, о ком это.

Если сказать «по-детски, по-дурацки», как я иногда люблю, то единственный, ряд, в который я мог бы поставить это имя, должен был бы открываться именем Иисуса Христа. Я вижу в этом ряду святых, героев, поэтов, одержимых духом дарителей, нежалельщиков себя, мучеников, вестников света – Пушкина и Моцарта, Жанну д’Арк и святого Франциска, Микеланджело и Бетховена, Альберта Швейцера и Александра Меня. Из русских писателей, близких по времени к Марине, я вижу там Льва Толстого и Александра Блока. Она – такая же, они вместе. И как спасительно нужны нам сегодня.

2. Слава Богу – и какое неправдоподобное счастье, что в России и в одни и те же годы существовали и творили два этих великих поэта. Они противоположно, несовместимо разные (тоже до неправдоподобия), и каждая из них своим, по-своему близка и необходима мне, читателю. За исключением Пушкина, не было в русской поэзии такого гармонического, совершенного, величаво-прекрасного мастера, как Ахматова, и не было (даже среди мужчин) такой героически-громадной личности, такого кровоточащего и щедрого сердца, такой могучей и ликующе-отдающейся души, как у Марины. Среди людей, пишущих стихи, бытует мнение (я слыхал его не раз от больших поэтов), что Ахматова – обыкновенная женщина, но великий поэт, Цветаева же – великая личность, но никакой не поэт. Я никогда не соглашался с этим. Для меня обе они – великие поэты, но великие по-разному, с разной поэтикой. Свои собственные стихи я рад был бы, если бы мог, представить на суд Ахматовой и не знал бы большего счастья в жизни, чем то, какое испытал бы, если бы что-то в них ей понравилось. Но общаться с ней я не мог бы и не хотел бы. Мою провинциальную неотесанность подавляли бы ее царственность, дамскость, эстетическое высокомерие. Они не восхищают, а отталкивают меня. Марина, насколько я представляю ее по воспоминаниям о ней, по ее собственным письмам, а главное, по ее стихам, родственней мне, роднее, дружить я хотел бы с ней. Знавшие ее люди говорят, что это было бы тяжело и трудно, но я бы рискнул и думаю, что мне бы удалось. И все-таки повторю: какое счастье, какое чудо, что обе они есть у России! В ближайшие столетия такого не предвидится и не повторится.

3. Бывают периоды (они бывают всегда, были раньше, случаются теперь, будут еще), когда после долгого и влюбленно-внимательного перечитывания Ахматовой мучительно трудно сразу тут же читать стихи Марины. Нужно подождать, переключиться, настроиться. Если не считать этих естественных и временных состояний, то с тех пор, как я открыл для себя эти стихи – а узнал я их поздно, гораздо позже ахматовских, с уже сформировавшимся вкусом и слухом, – мое братское, жаждущее, любящее отношение к ним никогда не менялось. Уверен, что и не изменится.

4. Я отвечаю на эту анкету в Волошинском Коктебеле, в Маринином Коктебеле, любимом ею, понятном ей, на веранде служебного помещения, в двух шагах от дома, где звучали когда-то ее юные и быстрые шаги. У меня нет под рукой ее книг, поэтому отвечаю, как помнится. Из поэм – «Крысолов» и «Поэма горы», стихов так много, что их перечень занял бы всю анкету. Не меньше стихов очень люблю всю цветаевскую прозу, считаю ее великим, гениальным русским прозаиком.

5. О несомненном, очевидном, огромном влиянии Цветаевой на русскую поэзию, влиянии таинственном, непроизвольном, часто подспудном и незаметном (когда заметно – это уже не влияние, а эпигонство, и оно не интересно), написано и сказано так много, что нет никакой нужды в повторениях и примерах.

6. Не мне судить. Мне не хотелось бы ее поэтического, профессионального, ремесленного влияния и очень хотелось бы влияния человеческого, личностного, духовного.

7. Ни о чем бы я не спрашивал Марину: кто я такой, чтоб спрашивать ее? Просто сказал бы, что люблю.

1992

* Печатается по: Чичибабин Б. А. В стихах и прозе. – Харьков : Фолио ; Каравелла, 1998. – 463 с.