Янка Купала – Иван Доминикович Луцевич (24 июня / 7 июля 1882 — 28 июня 1942), 125 лет со дня рождения
Вряд ли вы слышали подлинный голос белорусской поэзии — хриплый, суровый, неровный, местами неблагозвучный, но искренний, живой, откровенный.
Нічым грашыць ад вас грашнейшым
я не ўмеў, —
Піў чарку крыўды і цярпення — ўсё да дна,
І не спаганіла мяне аблуда ні адна.
Адзін грэх толькі лёг мне на душу, як леў,
Праступак, суддзі, мой: я сэрца, сэрца меў!
Але ці ж гэта так страшэнная віна?!
Это Янка Купала. Неужели он непонятен без перевода?
Спрятанная правда
Долго внушали нам, что подлинно народный поэт непременно должен выйти из беднейшей крестьянской семьи и с малых лет страдать под непосильной тягостью сельхозработ, невзгод и притеснений. Много написано о том, что детские годы Янки Луцевича были полны лишений. Сам он охотно жаловался, что пришлось ему в детстве читать грустную книгу помещичьей пашни и писать печальную повесть своего горя сохой да косой.
И только в последние годы выяснилось, что происхождение его отца было не крестьянское, а вполне шляхетское, да и бедность отнюдь не была беспросветной нищетой. Достаточно сказать, что после смерти мужа мать Янки так ловко и круто управляла арендованным поместьем в Окопах, что даже планировала провести на свои средства железную дорогу до Радошкевичей!
Пишут, что народную школу Янка посещал меньше двух лет. Но странно, что неученый юноша служил, в частности, писарем и домашним учителем; сочинял (и публиковал) стихи сперва на польском, потом на белорусском языке; активно сотрудничал с виленской газетой «Наша нива»; не успев ещё отучиться на образовательных курсах, выпустил поэтические сборники «Жалейка» (1908) и «Гусляр» (1910), тогда же создал аллегорическую драму «Извечная песня», поэмы «Курган» и «Сон на кургане».
Правда, однако, и то, что систематического образования Янка так и не получил, притом и к земле не вернулся, политической благонадежностью не отличался ни при каком режиме, а в конце концов оказался вовсе не тем «народным поэтом», которым мог и должен был стать.
Память дней
Может, и ни к чему были юноше высокие науки, — они ведь не нужны для того, чтобы осознать себя частью своего народа и своей земли, роднай старонки. Достаточно родиться в купальскую ночь и выбрать путь «песняра».
Кожны край мае тых, што апяваюць,
Чым ёсць для народа ўпадак і хвала,
А беларусы нікога ж не маюць,
Няхай жа хоць будзе Янка Купала.
Стихи молодого поэта были посвящены мужыкам, их несправедливой судьбе, их крыўде, которую Янка ощущал как свою собственную обиду, и горькой красоте родины, несчастной Беларуси, искавшей свои пути. Он хотел разбудить памятку дзен, што у нябыт уцяклi, воспеть нашу вёску — сваёй крыўды сведку, // Свой народ — гэту звяўшую кветку.
Янка жил в Вильне, в Петербурге, в Москве, но при первой возможности наезжал к матери и сестрам в Окопы. Здесь написано множество стихов, поэмы «Бандароўна», «Яна і я», «Гарыслава», «Магіла льва», пьесы «Паўлінка», «Прымакі», «Раскіданае гняздо» — всё это создано на историческом, отчасти даже семейном, и фольклорном материале. Здесь созидательный труд и любовь-гармония в мире и покое, здесь гордыня и любовь-ненависть, толкающая на преступления, здесь борьба за честь и битвы с несправедливостью, — здесь встает Беларусь, страдающая, но богатая силой, страстью, жизнью.
Восславляя спадчыну (наследье предков), Янка Купала мог бы стать певцом и лицом «национального возрождения», воссоздать белорусский эпос. Однако время было неподходящее…
Политика против поэтики
С национальным самоопределением у Беларуси всегда были проблемы. Несколько веков она плавилась в польско-литовско-российском котле, а при обретении более или менее внятной «независимости» быстро оказалась «сацыялiстычной». Теперь вопрос о национальной культуре решали не поэты, а власть.
Политическая кривда торжествовала. Если «при царе» сборник «Жалейка» сочли «антигосударственным», конфисковали тираж, привлекли издателей к ответственности, то и при советской власти мало что изменилось. Речь, сказанную Купалой в 1920 году, когда отмечалось 15-летие его творческой деятельности, немедленно запретили (она опубликована только в 1988 году). После выхода трагикомедии «Тутэйшыя» (1922) критики заголосили о мелкобуржуазном народничестве автора, который норовит противопоставить себя пролетарской диктатуре. Когда Купала попытался создать национальное литературное объединение, то немедленно оказался белорусским писателем-шовинистом. Словно в насмешку, в 1925 году ему дали звание народного поэта, в 1928 сделали академиком. А через несколько лет начались процессы над «белорусскими националистами». Луцевичу припомнили «Нашу ниву», таскали на допросы по сфабрикованному делу несуществующего «Союза освобождения Беларуси». После неудачной попытки самоубийства (сентябрь 1930-го) Янка Купала вынужден был составить покаянное письмо: …У часы самай чорнай рэакцыі… я падпаў пад уплыў нашаніўскага дробнабуржуазнага і кулацкага нацыяналістычнага адраджанізму… (Газета «Звязда», 14 декабря 1930 г.)
«Чёрной» пародией выглядят сегодня стихи Якуба Коласа, написанные к 30-летию литературной деятельности Купалы (1935):
Он будил в народе силы,
Полной горстью сеял зёрна,
Чтоб побольше правды было
И поменьше кривды чёрной.
Все эти годы поэта придерживали в живых — «убрать» столь масштабную фигуру все-таки было невозможно, — но «материалов» на Луцевича-Купалу в соответствующих архивах накопилось предостаточно.
Неудивительно, что большая часть наследия «советского» Купалы — это тоскливая, вымученная зарифмованная публицистика, воспевающая коммуны, колхозы, новый быт с тракторами и электричеством.
Поваленный дуб
Стихи Янки Купалы переводились на русский язык — хотя, казалось бы, с белорусского-то… чего там переводить? — но мы, русскоязычные читатели, совершенно не имеем представления о настоящем поэте.
В советское время публиковались прежде всего те стихотворения, где были сильны социально-обличительные мотивы, всякие там революционные «взвейтесь да развейтесь», призывы к борьбе с панами-угнетателями и пр. Но все-таки поэму «Бандароўна» проигнорировать было нельзя — так уж и быть, перевели, поскольку там все-таки говорится о взбунтовавшихся крестьянах. А вот стишок о легкомысленной Марысе, которая, не послушав материнских мараляў (моралей, то есть наставлений), слюбилась с панычем и теперь с тоской поглядывает, не летит ли аист, — поищите-ка его по-русски!
Из текстов тихо, но усердно убирались «телесные» проявления чувств: «откровенные» эротические сцены (Ногi падкасiлiся i мне, i ей) превращались в безжизненно-нейтральные описания (И ногам идти по лугу всё трудней). По мере возможности вычищались и «мракобесные» мотивы, как христианские, так и языческие, весьма важные для Купалы…
Переводчиков «по любви» у него вообще было мало. Отметить и поблагодарить можно разве что Максима Горького, который восхитился раскованным звучанием, непосредственностью «мужиковского» голоса. Но в своём переложении Максим Горький изменил авторскую интонацию, смягчил натуралистичность описания, исправил неточное выражение (несут… на ногах), добавил пейзаж, убрал рифму…
|
А хто там ідзе, а хто там ідзе |
А кто там идёт |
И это еще не худший вариант! Прочие деятели Купалу переводили в основном по обязанности, и потому многие его стихотворения кажутся нам безнадежно традиционными, а то и банальными.
К сожалению, переводчики старательно подгоняли «неровные» стихи под привычные образцы, сглаживали шероховатости, «подправляли» нарочитую «неуклюжесть», неожиданные «корявые» образы заменяли гладкими штампами, простоватую, иной раз грубоватую разговорную речь переводили в «высокий штиль». При этом игнорировали подтекст, переиначивали образы-символы… Так, в программном стихотворении «Спадчына» поэт изображает в поле дуб опаленный — символ стойкости в невзгодах, а переводчики превращают его в дуб, разбитый бурею, или — совсем безнадежно — в поле дуб поваленный.
Купалу в стиле «модерн», поэта эпохи символизма, мы почти не знаем. «Советского» же Купалу активно переводили Прокофьев, Исаковский, уже полностью отдавшиеся «социалистическому реализму». В их переводах не слышен заунывный стон белорусской жалейки — все лезет какая-то гармонь с балалайкой, фольклорные мотивы превращаются в деревенские и даже колхозные, вместо подлинных крестьян выступают фальшиво-нарядные, как в кино, трактористы, свинарки и пастухи…
Сердце песняра
Поэту так и не довелось жить в той Беларуси, певцом которой он мог и должен был стать, по которой — несбыточной — тосковал всю жизнь.
А пора настанет в землю мне ложиться —
Тень моя воскреснет, к кресту прислонится,
Чтоб глядеть бессонно в сторону, в которой
Милой Беларуси пролегли просторы.
…Мёртвое тело поэта нашли в лестничном пролёте гостиницы «Москва». Официально сообщили о «сердечном приступе»; однако до сих пор никто не знает, был ли это несчастный случай или удавшаяся на этот раз спроба самагубства.
О причинах можно догадываться… Лето 1942 года: кошмар сталинизма и нечеловеческий ужас фашистского нашествия, разоренная, обезлюдевшая Беларусь, загубленная «спадчына»… Казалось, что надежды нет, что кривда победила.
Купалу спешно похоронили в Москве; позже его прах был перенесен в Минск, на Воинское кладбище, и никому не известно, выходит ли тень песняра из казенной могилы. Непонятно ведь, в какую сторону ему смотреть; да и есть ли на этой могиле крест, чтоб к нему прислониться?