Материал для литературной гостиной по повести К.Г.Паустовского «В начале неведомого века» («Повесть о жизни»)
ШЕЛ 1918 год. Стены многих московских домов поверх обрывков старых газет и плакатов были оклеены декретами Советского правительства. Отпечатанные на рыхлой, серой бумаге, «эти резкие, беспощадные декреты уничтожали пласты устоявшегося обихода, швыряли их прочь и провозглашали основы новой жизни…» (К.П.).
«Смена понятий происходила так неожиданно, что простое наше существование теряло по временам реальность и становилось зыбким, как марево, – писал Паустовский. – Холодок подкатывал к сердцу. Слабых духом людей просто мотало, как пьяных». Самые первые декреты – «Декрет о земле», «Декрет о мире» – были приняты еще в октябре 1917 года. А затем появились и другие: «О национализации банков», «О рабоче-крестьянской Красной Армии», «Об аннулировании государственных займов» и т.д.
Были и анекдотичные случаи. Так, например, журналист и писатель Илья Эренбург вспоминал: «Каждое утро обыватели тщательно изучали наклеенные на стены еще сырые, топорщившиеся декреты: хотели знать, что разрешается, что запрещено. Однажды я увидел толпу возле листка, который назывался “Декретом № 1 о демократизации искусств”. Кто-то читал вслух: “Отныне вместе с уничтожением царского строя отменяется проживание искусства в кладовых, сараях человеческого гения – дворцах, галереях, салонах, библиотеках, театрах“… Листок был сочинением футуристов, внизу значились подписи: Маяковский, Каменский, Бурлюк. Имена ничего не говорили прохожим, зато все знали магическое слово “декрет”».
Еще в сентябре 1917-го К.Г.Паустовский поступил репортером в газету «Власть народа». Это была одна из газет с короткой жизнью, газету издавала партия народных социалистов «энесов» (летом 1918 года вся оппозиционная печать была разгромлена). Об этом времени К.Паустовский пишет: «Я напропалую жил бессонной газетной жизнью среди крупных и малых событий, сенсаций, диспутов, массовых революционных действий на площадях, демонстраций и уличных перестрелок. Острый запах революционной зимы кружил голову. Туманная романтика бушевала в наших сердцах... Вся тогдашняя путаница и лихорадка мыслей была оправдана молодостью и жаждой поскорей увидеть новое». Все происходящее «то радовало и восхищало, то казалось неверным, то великим, то подменявшим это величие ненужной жестокостью, то светлым, то туманным и грозным, как небо, покрытое свитками багровых туч». Было ясно, что жизнь «расквиталась с прошлым и прорывается к новым устоям».
Примерно так же воспринимали это время и происходящие перемены многие ровесники Паустовского. Театровед и режиссер П.А.Марков (он был пятью годами младше Паустовского) в своей «Книге воспоминаний» пишет: «Эти дни были величественны и прекрасны. Нас захватывали огромность революционного переворота и мечты о переустройстве мира в целом, которое, казалось, наступит вот-вот, в самые ближайшие дни. Казалось, пересмотру подлежало решительно все – и театр, и этика, и мораль, и проблемы быта. А то, что мы все голодали и были перегружены работой, мало нас тревожило. Жизненный тонус был у нас необыкновенно повышенным. Добавьте к этому неиссякаемый запас молодости, непререкаемую веру в жизнь. Парадоксальное явление, но голодная, темная, холодная Москва продолжала жить очень напряженной театральной жизнью. Наступило время студий… Студии открывались легко. Стоило отыскать большую квартиру, – а их свободных было много тогда в Москве, – и место для студии найдено!» В это революционное время в Москве также легко возникали и небольшие кафе, где собирались литераторы, поэты, журналисты. Сюда приходили, чтобы встретить знакомых, поговорить о политике, литературе, искусстве, поделиться новостями и просто посудачить, посплетничать. Илья Эренбург о нескольких таких кафе вспоминает в своей книге «Люди, годы, жизнь».
На Тверской было кафе «Бом», туда приходили писатели В.Лидин, Б.Зайцев, В.Ходасевич, А.Толстой. В Настасьинском переулке – «Кафе поэтов». Среди его посетителей встречались и литераторы, и обыватели, искавшие развлечений. Здесь, на эстраде, читали свои стихи поэты-футуристы В.Маяковский, Д.Бурлюк, выступал Илья Эренбург. В Москве в то время были и другие кафе, где за 30 или 50 рублей поэты читали свои произведения перед шумными, но любопытными посетителями: «Трилистник», «Стойло Пегаса», «Красный петух», «Домино».
А К.Паустовский в повести «Начало неведомого века» вспоминает о кафе журналистов: «В то молодое революционное время много интересных людей собирались в кафе журналистов на Столешниковом переулке. Под это кафе журналисты сняли в складчину пустующую квартиру на третьем этаже. Там ночи напролет длилось за крошечными столиками дымное и веселое собрание… В эмалированных кружках дымился горький, как хина, кофе. Его горечь не мог перебить даже сахарин. То тут, то там вспыхивали бешеные споры, а изредка в их шум врезался оглушительный треск пощечины».
Столешников переулок – это одно из самых известных и популярных мест в Москве. Он находится в центре города. Самый проходной, как писал о нем Гиляровский, «не минешь его и не объедешь».
Этот старый московский переулок жил в окружении многих достопримечательностей Москвы, он и сам был (и остается) ее достопримечательностью. Владимир Гиляровский, многие годы проживший здесь, хотел написать о нем, но не успел. Среди набросков остались такие строчки: «Столешников переулок. В нем, как в капле воды солнышко, отражается жизнь города. Надо бы его сохранить…» И в стихах:
Под асфальтом звонок, гулок
Промороженный гранит,
Этот узкий переулок
Тайны прошлого хранит…
Название связано со слободой ткачей, которые жили тут до XVII века, они делали «столешники» – скатерти. Были времена, когда переулок назывался и по-другому: Рождественский – по церкви, стоявшей на небольшой площади у Петровки; Мамонов и Вагин – по фамилии домовладельцев. В 1922 году Столешниковым стали называть и соседний Космодемиановский переулок, шедший к Тверской улице.
В кафе можно было встретить не только журналистов, но и писателей, артистов, политиков. Здесь бывали Андрей Белый и меньшевик Л.Мартов, Валерий Брюсов и Константин Бальмонт, вождь московских анархистов Саша Черный и писатель Иван Шмелев, актриса Мария Роксанова – первая чеховская «Чайка», Максимилиан Волошин, журналист Игнатий Потапенко, поэт Николай Агнивцев и многие другие журналисты и литераторы всех возрастов, взглядов и характеров.
«Среди завсегдатаев кафе встречалось много удивительных людей. Каждый из них был скроен на свой лад, а все вместе они составляли насмешливое и беспощадное племя газетчиков», – пишет Константин Георгиевич. В своей автобиографической повести он рисует портреты этих людей, имена многих из них хорошо известны, другие же почти забыты. В это время Константин Паустовский познакомился и подружился с писателем Михаилом Осоргиным. Тот «недавно вернулся из эмиграции, был растерян и с трудом разбирался в событиях… Со всеми он был снисходителен и ласков, всем и всему верил. В его облике, даже в утомленном голосе, сквозила сдержанная грусть». Осоргин говорил: «Я русский и до спазмы в сердце люблю Россию. Но я ее сейчас не узнаю. Иногда думаю: да полно, Россия ли это? Изменилась даже самая тональность русской речи» (К.П.).
Осоргин (настоящее имя Михаил Андреевич Ильин; 1878–1942) окончил Московский университет, по профессии был юристом, но занимался одновременно и адвокатской практикой, и журналистской работой. Он был активным участником событий 1905 года, членом партии эсеров, был арестован, затем с 1906 по 1916 год жил в эмиграции, работал в Италии корреспондентом «Русских ведомостей».
В 1916 году Михаил Осоргин вернулся в Россию, в Петроград, затем в феврале 1917 года приехал в Москву. Здесь одна за другой выходят его книги: «Призраки» (1917), «Сказки и несказки» (1918), «Из маленького домика. Москва 1917–1919» (1921). Последняя книга передавала настроения и взгляд писателя на события в России, когда жизнь была «не то страшная сказка, не то оскорбительная хроника, не то великий пролог новой божественной комедии». Само это название символично: «я завел себе маленький домик, чтобы уберечься от заражения общественной истерией», то есть «уход из мира в самого себя». В Москве Осоргин работал корреспондентом газет «Русские ведомости» и «Власть народа», но летом 1918 года эти газеты были закрыты как оппозиционные. Впоследствии Осоргин занимался и общественной деятельностью: был первым председателем Всероссийского союза журналистов, товарищем председателя Московского отделения Союза писателей, одним из организаторов Книжной Лавки Писателей (вместе с В.Ходасевичем и Б.Зайцевым).
Книжная Лавка Писателей была не только букинистическим магазином, но и местом общения писателей и читателей. Первые могли продавать здесь не только книги, но и свои рукописи, которые в то время негде было напечатать. Это были коротенькие вещи в одном экземпляре, писанные от руки, – книжки-автографы поэтов, беллетристов, историков искусства, маленькие самодельные тетрадочки с собственноручным рисунком на обложке. Сам Осоргин специально для продажи в этой лавке написал серию брошюр «Полезные советы»: «Как прожить на советское жалованье, ни в чем не нуждаясь и не нарушая декретов», «Легчайший способ уехать за границу», «Копчение академической селедки в самоварной трубе» и др. Покупатели за брошюру платили кулек сахара и кусочек масла. Осоргин был также членом комитета помощи голодающим, организованного при посредстве М.Горького. Вместе с другими членами этого комитета он был выслан из Москвы, а потом из страны.
Часто в кафе буквально врывался, перекрывая всех своим голосом и табачным кашлем, «король репортеров» вездесущий старик Гиляровский. «Молокососы! Трухлявые либералы! – кричал он молодым газетчикам. – От газетного листа должно разить таким жаром, чтоб его трудно было в руках держать. В газете должны быть такие речи, чтобы у читателя спирало дыхание». Даже саму революцию он воспринял как крупнейшую газетную сенсацию, а ее истоки искал в разинщине, пугачевщине, крестьянских бунтах и «красных петухах».
Газетная молодежь любила Гиляровского «за его шумную талантливость, неистощимую выдумку, за стариковскую его отчаянность. И он любил нас по-своему, посмеиваясь над нами» (К.П.). Паустовскиму он говорил: «Пора уже переходить, молодой человек, с петита на корпус, а потом и на жирный шрифт. Петит – это газета, корпус – поэзия, жирный шрифт – проза. Привяжите себя к стулу ремнями и работайте». Сам он был не только «королем репортеров», но и прозаиком и поэтом:
Перед бурей
Видишь – вдали, на небесной лазури,
Туча чернеет, предвестница бури;
Видишь? Мы смело ее подождем,
Страшным она разразится дождем;
Грома раскаты пойдут удалые,
Сосны в лесу поломает гнилые,
Реки далеко зальют берега,
Озером станут казаться луга;
Смоется быстро болотная тина…
Кончится буря…
Другая картина:
Яркое солнце на небе взойдет,
Полною грудью природа вздохнет
И после грозных раскатов и бури
Солнце яснее заблещет в лазури.
Уходит старая Москва
Уходит старая Москва,
Ее дощатые заборы,
В садах тенистых птичек хоры –
Теперь забытые слова.
Ты сохрани на полотне
Все то, что пахнуло деревней,
Те уголки столицы древней
В Замоскворецкой стороне.
Бывал в кафе и поэт Николай Агнивцев. «Огромный желтый галстук был завязан бантом на его длинной шее, а широченные клетчатые брюки были всегда прожжены папиросами» (К.П.). Этот добродушный человек пел в кафе свои немудреные стихи-песенки. Стихи его были как будто специально созданы для устного исполнения. Легко запоминающиеся, простые и изящные по форме, с частыми повторами и рефренами, они часто напоминали куплеты и припевы песен.
Любовь крокодила
Удивительно мил, –
Жил да был крокодил,
Так аршина в четыре, не боле.
И жила да была,
Тоже очень мила,
Негритянка по имени Молли.
И вот эта Молли, девица,
Решила слегка освежиться
И, выбрав часок между дел,
На речку купаться отправилась.
Крокодил на нее посмотрел,
Она ему очень понравилась,
– И он ее съел!
А съевши, промолвил: «Эх-ма!
Как милая Молли прекрасна!»
Любовь крокодила весьма
Своеобразна!
Месяц, гуляка ночной
Месяц, гуляка ночной,
Вышел гулять в поднебесье.
Тихой ночною порой
С шустрою звездной толпой
Любо ему куролесить.
Месяц, гуляка ночной...
С пачками свечек сквозь тьму
Выбежав, как для проверки,
Сделали книксен ему
Звездочки-пансионерки.
Месяц же, ленью томим,
Вместо обычной работы,
Стал вдруг рассказывать им
Анекдоты!
Если бы
Если темной летней ночью
Вы увидите воочью,
Как с полночной выси дальней,
Впавши в обморок повальный,
Тихо падают без счета
Звездочки различные,
Это значит, анекдоты
Были неприличные!
Если бы я был слоном из Бомбея,
То, избегая всех драм,
Силы слоновой своей не жалея,
Целую жизнь вас на собственной шее
Я бы носил, о Madame!
Если б я был крокодилом из Нила,
То, подплывя к берегам
И отряхнувшись от грязного ила,
К вам я подполз бы, и тихо и мило
Съел бы я вас, о Madame!
Если б я был быстроногою серной,
То по отвесным камням
(Хоть это было бы, может, и скверно!)
Все же от вас с быстротою чрезмерной
Я бы удрал, о Madame!
Но, к сожалению (как достоверно
Это известно и вам),
В смысле тех качеств я создан мизерно:
Не крокодил я, не слон и не серна!
Вот в чем беда, о Madame!..
Рассеянный король
Затянут шелком тронный зал!
На всю страну сегодня
Король дает бессчетный бал
По милости господней!..
Он так величественно мил,
Галантен неизменно.
Он перед дамой преклонил
Высокое колено!
Старый шут, покосившись на зал,
Добродушно смеясь, прошептал:
– Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы!
Как легко вы теряете голову!
Ах, король, как рассеянны вы!
Ворвались санкюлоты в зал!
На всю страну сегодня
Народ дает свой первый бал
По милости господней!..
Король был, как обычно, мил,
Галантен неизменно!..
И под ножом он преклонил
Высокое колено!..
Старый шут, покосившись на зал
И злорадно смеясь, прошептал:
– Он всегда после бала веселого
Возвращается без головы!
Как легко вы теряете голову!
Ах, король, как рассеянны вы!
Поэзия Агнивцева была очень популярна в это время, многие композиторы охотно писали музыку на его стихи, они исполнялись А.Вертинским, Н.Ходотовым и другими артистами. Александр Вертинский пел песню «Баллада о короле» так:
Затянут шелком тронный зал,
На всю страну сегодня.
Король дает бессчетный бал
По милости Господней.
Как и всегда, король там был
галантен неизменно
И перед дамой преклонил он Высокое колено.
Старый шут, покосившись на зал,
Поднял тонкую бровь и сказал:
«Он всегда после бала веселого
возвращался без головы».
Как легко Вы теряете голову,
ай, король, как рассеяны Вы!
Затянут красным тронный зал,
На всю страну сегодня.
Народ дает свой первый бал
По милости Господней.
Как и всегда, король там был
галантен неизменно
И пред ножом он преклонил Высокое колено.
Старый шут, покосившись на зал,
Поднял тонкую бровь и сказал:
«Он всегда после бала веселого
возвращался без головы».
Как легко Вы теряете голову,
мой король, как рассеянны Вы!
Впоследствии Агнивцев писал сатирические стихи, сотрудничал в журнале «Крокодил», писал и книги для детей. Исаак Дунаевский написал музыку на стихи Агнивцева «Дымок от папиросы», эту песню исполнял Иосиф Кобзон.
Однажды в кафе зашел рыжебородый, плотно сколоченный и близорукий человек, это был поэт Максимилиан Волошин. Он пригласил всех на свой доклад о поэзии в театр в саду Эрмитаж. Манера его выступления была необычна: он говорил как бы для себя, забыв о слушателях. Это были размышления о войне, о железном времени, завладевшем миром. «Да полно, нужны ли этому тяжелому веку поэты и художники?!» – спрашивал он глухим трагическим голосом, вглядываясь в глубину пустого зала.
В 1918 году вышел сборник избранных стихотворений Волошина – «Иверни» (это древнерусское слово означает «осколки», «черепки»). Чуть позже, в одном из писем 1919 года, поэт признавался: «Пишу стихи исключительно на современные темы – о России и революции… <...> развертывающаяся историческая трагедия меня глубоко захватывает». Россия, охваченная пламенем революции, представлялась ему подобной библейской Неопалимой Купине (горящему, но не сгорающему кусту терновника, из которого Бог разговаривал с пророком Моисеем):
Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна.
Дивное диво! – горит, не сгорая,
Неопалимая Купина!..
В своих стихах этого времени поэт создал целую галерею участников революции: «Красногвардеец», «Большевик», «Спекулянт»… (цикл «Личины»). Описал ужасы революции в стихотворениях «Террор», «Голод», «Красная Пасха», «Терминология» (цикл «Усобица»).
Максимилиан Волошин был мастером поэтического и живописного пейзажа, создавал прекрасные акварели. Он подолгу жил в Крыму, в Коктебеле, и многие стихи и акварельные работы посвящены его любимым местам. Сам он к своим стихам и живописным работам относился сдержанно, но одним из стихотворений гордился – это стихотворение «Коктебель» (1918):
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась…
<… >
И сих холмов разнообразный строй
<… >
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
1918
Несколько особняком в кафе держался только молодой писатель волгарь из города Вольска Александр Яковлев. Он был «знатоком крестьянской жизни и писал о ней превосходные очерки». Яковлев пробирался в самые замшелые, наглухо отрезанные от Москвы городки – Хвалынск, Сарапул, Сердобск. Почти каждая его поездка была связана со смертельным риском. Нередко штатских людей просто выбрасывали с поезда под откос, как случилось три раза и с Яковлевым. «Самое удивительное заключалось в том, что Яковлев возвращался из этих смертоносных путешествий посвежевший, возбужденный, навидавшись и наслушавшись необыкновенных вещей, и говорил, что все можно отдать за этот бесценный для писателя материал». Настоящая фамилия Александра Яковлева – Трифонов-Яковлев (1886–1953). он был сыном маляра, с 15 лет служил на телеграфе, работал почтовым чиновником, затем учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, но курса не окончил. В 1914 году он, как и К.Паустовский, служил санитаром на фронте, затем был корреспондентом газет «Утро России», «Власть народа», печатал статьи о войне.
«Война именно и страшна тем, что разнуздывает человека», – писал Яковлев. В 1917 году, потрясенный братоубийственными сражениями, он начинает работу над повестью «Октябрь». Это была одна из первых в литературе книг о революции 1917 года. Она была опубликована в 1923 году. В повести не было четкого сюжета, и состояла она из картин, рисующих страх, злобу и растерянность встретившихся в кровавой схватке людей: «главное, правды-то настоящей ведь никто не знает»; «стреляли в дураков, а попали в братьев».
Каждый вечер в кафе заходил человек в старомодном пальто с вытертым бархатным воротником. Когда он раздевался и осторожно вешал пальто на гвоздь, кафе наполнялось отчаянным кошачьим писком: в карманах он весь день носил подобранных на улице брошенных голодных котят. Только вечером он притаскивал их домой и сдавал на руки своей жене. Это был известный московский книголюб журналист Михаил Щелкунов.
Еще в кармане он всегда носил чернильницу и несколько гусиных перьев. Карандашом он писать не мог, так как все написанное им казалось небрежным и неотделанным. Щелкунов усаживался за столик в кафе, очинял гусиное перо и начинал писать. Почерк его был похож на допетровскую вязь. «Писал он о ценных книгах, находках знаменитых картин, выставках, библиографических новостях и о всяческих раритетах…»
Частенько он приносил с собой тяжеленные пачки старых книг, связанные обрывками телеграфного провода. Это было какое-то его шестое чувство. Как охотничья собака за дичью, он долго и осторожно петлял по следу за редкой книгой… «Похоже, – вполголоса говорил он за столиком, заставляя собеседника вплотную придвинуться к себе, – что на днях я найду тайник, где спрятана библиотека Ивана Грозного. Только, избави бог, чтобы не узнал Луначарский. Онемейте!» «Щелкунов прочел в кафе журналистов доклад по истории книги. Этот доклад можно было бы назвать поэмой о книге, восторженным славословием в ее честь» (К.П.). Многие собиратели книг сами их читать не успевают, и книги их интересуют только как коллекционеров. Со Щелкуновым все было не так.
Щелкунов (1884–1938) был образованнейший человек, известный не только как журналист и библиофил, но и как историк книги, один из теоретиков книговедения. В 1919 году его можно было встретить среди ведущих сотрудников Госиздата, а позже он становится одним из основателей Книжной палаты и Музея книги. Он читал лекции в Институте журналистики и в Высшем художественно-техническом институте. В 20-е годы им были изданы два фундаментальных исследования по книговедению: «История, техника, искусство книгопечатания в его историческом развитии» (1923) и «История, техника, искусство книгопечатания» (1926). В годы сталинских репрессий Щелкунов был сослан в ГУЛАГ, где и умер в 1938 году. Посмертно реабилитирован.
Еще одним частым посетителем кафе был журналист Розовский, «пожилой ленивый человек с волнистой русой бородой» (К.П.). Все свободное время проводил он за чтением книг о Востоке и был хорошим знатоком ислама, особенно разных магометанских сект. До революции он ездил в Турцию и Персию, чтобы изучить Восток на месте. К.П.Паустовский, однажды беседуя с Розовским, вспомнил стихотворение Бунина «Ковсерь» (так в преданиях мусульман называется священный источник. – Авт.), навеянное чтением Корана:
Здесь царство снов.
На сотни верст безлюдны
Солончаков нагие берега.
Но воды в них – небесно-изумрудны
И шелк песков белее, чем снега.
<…>
И в знойный час, когда мираж зеркальный
Сольет весь мир в один великий сон,
В безбрежный блеск,
за грань земли печальной,
В сады Джиннат уносит душу он.
А там течет, там льется за туманом
Река всех рек, лазурная Ковсерь,
И всей земле, всем племенам и странам
Сулит покой. Терпи, молись – и верь.
Ислам, казалось Паустовскому, – религия дремоты, терпения и лени. Он сказал об этом Розовскому, но тот не согласился: «Наоборот, – говорил он, – ислам – это самая воинственная и фанатическая религия. Стоит объявить священную войну, стоит поднять зеленый стяг Пророка, чтобы ислам обрушился на мир, как черный стремительный самум». Розовский открыл Паустовскому смысл многих неясных арабских образов в восточных стихах Бунина. Иван Бунин не раз обращался к темам ислама, а сюжеты многих его стихотворений почерпнуты из Корана («Авраам», «Тайна», «Птица» и др.)
Авраам Коран, VI
Был Авраам в пустыне темной ночью
И увидал на небесах звезду.
«Вот мой господь!» – воскликнул он.
Но в полночь
Звезда зашла – и свет ее померк.
Был Авраам в пустыне пред рассветом
И восходящий месяц увидал.
«Вот мой господь! – воскликнул он.
Но месяц
Померк и закатился, как звезда.
Был Авраам в пустыне ранним утром
И руки к солнцу радостно простер.
«Вот мой господь!» – воскликнул он.
Но солнце
Свершило день и закатилось в ночь.
Бог правый путь поведал Аврааму.
1903–1906
Стихотворение передает одно из сказаний VI суры Корана. Авраама (араб. Ибрахим) бог наставлял в вере.
* * *
Тонет солнце, рдяным углем тонет
За пустыней сизой. Дремлет, клонит
Головы баранта. Близок час:
Мы проводим солнце, обувь скинем
И свершим под звездным, темным, синим
Милосердным небом свой намаз.
Пастухи пустыни, что мы знаем!
Мы, как сказки детства вспоминаем
Минареты наших отчих стран.
Разверни же, Вечный, над пустыней
На вечерней тверди темно-синей
Книгу звезд небесных – наш Коран!
И, склонив колени, мы закроем
Очи в сладком страхе, и омоем
Лица холодеющим песком,
И возвысим голос, и с мольбою
В прахе разольемся пред тобою,
Как волна на берегу морском.
1905
В стихотворении поэта звучит восхищение глубокой верой простых людей, «пастухов пустыни», живущих в самых суровых условиях. Эти люди живут в гармонии с природой, где все имеет для них глубокий смысл, так же как звездное небо, кажущееся им священным Кораном. Барант – здесь означает «племя».
Позднее всех в кафе журналистов появлялся «вежливый и шумный человек с беспощадными глазами – «король сенсаций» Олег Леонидов. Приходил он так поздно нарочно. Ведь в это время газетные листы уже выходили из печатных машин и можно было спокойно рассказывать сотрудникам конкурирующих изданий обо всех сенсациях. Иногда добывать сенсации Леонидову помогала супруга – Маргарита Ртищева. Она была известна как талантливая артистка-имитатор, пародировавшая Надежда Плевицкую, Варвару Панину, и как автор рассказов, пародий и песенок, которые сама исполняла. Нередко она увязывалась за супругом-журналистом в самые рискованные походы по ночной Москве, связанные с раскрытием преступлений, даже и в Хитровку. У нее была своя цель – собирание материалов для новых рассказов и имитаций.
Однажды один киевский журналист подсунул Леонидову фальшивую сенсацию. Того чуть не уволили за это из газеты, и он решил отомстить коллеге. Он послал киевскому журналисту такую телеграмму: «Харькове Архангельске Минске индюку давайте исключительно овес толокно». Время было военное, телеграмму признали шифрованной и киевлянина арестовали, обвинив в шпионаже. Но следователь оказался толковым, он догадался прочесть первые буквы всех слов в телеграмме: они составляли бранные слова – «ХАМ идиот». Журналист был освобожден, отделавшись легким испугом, а Леонидов приобрел славу остроумного мстителя.
Олег Леонидов (настоящая фамилия – Шиманский; 1893–1951) был не только журналистом, писал он и стихи, и сценарии. В архиве писателя Михаила Булгакова хранится подаренный ему сборник стихов Леонидова «На бледном шелке» (1924) с дарственной надписью. В 30-е годы Леонидов работал как сценарист («Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ»).
В кафе журналистов бывали многие поэты и писатели: Андрей Белый, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Иван Шмелев… Они читали свои произведения, обсуждали события дня, спорили об искусстве и литературе. «Особенно хорошо в кафе бывало в сумерки. За открытыми окнами позади пожарной каланчи и пьедестала от снятого памятника Скобелеву (памятник находился на Тверской площади и был снесен по декрету Совнаркома от 12 апреля 1918 года. – авт.) угасал в позолоченной пыли теплый закат. Шум города, вернее, говор города (в то время было еще очень мало машин и редко ходили трамваи) затихал, и только издалека доносились крылатые звуки “Варшавянки” (К.П.).
Вихри враждебные веют над нами
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…»
Кафе журналистов закрылось в конце лета 1918 года из-за недостатка средств. О нем искренне жалели. И не только журналисты, но и писатели, и художники, все, кто были частыми его посетителями. Ведь эта квартира с низкими потолками, оклеенная нелепыми розовыми обоями, была для них свободным и притягательным клубом.
БИБЛИОГРАФИЯ
XX век : хроника московской жизни. 1911–1920 гг. – М. : Мосгорархив, 2002. – 584 с.
Андреева М. Владимир Алексеевич Гиляровский : Выставка в школьной библиотеке / М.Андреева, М.Короткова. – М. : Школьная библиотека, 2003. – (Проф. б-ка шк. б-ря. Сер. 2. Вып. 8)
Бунин И.А. Собрание сочинений в 6 т. – М. : Худож. лит., 1987.
Т. 1. : Стихотворения; Переводы. – 687 с.
Волошин М. Избранные стихотворения / М. Волошин. – М. : Сов. Россия, 1988. – 384 с.
Декреты Советской власти. Т. 1. – М. : Гос. изд-во лит-ры, 1957.
История Москвы : Хрестоматия в 4 т. – М. : Мосгорархив, 1997. Т.IV. – 544 с.
Осоргин М.А. Книжная лавка писателей / М.А. Осоргин // Московский альбом: Воспоминания о Москве и москвичах XIX–XX веков. – М. : Наше наследие, 1997. – С. 339–350.
Паустовский К.Г. Кафе журналистов / К.Г. Паустовский // Паустовский К.Г. Собрание сочинений в 8 т. – М. : Худож. лит., 1968.
Т. 4. Повесть о жизни. – Далекие года. – Беспокойная юность. – Начало неведомого века. – С. 542–562.
Русские писатели. XX век : Биобиблиографический словарь : в 2 ч. – М. : Просвещение, 1998.
Шедевры отечественной поэзии XVIII, XIX, XX веков в 3 т. – М. : Синергия, 2004.
Т. 2. «В огне и холоде тревог…». – 560 с.
Приложения
Декреты Советской власти 1917–1918 гг.
1917
25.10 (7.11). Обращение «К гражданам России!».
25.10 (7.11). Обращение II Всероссийского съезда Советов к рабочим, солдатам и крестьянам.
26.10 (8.11). Декрет о мире.
26.10 (8.11). Декрет о земле.
26.10 (8.11). Декрет об образовании Рабочего и Крестьянского правительства.
27.10 (9.11). Декрет о печати.
27.10 (9.11). Постановление о выборах в Учредительное собрание.
2(15).11. Постановление об организации ВЦИК.
2(15).11. Декларация прав народов России.
5(18).11. Обращение Председателя СНК «К населению».
9(22).11. Декрет об учреждении государственной комиссии по просвещению.
11(24).11. Декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов.
14(27).11. Положение о рабочем контроле.
22.11 (5.12). Декрет о суде.
2(5).12. Декрет об учреждении ВСНХ.
12(25).12. Положение о земельных комитетах.
14(27).12. Декрет о национализации банков.
18(31).12. Декрет о государственной независимости Финляндии.
1918
3(16).01. Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа.
6(19).01. Декрет о роспуске Учредительного собрания.
15(28).01. Декрет об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
20.01 (2.02). Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах.
21.01 (3.02). Декрет об аннулировании государственных займов.
27.01 (9.02). Основной закон о социализации земли.
15.02. Декрет о суде № 2.
21.02. Декрет «Социалистическое отечество в опасности!».
1.03. Договор между Российской и Финляндской республиками.
«Хроника московской жизни. 1918 год»
По материалам прессы
На основании постановления Президиума Московского Совета рабочих и солдатских депутатов был опубликован приказ по Московскому военному округу о недопущении никаких демонстраций, не санкционированных Военно-революционным комитетом (ВРК) (Русские ведомости. 1918. 3 января).
Наблюдалось падение цен на всевозможные товары. Это объясняется главным образом почти полным отсутствием денег у населения (Московский листок. 1918. 17 января).
Днем в редакцию «Утро России» явились красноармейцы и предъявили ордер о закрытии газеты, подписанный комиссаром по делам печати Москвы В.Н.Подбельским. Причины закрытия не были указаны, в помещении редакции оставлена охрана из большевиков (Русские ведомости. 1918. 25 января).
Совет представителей приходских общин постановил, что в случае захвата какой-либо московской церкви на ее колокольне должен раздаваться набат, который будет являться сигналом для сбора верующих в целях охраны церкви (Утро России. 1918. 17 февраля).
В связи с наступлением германских войск командующий войсками Московского военного округа А.И.Муралов издал приказ об объявлении военного положения (Русские ведомости. 1918. 23 февраля).
Комиссар путей сообщения издал приказ об отмене празднования Масленицы во всех учреждениях железнодорожного ведомства: рабочий класс должен понимать, что в настоящий момент не время праздновать языческие праздники (Известия Моссовета. 1918. 3 марта).
Комиссар по делам печати г. Москвы В.Н.Подбельский официально заявил о снятии предварительной цензуры с московской периодической печати (Утро России. 1918. 12 марта).
Вечером в Верхние торговые ряды, в ресторан Мартьяныча, когда зал был полон, нагрянули вооруженные люди, заявив, что они – члены федерации анархистов, пришли выполнить свои идейные требования, и потребовали подчиниться обыску. У посетителей отобрали деньги и драгоценности, а из кассы ресторана взяли 500000 руб. (Русские ведомости. 1918. 24 марта).