Книжная лоция

Светлана Панич

От «Крокодила» до «Изумрудного города»: территория тепла и свободы

Первое чувство, которое возникает, когда еще даже не читаешь эту книгу, а только берешь ее в руки, – тепло. И кажется поначалу, будто все дело в золотисто-охряном «супере», на котором нарочито крупными буквами старательно выведено – «Книги нашего детства». Начальная строчка подтверждает: нет, мы не обманулись, только источник теплого воздуха, поднимающегося от книги, – совсем другой. «Уголь отдает тепло, сгорая, – книга выделяет тепло, когда ее читают. ...Культуру правильно сравнивают с надышанным теплом – заботливо сохраненным жаром человеческого дыхания»¹. Метафора, вводящая в увлекательное, а временами до боли пронзительное повествование о том, как жилось литературе для маленьких в большом времени истории и культуры, очень точно описывает «микроклимат» самой книги Мирона Петровского – не испепеляющий жар споров о мировоззрениях и вкусах и не холод литературоведческой «анатомки», а уютное тепло того времени, когда мы смотрели на мир доверчивей и он казался добрее.

Хотя «макроклимат», в котором рождалась эта книга, подобной теплоотдаче не благоприятствовал. По словам Мирона Петровского, все началось с задумки написать книгу о Корнее Чуковском, «но так, чтобы избежать советской историко-литературной типологии – родился, женился, умер, после чего следует анализ творчества... Тем более что для Чуковского этот метод совершенно не годился. При сопоставлении его текстов у него обнаружилась совершенно особенная динамика жанра, вызванная не сменой тем или убеждений, а переменой социальных обстоятельств – там, где требовалось менять взгляды, он менял жанр. А по ходу работы над Чуковским становилось очевидно, что в детской литературе закономерности те же, что и во взрослой, и даже проявляются иногда более наглядно. Кроме того, детской литературой в то время занимались педагоги, методисты детского чтения, все, кто угодно, но не литературоведы. Нельзя сказать, чтобы она была совсем оставлена. За ней “присматривали” но по-другому. Вот я и решил в это дело войти как литературовед...»

Действительно, детская литература по причине мнимой незамысловатости в пятидесятые и более поздние годы оставалась вне поля зрения академической науки, озабоченной «классовостью образа», «партийностью стиля» и «народностью жанра», так что для добросовестного, вдумчивого литературоведа эта «площадка» была примерно тем же, чем стала детская книга для «непослушных» поэтов и художников 30-х годов – пусть крохотным, сдавленным со всех сторон, но все же островком относительной свободы. Здесь сам материал побуждал видеть, писать, а главное – думать так, как за пределами этого заповедника мыслить запрещалось.

В конце 60-х годов Мирон Петровский подготовил сборник «Детская литература – большая и маленькая». Рукопись, получившую четыре восторженных отзыва (в том числе, Бенедикта Сарнова), охотно приняло издательство «Просвещение». Но надо было такому случиться, что полностью готовые к печати гранки дали почитать одному из верных солдат хронически перепуганной когорты советских литературных «патриархов». Раздался властный окрик, сообщили «куда надо», созвали «промывочный» пленум Союза писателей РСФСР – и в результате книгу зарезали.

В самом начале 70-х так и не вышедшую книгу о большой и маленькой детской литературе громили уже не на пленуме, а повыше – на очередном съезде Союза писателей РСФСР. Путь в редакции, журналы, словом – к читателю, без малого на двадцать лет был автору заказан. Только в 1986 году (может, и это тоже знак смены эпох?) появилось первое издание «Книг нашего детства» – совершенно новое литературоведческое исследование, по словам Мирона Петровского, «связанное с зарезанной книжкой лишь некоторыми именами». Сейчас-то понятно, что вышло оно со значительными купюрами, но даже в урезанном виде книга не только потрясала читателя, но и сотрясала основы советского литературоведения, примерно так же, как «игручие штудии» Лотмана и исповедальная византинистика Аверинцева. Чем? Бесспорно, обилием текстуального материала, дотоле неизвестных фактов, широтой культурного диапазона и совсем уж непривычной – особенно на фоне номенклатурного языка официальной науки – почтительностью и утонченностью авторской интонации. Но более всего она поражала, да и поражает сейчас, редким во все времена свободомыслием.

Свобода проявлялась в интерпретациях, но прежде всего в рискованном прорыве от безопасных частностей, за которые нередко цеплялось наше литературоведение, чтобы не говорить о большем, – к идее. В эпоху безысходного торжества реализма Мирон Петровский защищал безусловное право ничем не скованной игры и фантазии; или, как пишет в изысканно-лаконичном послесловии к новому изданию книги Самуил Лурье, доказывал, «что существуют законы поэтической выдумки...» и никаким пленумам они не подвластны. Наконец, «веселый призрак свободы» заявлял о себе и в том, насколько легко и смело пробрасывал автор мостки в «соседние» науки – например, в философию (кто, скажите, еще заметил кантовские параллели в «Волшебнике Изумрудного города»?) – и убедительно очерчивал то межкультурное пространство, на котором только и можно всерьез осмыслить детскую литературу.

А потом прошло еще 20 лет – и в 2006 году питерское издательство Ивана Лимбаха выпустило новую, более полную версию «Книг...». В ней не только восстановили прежде усеченные цензурой фрагменты, но также воспроизвели – круша все издательские стереотипы, «шиворот-навыворот», не в конце, а в начале книги – иллюстрации к малодоступным ныне первым изданиям текстов, о которых идет речь, и непарадные портреты писателей и художников, дающие ощутить стиль и «вкус» эпохи. Впрочем, оформление уютного томика заслуживает особого, на мой взгляд – не менее восторженного разговора: взять хотя бы остроумно решенные заставки к каждой из глав и совсем уж нетривиальную – к примечаниям.

…Итак, какие они, «Книги нашего детства»? Уже зачин первой истории – «Труден и преисполнен событий был год тысяча девятьсот девятнадцатый, от революции же второй», явственно перекликающийся с первой строкой очень близкой исследователю булгаковской «Белой гвардии» – «Велик был год и страшен год по Рожде­стве Христовом 1918, от начала же революции второй»... – указывает на то, что читателю предложено нечто большее, чем подборка пусть даже самых вдумчивых и остроумных литературоведческих статей. Рискну сказать, что «Книги нашего детства» роднит с киев­ским романом Булгакова не только единство авторской интонации. В «Белой гвардии» от грядущего хама спасает «дом с кремовыми шторами» – последняя твердыня уже обреченной на уничтожение культуры. В «Книгах...» таким, не то чтобы защищенным от всех ветров, но все же теплым домом предстает детская литература, где – такова уж ее природа – даже в самые зачумленные времена всегда удерживалась кристальная капля здравого смысла и медведи упрямо ехали на велосипеде, хоть им и приказано было ходить строем.

О каждом из вошедших в книгу размышлений стоило бы говорить отдельно. Трагифарсовые при-, а также злоключения «Крокодила», которого били и шпыняли в тогдашней литературе не меньше, чем его главного героя – на Невском, хотя провинился он лишь в том, что осмелился говорить даже не по-немецки и не по-турецки, а по-человечески. Показательная для эпохи история бого– и человекоборчества, прочитанная в «Сказке о Пете и Симе» Владимира Маяковского. Захватывающая литературная биография – и опять-таки грустная конкретно-историческая судьба «человека рассеянного». Его, инакодействующего – «Вместо шапки на ходу он надел сковороду...», – с академической добросовестностью и вместе с тем чуть иронично защищает Петровский от бдительного читателя: «Самого Маршака не слишком волновал вопрос о разделении литературных героев на положительных и отрицательных. Маршак считал, что литературный герой – не электрод, на котором следует ставить знак плюс или минус... (заметим, чтобы написать такое, даже в середине 80-х требовалась не только исследовательская честность, но и смелость. – С.П.). В том-то и дело, что Рассеянный – не “пол.” и не “отр.”, он эксцентрик, то есть сатирический объект и субъект сатирик одновременно (курсив М.П.)... художник, заменивший эксцентрическое слово таким же делом».

За апологией «неожиданного Маршака» следует почти приключенческое действо о «Золотом ключике», среди персонажей которого – не только Карло Коллоди, но Блок, Метерлинк, Мейерхольд, Кэрролл, а в просветах ширмы проступает портрет «литературного барина», обливавшегося слезами над вымыслом, чтобы не оплакивать повседневную правду.

И наконец, венцом всему – история непростых взаимоотношений волковского «Волшебника Изумрудного города» и его до недавних пор малоизвестного протографа – сказки Фрэнка Баума «Волшебник страны Оз». Конечно, с некоторыми трактовками «Волшебника...» можно бы и поспорить, но дело не в этом, тем более что автор, как и подобает деликатному человеку, неизменно оставляет читателю пространство несогласия. Да и отвлекаться на спор жалко – «Книги нашего детства» хочется читать взахлеб.

При всей разности и самодостаточности текстов они объединены не только жанром сказки, о котором идет речь, но образуют сквозной сюжет – детская книга как способ противостояния пошлости, тупости, несвободе. Сюжет этот – воспользуюсь еще одним понятием Мирона Петровского – кинематографичен: оживает произведение, развертывается документальный ряд эпохи, входят в действие новые лица, наконец, читатель видит, как рождались «картинки» Конашевича, Лебедева, Ре-Ми... По меткому замечанию Евгения Шварца, в 20-е годы художники и литераторы «устремились друг к другу», благодаря чему сложился тот образ детской книги, который осваивается и по сей день. Судьба каждой прочитанной Мироном Петровским сказки развертывается не только в сугубо литературной перспективе, но как история взаимоотношений слова и рисунка, художественных поисков, в которых неожиданным образом преломляются и текст, и породившее его время.

Однако книга, о которой мы ведем речь, не только зрелищна: она полифонична. Ее многоголосие сродни первому звуковому кино – поверх громыханья обличительной речи дребезжит песенка про фланирующую по Невскому «большую крокодилу», мы слышим рокот плаката, железный скрежет цензуры, «политдошкольные литературные измышления издательств и автора» и оправдывающийся лепет тогда еще наивного Чуковского: «Крупская упрекает “Крокодила” за то, что он мещанин. Но почему нужно, чтобы он был пролетарием?... Может быть мой “Крокодил” и бездарная книга, но никакого черносотенства в ней нет... Я не выдаю этой идеологии за стопроцентный марксизм, но точно так же не вижу причин, чтобы топтать эту книжку ногами». А над всем этим – мягкий, ироничный, понимающий и потому сострадающий голос автора, который, как и положено человеку, «не радуется неправде, а сорадуется истине».

Спору нет, издательство Ивана Лимбаха подарило нам в своем роде уникальный сборник литературоведческих новелл. Слово «новелла» буквально означает «новость». Новизна книги Мирона Петровского состоит не только в качестве интерпретаций, в неожиданных контекстных и историко-культурных пересечениях, на которых – в точном соответствии с бахтинским «правилом границ» – раскрываются новые грани смысла, но, не в последнюю очередь, в глубочайшей серьезности отношения к детской литературе, развенчивающей все снобистские домыслы о якобы вторичности этого предмета. Как известно, «Крокодила» Корней Чуковский посвятил «своим глубокоуважаемым детям». «Книги нашего детства» всей своей логикой, тоном и строем напоминают о том, что детская литература – тоже «глубокоуважаемая».

Но все-таки – зачем нужна подобная книга сейчас, «после постмодерна»? Неужели только в качестве «памятника культуры», точно отражающего эпоху? Образ времени, конечно, важен, но думается, не менее ценен сейчас, не менее важен и присущий автору, столь необходимый сейчас, взгляд на детскую книгу как на пространство, в котором перекликаются, собеседуют, дополняют друг друга голоса разных культур, и каждый из них может быть оспорен, но ни единый – отвержен. Может быть, научившись различать эти голоса на страницах навсегда соединивших нас незримой связью детских книжек, мы станем лучше слышать друг друга.

...В одной из статей Мариэтта Чудакова писала о том, что на излете 60-х всех более или менее мыслящих людей охватило чувство «обвала поколения». Подобное ощущение все чаще закрадывается и сейчас. Но как бы ни колебалась под ногами земля, возвращение к теплым «книгам нашего детства» всякий раз подтверждает – связь времен не порвалась, и, то натягиваясь, то ослабевая, она будет существовать всегда, покуда по общим именам, картинкам и летучим цитатам «на чужбине взрослости находят соотечественников из страны детства».

¹ Здесь и далее цитаты из книги М.Петровского. Книга нашего детства (СПб. : Изд-во Ивана Лимбаха, 2006).