Текст выступления на юбилейном вечере В.Г.Распутина. Москва, 16 марта 2007 года
Юбилеи – всегда испытание для человека. Но они – хороший повод напомнить незаметно потерявшему себя обществу, что мир еще зиждется на человеке, и прежде всего на художнике, хотя его значение сегодня умаляется, как никогда еще не умалялось на Руси, стихией однодневной политики и жадной волной потребления. Да и теми из нас самих, кто пустил перо на служение праздности, эстетической похоти и не по времени беззаботной игре.
И время понемногу прибирает нас к рукам, потому что сначала мы стали стыдиться высоких слов, а там и высоких задач и уклоняться от главной обязанности, лежащей на художнике со времен евангелистов, – от свидетельства Истины.
Когда бы потребовалось единственное слово для определения существа дара Валентина Григорьевича, я бы выбрал именно это – Свидетель. Честный неуклончивый свидетель, стоящий на правде народного сердца, народной памяти, народной веры.
В пору бездумного, а скорее, напротив, хорошо обдуманного упразднения понятия «народ» (понятие-то, может, и осталось, да народа нет) такая роль становится актом нравственного стояния, актом хранения ясной черты между добром и злом, которая, по слову его героя в «Пожаре», затаптывается сегодня расчетливо и планомерно. Каждая сторона ищет подвинуть эту черту в свою сторону. Но он стоит там, где стоит. Где Бог поставил.
Он всегда был один, даже в окружении друзей, как всегда бывает один человек, выбравший правду, вернее, выбранный ею.
Сама Россия избрала его, чтобы устоять в тяжелые дни. Но живая и слишком подвластная времени, она сама же (ох уж эта наша черта – искать правды и делать всё, чтобы избежать ее), сама старается обойти его, потому что он своей страшной серьезностью «мешает» жизни резвиться в свое удовольствие. Как всегда мешал русский художник, будь то Гоголь времен «Переписки с друзьями», Достоевский, Толстой. Но она же знает, что, набегавшись, она найдет, куда вернуться, ибо такие художники хранят золотой метр ее лучшего, ее горнего, ее небесного. И уж что она знает наверное, так это то, что Распутин оставит свой пост, как последние матёринские жители, – только вместе с водой, с кладбищем, с памятью.
Его проза кажется переменчивому времени стареющей и преходящей. Да и самодовольные дети перемен из невзрослеющих юношей подталкивают эту прозу к забвению. Место себе расчищают. Но в подлинном времени, которое есть дитя вечности, которое живет не уличными, каждый день меняющимися законами, его книги стоят спокойно и уверенно, как стоят там «Капитанская дочка», «Шинель», «Казаки», «Привычное дело», «Последний поклон», «Матренин двор». Его как будто замкнутый деревенский мир сродни мощной вселенной Фолкнера, его долгое время под стать вечному и мгновенному времени Маркеса, а земная, крестьянская стихия вполне подобна почве и плоти всей лучшей земной мировой литературы.
Его герой – русский человек в его прощально открывшемся мужестве и терпении, и вместе – в его извечной женской, материнской стихии. Отчего лучшие характеры Распутина, вызывающие смятение грозной глубиной понимания, – всегда женщины, как его Василиса, его Анна из «Последнего срока», его Дарья из «Матёры», его Настёна из «Живи и помни», его Тамара Ивановна из «Дочь Ивана, мать Ивана». По этим распутинским характерам, пожалуй, и виднее всего, что Россия от века – матушка, как еще недавно сыновне звал ее народ. И матушка она не только своим детям, но и непутевому миру, который это про себя тайно знает, да хочет, как неразумное дитя, «по своей воле пожить».
Так благодарно и достойно ее мог написать только любящий сын, отвечающий за мать. Как и всякая мать отвечает за сына. Они вместе держат русского человека, его небо и землю, хотя сам человек давно перестал держать себя. И давно уже не зовет Россию матушкой. Не потому, что стыдится, а потому, что забыл…
А оборвав эту связь и дыхание, ты, если не онемеешь, то будешь уже не ты, не твоя история, не твоя память и судьба. Мы все сейчас на этом пороге – все оставили живую Россию, которой жили, которую столетиями строили ее лучшие дети, и повалили вон, во что-то, может и европейское и удобное миру, да только уж очень безликое. Это, может, и необходимо и неизбежно, но куда деть оскорбленное сердце? Куда деть тонкое чувство предательства, ранящее сегодня всякую еще живую душу.
Теперь уже навсегда ясно, что это он с горькой твердостью и правом поставил памятник русской деревне, утонувшей на наших глазах невозвратно, как Атлантида или Китеж. И последний раз напомнил, как мы были близки к тому, чтобы мир услышал тайну и силу русской правды, о которой он догадывался по книгам Толстого и Достоевского, Шмелева и Бунина, Распутина и Астафьева, диалога с которой искал, но которую руками своих политиков с нашими подпевалами сам и топил, не понимая, что топит и свой дух, и свое спасение.
Мы уже никогда, наверно, не будем более так доверчиво чисты, так просты и мудры сердцем, как герои его книг, потому что мир прячется от испытующих глаз света в нарочитую сложность. Но, изгнанные из рая народной цельности, мы знаем, что они берегут то лучшее, что держит нас в жизни, спасает от духовного разорения и поддерживает надежду – если не на возвращение, то на высветление сердца.
Ведь для чего-то всё это в нас сходилось, зачем-то голоса наших предков – и родных, и литературных – звали нас, подсказывали слова, крепили к земле нашу мысль, растили душу. И значит, этот народ теперь, как это ни страшно и обязывающе прозвучит, – ты сам и есть. И ты не смеешь онеметь и умолкнуть, потому что они все в тебе и ты за них за всех в ответе. Они выговорились и изжились в тебе до ниточки, чтобы ты сам стал Матёрой, землей и молитвой, правдой и Родиной.
Оттого Валентин Григорьевич и живет всегда так напряженно, так отчетливо отдельно от нашего бега, так наособицу даже в самом близком кругу, что, в отличие от нас, этого «поручения» в себе ни на минуту не забывает. Оттого так трудно, оттого и слова как будто каменеют, что всё, что еще так недавно было вовне, переходит вовнутрь, что он сам становится всеми Дарьями, Аннами, Настёнами, всеми их детьми и всеми Иванами Петровичами и Санями. И они сами со всем страшным уходящим во тьму веков клином предков сходятся в нем и становятся им.
Это могло быть непосильно, но разве это сошлось и осталось в нем без выхода? В том-то и есть милосердие Божие к нему и народу, что они – простые, святые, грешные, родные, русские мужики, бабы, старухи проходили через его сердце и уходили с его словом в мир, из земной в небесную Россию, которая уже другим светлым клином, ширясь, уходит в русскую память и русское слово.
Никуда мы от себя не денемся, нам придется возвращаться домой, чтобы не кончить на духовной чужбине. Дом наш выстужен и запущен, как после чужого набега или принятого за праздник свободы удалого запоя, но с нами еще высокие русские художники, стены наши еще крепки, красный угол не пуст, и можно перекрестившись браться за дело. Благо, нам не впервой.
В марте, в юбилейные дни, наш давний друг и соратник – писатель и журналист Дмитрий Шеваров опубликовал в газете «Труд» свою беседу с Валентином Распутиным.
Недавно благодаря заботам и хлопотам писателя на его родине, в селе Аталанка Усть-Удинского района Иркутской области, открылось новое здание школы. С моих расспросов об этом замечательном событии и началась наша беседа с Валентином Григорьевичем Распутиным.
– Аталанка моего детства – это маленькое село на берегу Ангары, сорок домов всего. Когда происходило затопление под Братское водохранилище, шесть деревень свезли в кучу и стала Аталанка большая, леспромхозовская. Лет тринадцать назад там сгорела старая школа, и я долго бился, чтобы построили новое здание.
Но теперь понимаю, что школа для села – это еще не все спасение. Там часто сидят без электричества. О газе и не мечтают. Добраться туда можно только летом по воде на катере или «Метеоре». Раньше была малая авиация, и даже если один пассажир хотел улететь, его забирали, только непогода могла помешать. Были лесовозные дороги, но и те пришли в негодность. Много проблем...
– И все-таки пятьдесят пять детишек учатся теперь в нормальных условиях.
– Мне это, конечно, радостно. Появились в школе и два компьютера. Пока они, кажется, просто так стоят, вреда не приносят. Компьютеризация – чуть ли не главное сейчас в проекте «Образование», но она, мне думается, полезна только в том случае, если главные, основные предметы преподаются не хуже, чем в прежние времена. А то в Аталанке компьютеры есть, а учителя иностранного языка нет. Куда ребятам дальше без него? И в аттестатах того гляди прочерк будет.
Полностью интервью можно прочитать в газете «Труд» № 40 за 13.03.2007 или на сайте http://www.trud.ru/trud.php?id=200703130400103