|
Сценарий
Юрий Палагин
Сцены из жизни
Пьеса по дневникам и произведениям Пришвина 1926–1937 годов
Действующие лица:
Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954), писатель.
Павловна (Ефросиния Павловна Пришвина) (1883–1953), жена писателя.
Петр Михайлович Пришвин (1909–1986), сын писателя.
Лев Михайлович Пришвин (1906–1957), сын писателя.
Андрей Сергеевич Пришвин (1907–1978), племянник писателя.
Алексей Максимович Горький (1868–1936), писатель.
Виктор Федорович Боков (р. 1914), поэт.
Константин Барыкин (убит на войне), друг В.Ф. Бокова, студент.
Корреспондент журнала «Красная новь».
Почтальон Николаева.
Мужик из деревни.
Комсомолка.
Старуха из толпы.
Женщина из толпы.
Сотрудник музея, 1-й.
Сотрудник музея, 2-й.
Ведущий вечера на встрече с Пришвиным.
Зрители из зала, задающие вопросы Михаилу Пришвину.
Пролог
Занавес сцены закрыт.
Звучит музыка: «Фантазия на темы Рябинина» Аренского
Юрий Николаевич Палагин,
литератор,
г. Сергиев Посад,
Московская обл.
Пришвин. Я, Михаил Михайлович Пришвин, родился в имении Хрущеве недалеко от Ельца 4 февраля 1873 года, а писатель Михаил Пришвин начал писать только в 1905 году. Александр Блок, прочитав мою книгу, сказал: «Это, конечно, поэзия, но и еще что-то». Это что-то, по-моему, от ученого, а может быть, и от искателя правды. Я главные силы свои писателя тратил на писание дневников.
Павловна. Я – Бадыкина Ефросиния Павловна, смоленская – была насильно выдана замуж за зажиточного крестьянина Смогалева, убежала от него в Клин. Стала прислугой двух холостяков... Пришвин и стал моим мужем. Мать его была недовольна, а как узнала меня, сказала сыну: «Ты, Миша, держись этой женщины, не обижай ее, она дельная, добрая».
Мой муж не простой человек – писатель, а я простая деревенская баба, – значит, я должна ему служить. И служила всю жизнь, как могла: держала корову, поросенка, птицу всякую, молоко на рынке продавала.
Петр. Мать сопровождала отца во всех путешествиях, и мы кочевали, как цыгане, нигде не задерживались более двух лет. Мать была для отца живым толковым словарем народных пословиц, поговорок, примет, обрядов, сказок, песен, названий птиц, зверей, деревьев, растений и насекомых. И я часто говорил отцу: «Почему мама все знает, а пишешь ты?»
Меня отец называл Петро-Камень или Петька-подлец. Начиная с 1918 года, сопровождал отца почти во всех путешествиях и охотах в должности добытчика еды, повара–завхоза, носильщика, позднее – секретаря, консультанта по флоре и фауне, рабсилы, шофера и прочее. Я выполнил мечту и наказ отца – соединить охотничью страсть с охраной и разведением животных на воле. С 1949 года жил в Федорцове, заведовал Заболотским охотничьим хозяйством.
Лев. Я – старший сын Пришвина Лев. Помогал отцу фотографировать, проявлять, печатать... Отец читал мне и Петьке рассказы. С одинаковым результатом он мог бы читать чучелу медведя, стоящему в кабинете, но отцу нужен был какой-никакой, но человеческий глаз, и я добросовестно боролся со сном. Я стал писателем, журналистом, фоторепортером Пришвиным-Алпатовым.
Горький. Мы переписывались и встречались с Пришвиным. Он привлек меня и мое имя «Горький» для защиты Заболотского озера и поймы реки Дубны. Я считаю Пришвина одним из оригинальнейших литераторов, большого таланта и великого упрямства человеком. Его искусство почти волшебство.
Андрей. Михаил Михайлович Пришвин – мой дядя. Я, Андрей Пришвин, став журналистом и писателем, сохранил нашу фамилию, к неудовольствию моего дяди.
В.Ф. Боков. Помню:
В городе этом
Сам Пришвин ходил.
Он весну понимал,
Он природу любил.
Часто мне говорил: –
Все ищите в лесу,
Я из леса в корзине
Поэмы ношу.
Этот мудрый наставник
Был и прост и велик.
Нет в Загорске его,
Есть его ученик.
Четырнадцатилетним подростком пришел я с первыми стихами к певцу русской природы и великому знатоку языка Михаилу Пришвину. Он меня, поэта Виктора Бокова, поддерживал всю жизнь.
Картина первая
Занавес сцены закрыт. На весь занавес проекция дома Пришвина в Сергиевом Посаде.
Перед занавесом Пришвин, Андрей, Петр.
М.М. Пришвин
Пришвин. До переселения в Загорск я скитался по белу свету, и дом мой был везде, где мне хорошо удавалось сочинять свои сказки.
Много в жизни своей я бродяжничал, но в какое бы новое место ни приходил, везде мне хотелось построить тут себе дом и жить долго. Так я обыкновенно и приступал к изучению любого края, – будто бы я выбираю себе место, где бы мне поставить свой дом.
Завтра совершится акт покупки дома, у меня к этому почти такое же отношение, как у Подколесина: не удрать ли... Я как бы выжидаю момент, чтобы, обманув кого–то, вырваться из быта на свободу в бездомье общего всем дома природы.
Я передаю лишнего не меньше 500 рублей, но считаю невозможным выжидать, потому что растрачу деньги, второе основание для покупки, что квартиры, где можно бы держать 5 собак, найти невозможно, в-третьих, рассрочка на два года!
Лев. А что, папа, вот ты хочешь увезти нас из Ботика в Сергиев. А зачем? Что мы там не видели? Здесь охота отличная. Плещеево озеро. К школе я привык. Люблю ее. Ты здесь на месте. Павловне простор. И в самом деле – простор! По-моему, уезжать отсюда никуда не следует.
Пришвин. Ничего ты не понимаешь, племянник! Как можно сравнивать Ботик с Сергиевым? Тут город. Москва рядом, писателей много живет в Сергиеве. Общение с умными людьми. Нет, ты абсолютно ничего не понимаешь. Брось даже говорить об этом.
Петр. А мне нужно оканчивать школу-девятилетку с педагогическим уклоном в Переславле. И так уж я 17 школ переменил. Я что, один останусь?
Пришвин. Закончишь школу и приедешь. А жить будешь у наших знакомых – у художника Кардовского, в самом Переславле. Приедешь – поступишь на охотокооперативные курсы, потом в зоотехнический институт. Лева – на этнографический в МГУ, Андрей – на археологический. Ехать – час с небольшим.
Петр. Ты ведь мечтал о просторном одноэтажном рубленом сосновом доме с большими окнами, выходящими в сторону реки, и под окнами на приколе легкий челнок... А здесь? Окна маленькие, слепенькие, выходят на булыжную улицу. Сырое темное полуподвальное помещение, мизерная кухонька и три комнатки-конуры, куда и кровать со стулом не влезут.
Пришвин. Построим кухоньку, терраску, купим петуха и начнем жить оседло.
Картина вторая
Перед занавесом Петр один.
Дом М.М. Пришвина в Сергиевом Посаде, в котором писатель жил с 1926 по 1937 год
Петр. Дом был куплен у помещицы графини Троицкой. Соседом справа был коновал и драч Михаил Филиппович Стрелков. К нему приводили старых и увечных лошадей, он их колол. Соседка слева – Тарасовна, Надежда Яковлевна Тарасова, держала большое количество коз. Отец ее звал Козья мать. Заборов между нами никаких не было. Козы Тарасовны паслись и у нас, и у соседа-драча, где их часто обижали наши шальные собаки, которые почему-то возненавидели коз и портили отношения с соседями. Тогда отец немедленно обставил участок высоким забором на дубовых столбах, пустырь распахал и отделил коз от собак. Сосед справа был нам выгоден во всех отношениях: во-первых, собаки были обеспечены всегда кормом дешевым. Во-вторых, когда к нам приезжали гости из Москвы (Пильняк, Новиков-Прибой, Семашко, Иванов-Разумник) и других городов и спрашивали, где живет писатель Пришвин, то все отвечали и давали точный адрес – рядом с коновалом и драчом Стрелковым. Стрелков же был известен и знаменит во всем Загорске не так, как какой-то там писатель, его все знали.
Картина третья
Павловна, Петр и корреспондент.
Корр. Можно мне видеть Михаила Михайловича Пришвина?
Павловна. А он уехал в Москву.
Корр. Ах, как неудачно!
Павловна. Может, мы чем поможем?
Корр. Я корреспондент журнала «Красная новь». Я здесь случайно, зашел посмотреть, как живется нашим писателям, их быт, как распределяют они время.
Лев. Отец всегда встает с восходом солнца, ставит самовар...
Павловна. В летнюю пору иной раз и в три часа. Я ему с вечера заготавливаю самовар: воду налью, угли засыплю, лучинку приготовлю. Ему только поджечь и под трубу подставить...
Петр. Не всегда бывает так складно. Часто сгоряча для быстроты он подсыплет еще углей, и самовар глохнет. Он начинает нервничать и будит маму. Она все вытряхивает и заново ставит. Теперь наловчился сапогом раздувать.
Павловна. Чай всегда сам заваривает, пьет только свежий и крепкий, завтракает и тут же в лес...
Лев. Мимо прудов за Черниговский скит.
Павловна. Когда и дома два часа пишет... В двенадцать мы обедаем, после обеда Михаил Михайлович ложится отдыхать. В четыре у нас чай.
Петр. И перед чаем, и после отец тоже работает, а к вечеру или писатели приходят, или знакомые; прогулки в лес с фотоаппаратом, собак дрессируем, газеты отец просматривает, журналы, письма...
Павловна. Ложится он спать не позднее десяти вечера.
Корр. Михаил Михайлович курит?
Лев. Еще как! Когда обдумывает статью – весь в клубах дыма.
Павловна. Теперь не так, бросает помаленьку: запахи перестал чуять.
Петр. Этот ритуал отказа от табака очень забавен. Папа собрал весь табак и папиросы, сложил в печь и накурился до головокружения. Затем обратился к табаку с такой речью: «Вот что, табак. Я бросаю и ухожу от тебя. Ты не обижайся и отпусти меня. Даю тебе клятву, что никогда и никого не буду отговаривать от дружбы с тобой, но меня отпусти, пожалуйста». И что вы думаете, бросил, а мама ему еще и каким-то снадобьем помогла.
Корр.У вас совершенно нет никаких удобств. Где, к примеру, вы моетесь?
Лев. В городе есть баня, но мы туда не ходим, дома моемся.
Корр. Как дома?
Лев. Обыкновенно – в большом корыте.
Петр. В один прием, по очереди. Сначала моется отец, и мать трет ему спину...
Павловна. Без ругани не обходится – воду уж больно расплескивает, тесно ему.
Петр. Следующей моется мама, а отец трет ей спину.
Павловна. И всегда с присказкой. Недавно так приговаривал: «Православные отцы и почтенные купцы. Приходите наблюдать, как я буду натирать Павловну, Павловну, Павловну». И смех и грех.
Картина четвертая
Пришвин в доме, Горький у занавеса.
Горький (читает из книги). «Бывает... сосредоточишься в себе, и вот начинает все нажитое отлетать, как скорлупа. И со мной раз так было: все отлетело, и вышел маленький мальчик Курымушка». (Обращаясь к Пришвину.) «Курымушка» – удивительная личность, и прекрасный ваш язык говорит через разум читателя прямо душе его. Я страшно рад за вас. Будете ли продолжать «Курымушку»? Это удивительно хорошо сделано, Михаил Михайлович.
Пришвин. Я сейчас работаю над продолжением «Кощеевой цепи». То был Курымушка гимназист, теперь будет студентом – эпохи начала марксизма. Мне представляется, что если я напишу это, то вся современность так и раскроется, но это вы, Алексей Максимович, знаете: всегда что-то представляется, а выходит то, что надо.
Горький. Я читаю ваши мудрые беседы с людьми о мире каждый раз, когда является желание дать душе отдых... Прекрасно и оздоравливающе-освежающе действует ваше слово крупнейшего поэта и великого жизнелюбца... До вас так писать никто не умел... Все у вас сливается в единый поток «живого», все осмыслено умным вашим сердцем, исполнено волнующей, трогательной дружбы с человеком, с вами, поэтом и мудрецом.
Пришвин. Вероятно, нет мудрости без предшествующего ей романтизма. Если бы я не имел доказательств вашей любви к себе, я бы никогда не обратился к вам с просьбой, чтобы вы написали вступительную статью к собранию моих сочинений. Напишите ж не для меня, а через мою голову, как собиратель человека на русской земле.
Горький. Писать о вас, Михаил Михайлович, нелегко, потому что надобно писать также мастерски, как пишете вы, а это, я знаю, не удастся мне... Я многому учился по вашим книгам... Ведь нет красоты в пустыне, красота – в душе араба... Обычно люди говорят Земле: «Мы – твои». Вы говорите ей: «Ты – моя». А это так и есть. Земля больше наша, чем мы привыкли о ней думать.
И вот это ощущение Земли как своей плоти удивительно внятно звучит для меня в книгах ваших, Муж и Сын Великой Матери... Вы – человеку – друг. Вы умеете измерять и ценить человека не по дурному, а по хорошему в нем.
Пришвин. «Статья» ваша так искусно написана, что восторженно-преувеличенное отношение автора к моим писаниям как-то совсем не стесняет, вероятно, потому, что преувеличение идет в сторону правды, где нет ни больших, ни маленьких писателей, а только поток общечеловеческих творческих сил. Я первый раз в жизни почувствовал, что я что-то, в самом деле, написал.
Горький. Не считайте мои похвалы неумеренными, да это и не похвалы, – зачем они вам? – это просто слова благодарного сердца. Я очень взволнован вашим письмом, Михаил Михайлович, я прочитал его с великой радостью... Я очень люблю ваш талант. Необычная ваша жизнь внушает уважение к вам. Вы для меня – большой и настоящий русский человек, образцово и отлично русский.
Пришвин. Дорогой наш Алексей Максимович, я сегодня вернулся из Питера, где я не был 10 лет. Все переменилось. Москва стала деловой, в Питере говорят «по душам». Но какой же это все же прекрасный город! Как хорошо в нем жить художнику. Я счастлив, что побывал в нем.
Кончайте «Клима Самгина» и к нам, в Сергиев. У нас для писателя есть два чудеснейших города: Питер и Сергиев.
Горький. Приеду к вам в Троице-Сергиевскую Лавру. Знаком я был с одним тамошним монахом, но – редкий случай! – забыл его имя, а вместе с ним стерлось и лицо. Вот оно, слово-то, сила какая!
Пришвин. Постараюсь никуда не уезжать до вашего приезда и с вами непременно повидаться. Я большую ошибку сделал, что не побывал у вас за границей.
Горький. Не обессудьте, с приездом не вышло, но не думайте, что мое отношение к вам как-либо переменилось, нет – вы для меня один из оригинальнейших национальных литераторов. Светлейшая душа ваша освещает всю жизнь, придавая птицам, травам, зайцам какую-то необыкновенную значимость.
Пришвин. Вчера еще мои рассказы детские считались классическими, а сейчас такой рассказ от меня не возьмут, ссылаясь на то, что в поступках моих зверей нет генеральной линии. В результате теряется сама охота писать. И сам я, наконец, стал подумывать о ничтожестве зайцев и птиц в плане грандиозного строительства. Жаль, конечно, что к нам не заглянули. Как ждали, а так и не повидались!
Пришвин (обращаясь к залу). Товарищи! Дайте же мне время прийти в себя, для государства выгодней будет, если я сам буду держаться на своих ногах, чем заставлять одного держать меня в воздухе за волосы, а другого торопить, а третьего указывать.
Картина пятая
Пришвин и Павловна дома. По радио музыка Шопена.
Пришвин (слушая музыку). Как это прекрасно! Какое богатство дает в наши руки время! Что если бы мать моя могла прийти сюда с того света и подивиться? Что б с ней было? (Смотрит в окно). А вот разодетые люди идут с гулянья, беседуют... И никто – никто! – не обратил внимания на чудесную музыку из моего окна. Отчего это?
Павловна. Привыкли.
Пришвин.Да что-то уж скоро привыкли. Пожалуй, так и мать моя не очень бы удивилась.
Павловна. И очень просто, уж очень много всего со всех сторон приходит, и все непрошеное.
Пришвин.Но какая же все-таки причина? Не от того ли, что из вековечной тишины мы сразу попали в американское движение и не можем опомниться, вышли из себя, а в себя не можем прийти.
Павловна. Вот раньше как песням учились. Бывало, ни одной работы без песен не проходило: зимними вечерами спать хочется, песня не дает спать. А на поле! Как ведь устанешь, и не больно-то сытно, другие сало едят, у нас кой-что, и заморошные, и голодные, а как хватят после работы песню, вся затрясешься и давай плясать.
Пришвин. А ты как научилась?
Павловна. Как научилась! Да тогда без песни и жить нельзя было. Тогда песни сами рождались. Теперь их списывают, учат.
Пришвин. И опять будут петь, но не как народ поет, а как интеллигенция. Спой, Павловна, что-нибудь из молодости...
Ефросинья Павловна поет
«Меж высоких хлебов затерялося».
Картина шестая
Перед занавесом М.М.Пришвин, Лев, Старуха, Женщина, 1-й сотрудник музея, 2-й сотрудник музея
Лев. В начале тридцатых годов (7 января 1930 года) в Загорске с Лаврской колокольни сбрасывали колокола. Первым слетал «Царь», весивший 4000 пудов. Вторым сбрасывали «Бориса Годунова», весом в 2000 пудов. Второй колокол должен был искрошить «Царь» и разбиться сам.
Пришвин. Вчера сброшены языки с «Годунова» и «Карнаухого». «Карнаухий» на домкратах. В пятницу он будет брошен на «Царя».
Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг. И все полетело: по всей стране идет теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей.
Лев. Отец с «лейкой» засел внизу, укрывшись за углом башни, я же залез на колокольню, став под защиту карниза.
Пришвин. Сначала одна бессмысленная старуха поднялась к моему окну. Напрасно говорил я ей, что опасно, что старому человеку незачем и смотреть на это.
Женщина. Большой-то как легко шел!
Старуха. Да, Большой-то летел, и как здорово.
Женщина. Ловко, а земля все-таки дрогнула.
Старуха. Ну не без этого, ведь 4000 пудов. Штукатурка посыпалась, как упал, а пошел как легко, как хорошо! Иван-то Митрофаныч как хорошо лежит...
Вот вижу: идет, идет, идет – бах! И нет его, совсем ничего нет, а только бегут по белому снегу осколки «Карнаухого», как мыши.
1-й сотрудник. Гремит и, видно, не поддается...
2-й сотрудник. Еще бы, ведь шестнадцатый век тащат.
Старуха. Долго что-то. Вот тоже «Карнаухого» два часа дожидались. Хорошо, легко Большой шел: не успели стать, глядим, идет, как паровоз.
1-й сотрудник. Гляди, бараньим салом подмазывают.
2-й сотрудник. В каждом деле так, не подмажешь, не пойдет.
Женщина. Будут ли опять делать?
2-й сотрудник. Колокол?
Женщина. Нет, какие колокола, что уж! Я про ступеньки на колокольню говорю, разбитые, будут ли их делать?
2-й сотрудник. Ступеньки... на что их!
Старуха. А как легко шел «Большой». Жалко мне. Работали, старались.
2-й сотрудник. И тут стараются, и тут работают. После нас опять перерабатывать будут, а после них опять, так жизнь идет.
1-й сотрудник. Жизнь, конечно, идет, только дедушки и бабушки внучкам рассказывают, и вот мы им расскажем, какие мы колокола видели. Смотрите, стронулся! Сам пошел...
Женщина. Сейчас покажется.
Все. Ах!
Пришвин. Показался. И так тихо, так неохотно шел, как-то подозрительно. За ним, сгорая, дымилась на рельсах подмазка. Щелкнув затвором в момент, когда он, потеряв под собой рельсы, стал наклоняться, я предохранил себя от осколков, откинулся за косяк окна. Гул был могучий и продолжительный... По-прежнему лежал подбитый «Царь», и только по огромному куску, пудов в триста, шагах в 15 от «Царя», можно было догадаться, что это от «Годунова», который разбился в куски.
Так окончил жизнь свою в 330 лет печальный колокол, звуки которого в Посаде привыкли соединять с несчастьем, смертью...
(Обращаясь к сыну.) Успел снять?
Лев. Снял. А ты?
Пришвин. Тоже. И цыган с медведем у колокола снял.
Лев. Ну и как?
Пришвин. Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому, и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокола.
Картина седьмая
В доме Пришвина. Заходят Виктор Боков и Костя Барыкин.
Сыновья писателя Петр Михайлович (слева) и Лев Михайлович (в центре) на охоте, под Сергиевым Посадом. 1920-е годы
Боков и Барыкин (стесняясь). Здравствуйте, Михаил Михайлович. Мы пришли. Помните, Вы пригласили нас на вечере в педтехникуме?
Пришвин. Проходите, проходите к столу, садитесь. (Обращаясь к Бокову.) Вы мне понравились. Стихи вы читали очень плохие, никудышные, но... Вы очень красиво держались на сцене. Просто удивительно! Деревенский мальчуган, а вышел, как природный артист, с первой ноты не пофальшивил. Волновался очень красиво. Вот это живое волнение, которое вы несли в зал своими плохими стихами, – оно и тронуло меня – это и есть талант! Этому не научишь, это от природы.
Барыкин. А как Вам понравились наши рассказы?
Пришвин. А вот ваши рассказы (достает листы из ящика стола), молодые люди, буду судить не я, а тетка Матрена. (Вынимает из конверта письмо.) Читайте.
Барыкин (читает). «Здравствуйте, дорогие наши соседи! Пишет вам Матрена из села Усолье. Кланяемся вам и вашим детям и желаем здоровья. И еще кланяется вам мой супруг Иван Тихонович, и дочка Валя, и сыночек Федя, и соседка Дарья, которая приносила вам картошку. Все у нас хорошо. На зиму запаслись дровами, сена накосили, – хватит, дочке и сынку пошили кожухи. Сами в старом будем. Валенки им скатали, себе старые подошьем, мы и так проходим, ржи намолотили, картошка уродилась хорошая, и крышу Иван Тихонович подправил. Зиму проживем...»
Пришвин (прерывая чтение). Ну-ка, молодые люди, чей рассказ ближе к письму моей знакомой?
Боков. Мой рассказ ближе.
Пришвин. Правильно! Ваш рассказ и лучше. А вы, молодой человек, наврали. Вы пишете, как в колхозе «Параклит» прекрасно живется, а я там был и знаю, что жить там очень трудно и совсем не прекрасно... Нехорошо! Литература – это правда, а не вранье. Честь смолоду! (Показывает фотографию.) Ну-ка, молодые люди, угадайте, что эта щука делает, чем занята?
Боков (смотрит). Она не икру мечет, Михаил Михайлович?
Пришвин. Молодец! Пять часов я просидел над рекою, пока щука не вышла и не взялась за свое материнское дело. Так вот, молодые люди, поближе к лесам, подальше от редакции, как советовал мне мой учитель Василий Васильевич Розанов. (Берет фотографию, показывает Бокову.) Вы человек деревенский. Вот скажите, пожалуйста, когда это происходит, какое время, какой месяц?
Боков. Конец мая.
Пришвин. Почему?
Боков. Одуванчики в пуху.
Пришвин. Правильно. А какой час?
Боков. По-моему, 6 часов вечера, если смотреть по длине тени.
Пришвин. Молодец! Чтобы писать – надо знать.
Барыкин. Михаил Михайлович, скажите тогда, почему Вас наградили только орденом «Знак почета», а молодого Михалкова – орденом Ленина?
Пришвин. Что тут такого? У Михалкова – орден Ленина, а у меня – талант. Берегите свое «я».
Боков и Барыкин (встают и прощаются.) Спасибо, Михаил Михайлович. До свидания! (Уходят.)
Картина восьмая
В доме. Пришвин читает сыну Петру рассказ «Клавдофора». Затем приходит почтальон Николаева.
Пришвин. Посиди, Петька, послушай, что я написал.
Петр. Пап, ну сделай себе на столе чучело и читай ему; что я понимаю?
Пришвин. Нет, Петька, мне надо видеть впечатление от рассказа по мимике слушателя, по глазам его... Слушай!
«В потопленный край по Дубне со всех сторон до сих пор собираются вешние воды, и постоянные речки часто бегут не на помощь течению, а подпирают его, река разливается, и этот постоянный разлив, пойма, с годами становится зыбучим болотом, иногда верст на семь отделяющим человеческое жилье от реки. Один из притоков Дубны, Сулоть, совсем даже не спешит продвигаться болотными... лесами, часто останавливается, как бы задумывается, и там, где задумалась Сулоть, потом явилось озеро – одно, другое, третье... Так много маленьких озер, что их стали называть просто плесами, и только один, последний, огромный, висящий над самой Дубной, называется озером Заболотским, где живет драгоценный реликт ледниковой эпохи, Клавдофора...» (Стук в калитку. Заходит почтальон.)
Почтальон. Здравствуйте. Свет горит? Я принесла вам копию решения горисполкома, как вы просили. (Подает листок.)
Пришвин (читает). «Протокол № 28 от 27.12.1932 года.
Слушали: О включении электричества писателям Пушкову, Пришвину, Григорьеву, Кожевникову, проживающим в Загорске.
Постановили: Предложить коммунальному тресту включить электроэнергию в квартирах вышеуказанных писателей по одной электрической лампе».
Надо было написать: «При настойчивом требовании Москвы». А Григорьеву так еще и не провели – так и сидит с пятилинейкой.
Почтальон. А Фаворский, напротив вас живет, да и скоро вся улица ни за что ни про что свет получат.
Пришвин. Уж ему включили. Кожевников встретил однажды своего ученика, он теперь директор рабфака. Поговорили об электричестве, что вот, мол, есть художник Фаворский, почти мировое имя, – тот даже не смеет попросить... Через несколько дней идет Фаворский по улице нашей и видит – рабочие ведут электричество. «Куда это?» – спрашивает. – «Художнику Фаворскому». Как в сказке арабской.
Почтальон. Говорят, скоро на три месяца отключат... (Уходит.)
Пришвин. И опять без всякого предупреждения. У писателей отнимут, а оставят своей шпане – у Якута всегда горят лампы, как же, ГПУ... А я только разошелся писать «Корень жизни»...
Петр. Как фамилия этой почтальонши? Никак не запомню.
Пришвин. Ничего нет проще. Летели гуськи, дубовые носки, и впереди почтальон Николаева... Да, Петро, отнеси-ка Трубецкому, Григорьеву и Кожевникову эти приглашения к нам на вечер.
Петр. Хорошо. (Читает.) «Приглашаю Вас в наш дом по Комсомольской № 85 на вечер по случаю частичного лунного затмения, в надежде, что у Вас будет полное». (Уходит.)
Картина девятая
Пришвин дома. Мужик из деревни.
Записные книжки М.М. Пришвина
Мужик. Здравствуй, Михалыч!
Пришвин. Заходи. Ты по делу или так, повидаться?
Мужик. По делу, я давно собирался, да все не смел, по делу пришел.
Пришвин. По какому же делу?
Мужик. Вы книжки сочиняете, сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините.
Пришвин. Ну, это не так просто, – скоро нельзя, а все-таки попытаюсь. Тебе, наверное, хочется, чтобы я твою жизнь описал.
Мужик. Нет, жизнь моя обыкновенная мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения.
Пришвин. И зачем нужна тебе книжка хорошего обращения?
Мужик. В деревне-то ничего, туда-сюда, все сходит, а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят. И хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне дело свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.
Пришвин. Прочитай, Ваня, это я написал. (Зажигает лампу или свечу.) Покажи, много прочел?
Мужик. Две с половиной строчки.
Пришвин. Дай сюда журнал. Не стоит читать.
Мужик. Правда, не стоит читать. Если бы ты по правде писал, а то ведь, наверно, все выдумал?
Пришвин. Не все... но есть немного.
Мужик. Вот я бы так написал!
Пришвин. Все бы по правде?
Мужик. Все. Вот взял бы и про ночь написал, как ночь на болоте проходит.
Пришвин. Ну, как же?
Мужик. А вот как. Ночь. Куст большой, большой у бочага. Я сижу под кустом, а утята – свись, свись, свись. (Сворачивает цигарку.)
Пришвин. Ну, дальше-то что? Ты же по правде хотел ночь представить.
Мужик. А я же и представил все по правде. Куст большой, большой у бочага. Я сижу под ним, а утята всю ночь – свись, свись, свись.
Пришвин. Очень уж коротко.
Мужик. Что ты, коротко! Всю-то ночь напролет: свись, свись, свись.
Пришвин. Как хорошо!
Мужик. Неуж плохо. (Курит.) Ну, я пошел. До скорого.
Пришвин, проводив мужика, сел. Вбегает запыхавшийся Петр. Потом появляется Павловна.
Петр (кричит на весь дом). Папка, я лисицу у Вифанских прудов, в ельнике, выследил и окружил! Бежим скорей!
Пришвин (в охотничьем азарте срывается с места, натягивает впопыхах куртку, срывает со стены ружье и бежит). Ай да паршивец! Молодец!
Павловна. Шапку, Михалыч! (Нахлобучивает на Пришвина шапку.) Патроны-то, оглашенные! (Хватает со стола патроны, рассовывает Пришвину по карманам.) Успеют. Тут близко. По сосновой улице и влево...
Картина десятая
Пришвин дома. Комсомолка стучит в калитку.
Пришвин. Кто там?
Комсомолка. Здесь живет Литер Атор?
Пришвин. Писатель Пришвин?
Комсомолка. Сейчас посмотрю. (Читает.) Комсомольская, 85, дом Пришвина. Литер Атор. Вы Литер Атор?
Пришвин. Я сам.
Комсомолка. Мы приглашаем Вас читать на вечер Куркрола. Это при МТП.
Пришвин. Не знаю... Не понимаю даже, что значит Куркрол?
Комсомолка (изумленно). Товарищ Атор, как же так, Вы не знаете! Куркрол – это курсы кролиководства. Мы ждем Вас. (Уходит.)
Картина одиннадцатая
Зал в педтехникуме. Пришвин и ведущий перед занавесом. По радио «Марш энтузиастов».
Хуа-лу. Фото М.М. Пришвина
Ведущий. Здравствуйте, дорогие студенты педтехникума и гости. Сегодня у нас встреча со старейшим писателем М.М. Пришвиным. Пожалуйста. Вам слово.
Пришвин (обращаясь к аудитории). Радио – это великий разлучник: не люди общаются, а радио за всю страну. Я прочту Вам свой новый рассказ «Курица на столбах». (Читает.)
Из зала (по окончании). Скажите, гражданин писатель, а сколько дней сидит курица на яйцах?
Петр (спасая отца). Курица сидит на яйцах 21 день. Вы, очевидно, собираетесь их разводить, а яиц нет. Мы можем вам одолжить.
Из зала. Михаил Михайлович, Вы когда-то работали учителем. Расскажите немного.
Пришвин. Это случилось в октябре 1919 года. Меня назначили учителем географии в ту самую гимназию, из которой бежал я мальчиком в Азию, был чуть было не исключен, но остался, потому что учитель Розанов доказал учителям, что побег – это не глупость, а признак особой высшей жизни в душе мальчика, и из которой был потом исключен тем же В.В.Розановым за мои угрозы по поводу поставленной мне двойки. Я был хаотичен, но талантлив, как начинающий. Ребятам от меня хорошо перепадало, отцы уважали за мужской пол, за возраст, за бороду.
На первом уроке я задал вопрос, что означает слово «родина» и слово «отечество». Мы выяснили: родина – место, где мы родились, отечество – родина, мною созданная.
Время от времени я прерывал урок и говорил ученикам: «Деритесь!» – и все начинали возиться, греться (школа не отапливалась). Через несколько минут я кричал: «Конец, начинаю!» – и опять все слушают.
Потом хотел было бросить свои уроки географии, но услыхал, что ученики от них в восторге, и сам стал в восторге. Я не был учителем, а только деятелем общения и связи. Если бы не страсть к писательству, я никогда не оставил бы этого благословенного труда, вознаграждаемого великой наградой – любовью детей.
Из зала. Товарищ Пришвин, у Вас были другие радости?
Пришвин. У человека на свете две радости: одна – в молодости выйти из дома, другая – в старости вернуться домой.
Из зала. Вы верите в Бога?
Пришвин. Я держусь верой в людей. В бога начинают по-настоящему верить, когда теряют последнее зерно веры в человека. От горя молился русский народ, в горе находит он веру.
Из зала. Скажите, хитрость – это хорошее человеческое качество?
Пришвин. Хитрость, по-моему, есть низшее свойство ума и высшее свойство глупости.
Из зала. Как Вы относитесь к своей старости?
Пришвин. Моя старость гораздо лучше, чем моя молодость. Могу смело о матери своей сказать, что только под старость она развернулась и жила сама собой...
Из зала. Вы живете в Загорске. Что запомнилось из последних дней?
Пришвин. Вот недавно красюковские граждане отпраздновали победу над внутренней эмиграцией «графов» пляской в церкви. Каждый получил чашку чая с пирогом. Ударница Комариха премирована портретом Сталина.
Из зала. К какому литературному направлению Вы примыкаете? Я читал, Вы «перевалец», даже «столп перевала», то есть реакционер?
Пришвин. Я прошу не причислять меня к «перевальцам», мне романтизм перевальцев столь же близок и столь же далек, как схоластика.
Из зала. Так Вы символист?
Пришвин. Последние русские символисты лишились восприятия действительной жизни и страшно мучились этим. Непосредственное чувство жизни своего (страстно любимого) народа совершенно их покинуло. И всегда символисты меня этим раздражали, и был я с ними потому, что натуралисты-народники были мне еще дальше.
Из зала. Вы, значит, Блока не признаете?
Пришвин. Мне кажется, что Александр Блок больше всех других отразил и в своем творчестве, и в своей личности трагическую эпоху русского искусства. Блок для меня – это человек, живущий «в духе», редчайшее явление, и кто бывал у него, будет до гроба хранить очарование равенства всех в общении с этим прекрасным душой и телом человеком. Вот кто единственный отвечал всем без лукавства и по правде, вот кто был истинный рыцарь.
Из зала. Михаил Михайлович, Вас называют последним русским реалистом.
Пришвин. Я – Пришвин! Да, мне ближе теперь Необходимость с ее реализмом. Ведь что такое реализм? Настоящий реалист видит одинаково и темное, и светлое, но дело свое ведет в эту светлую сторону и только пройденный в эту светлую сторону путь считает реальностью.
Я выбираю из всего себя лучшее, делаю из него человека возможного и называю это – реализм.
Из зала. Что Вы считаете признаком бездарности?
Пришвин. Главный признак бездарности – это логический порядок. Логика – враг всякого искусства.
Из зала. Что мешает человеку быть счастливым?
Пришвин. Самая мрачная сила, от которой люди бывают страшно угнетены и несчастны, – это сила привычки. Привычка лишает выбора.
Из зала. Тогда что такое свобода и что такое рабство?
Пришвин. Рабство тогда, если один бессмысленно подчиняется воле другого. А свобода... Всему научились люди, только не научились пользоваться свободой: приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать, люди дуреют, имеют возможность летать, а сами мечтают о натуральном хозяйстве.
Из зала. Что такое любовь?
Пришвин. Любить – это значит, что если у меня останется последний кусок хлеба, я не стану его есть и отдам тебе; если ты будешь больна, я не отойду от тебя; если для тебя надо будет работать, впрягусь, как осел.
Из зала. Товарищ Пришвин! Маяковский сказал: «Много всяких разных мерзавцев бродит по нашей стране и вокруг». Что нам делать с нечестными людьми?
Пришвин. Нечестные люди должны идти в торговлю. Там они принесут хоть какую-нибудь пользу.
Из зала. Уважаемый писатель, в Ваших произведениях мало идейной направленности.
Пришвин. Идеи, как мне кажется, как ложное солнце, немного сдвинуты в сторону от светящегося живого тела, и если метиться в тело, ставя прицел на идею, то снаряд пролетит мимо.
Ведущий. Я думаю, слушатели уже устали, да и наш дорогой писатель тоже утомился. Какое бы Вы, Михаил Михайлович, напутствие дали нашей славной молодежи?
Пришвин. Великодушное отношение к прошлому, с отбором лучшего и благодарностью, с забвением дурного – вот залог движения вперед. И... остерегайтесь общества дураков: их ведь много, и у них все готовое, и они тебя все зашвыряют готовым... Чужими мыслями вы убиваете в себе собственное творчество – всегда гениальное дитя.
Всего вам хорошего. Спасибо. (Уходит.) |