Среди старых еврейских песен, звучавших некогда на юго-западе Российской империи, на Украине и в Белоруссии, была одна, достаточно популярная, хотя и совсем короткая, – может быть, даже не столько песня, сколько трогательный лирический диалог: «Скажи мне, душенька, – спрашивает-запевает молодая еврейская девушка, – скажи мне, миленький, будешь ли ты письма писать? Когда я вспоминаю, что ты уезжаешь, я лишаюсь чувств». А ее возлюбленный отвечает: «Если мои пальцы станут перьями, если мое сердце станет бумагой, если мои глаза станут чернильницами, я буду тебе писать».
Какой поразительный ответ! Сам по себе – замечательный, уникальный поэтический образ, превращающий плоть и душу в одно целое, и это целое – письмо о любви. Но есть в этом ответе и тревожная неопределенность, выраженная словом «если»… А если не станут? Возможно ли такое? Весь опыт человеческого бытия говорит нам: «Возможно! Конечно, возможно!» Но, вслушиваясь в любовную перекличку двух голосов, мы тут же уверенно отвечаем: нет, невозможно! Ответ единственный и только такой – и пальцы станут перьями, и сердце станет бумагой, и из глаз потекут те самые слезы, что превратятся в невидимые миру чернила, которыми пишутся любовь и разлука…
Сами песни на языке идиш уже давно превратились в литературный и музыкальный памятник – двадцатое столетие ухитрилось одновременно с востока и с запада начать уничтожение и народа, и его фольклора. Если бы не опыт и самоотверженность собирателей, мало бы что мы знали сегодня об этих песнях, о судьбах гонимых и скорбных, веселых и побеждающих людей.
Нечто подобное происходило и происходит и с идишской поэзией, и с ее важной частью – поэзией для детей. И здесь нужно отдать должное изыскателям и переводчикам, благодаря которым эта уникальная поэзия живет на русском языке.
Когда я был совсем маленьким, мама читала мне сказки одного удивительного поэта. Мало того, что эти стихи-сказки были необыкновенными – волшебными и в то же время словно взятыми из моей собственной детской жизни, – но и имя поэта просто завораживало: его звали Корней. Потом я немного подрос и уже сам искал и читал интересные мне книжки. Так я познакомился с еще одним поэтом, поразившим меня не только своей фантазией и веселостью, но и, опять же, именем, – его звали Овсей.
С тех пор эти два чудака с «растительными» именами так и живут рядом со мною – Корней Иванович Чуковский и Овсей Овсеевич Дриз. Дедушка Корней и дедушка Овсей. И если с тем, что Чуковский – «дедушка», я как-то быстро по малолетству смирился, то, разглядывая фотографию Дриза, признать этого так и не смог. Да, пожилой человек с привлекательным лицом и шапкой седых волос, однако его хитрый, подначивающий взгляд говорит – что-то здесь не так.
И в самом деле, когда вы начинаете читать стихи Овсея Дриза, происходит самое настоящее волшебство: «дедушка» куда-то исчезает, а вместо него перед вами оказывается мальчишка, этакий Энык-Бенык, любимый его герой, – лукавый, сообразительный, любопытный, окруженный многочисленными родственниками, друзьями и домашними животными. Совершенно не важно, где он живет, – в старинном местечке или в современном городе. Важно, что мир вокруг него самый что ни на есть чудесный. У него чудесная мама, чудесные соседи, с ним происходят чудесные истории, но, может быть, самое главное – он говорит на чудесном языке.
Облака –
У мамы под руками.
Мы плывём,
Летим под облаками.
Облака
Ползут на нас горой!
В облака
Ныряем мы с сестрой…
Кто-то
Нас извлёк из облаков
Мама
Надавала нам шлепков.
Всё равно нам весело,
Пока
В доме стирка,
В доме – облака.
Конечно, Овсей Дриз писал стихи на идише, однако, благодаря переводчикам, мы читаем их по-русски. Тем более что русские переводчики, и прежде всего первый из них – Генрих Спагир, в своих интерпретациях показывают такого Дриза, которого, возможно, и на идише не существует, – очень крупного русского поэта. Но и читая по-русски, мы чувствуем еврейскую иронию, разделяем отзывчивость, откликаемся на оптимизм, которые, собственно, и делают эти стихи такими близкими всем нам.
Бабушка вяжет
На спицах чулок.
Пляшет на нитке
Под стулом клубок.
Сад за окошком
В осеннем дожде,
Отцовская скрипка
Висит на гвозде.
Палочку я дострогал…
Тишина…
Лишь скрипка порою
Вздыхает со сна.
Волшебство – волшебством, но самое увлекательное то, что таится в самих словах. Знаете, почему цыплят зовут цыплятами? А Энык-Бенык знает: потому что они умеют ходить на цыпочках, чтобы не разбудить кота. Или, например, чтобы нарисовать лысого дядю Элю, нужен лысый карандаш. А что такое горячий привет? И с чем он – с грибами? С капустой? С вареньем? И что будет, если он остынет?
А еще просто здорово то, что обыкновенными словами легко нарисовать нечто совершенно неожиданное. Посмотрите: теленок щиплет траву так осторожно, «будто губами сажает цветы». Про семидесятилетнего дедушку, оказывается, можно сказать как про книгу с семьюдесятью страницами, на которых «собрана вся мудрость и грусть прожитых лет». А если ладонями закрыть глаза, а потом ладони убрать, то – попробуйте! – всякий раз появляется новый мир, в котором успело произойти что-то почти незаметное, но очень важное.
Месяц в мою комнату
Смотрит с высоты
Я закрыл
Ворота
И поднял
Все мосты.
Королевство круглое
Я в руке держу:
Круглая коробочка.
В ней – лиловый жук.
Он всё скребется,
Ползает,
Усами шевеля.
И нет на целом свете
Счастливей
Короля.
Из всего такого, вроде незаметного, но важного и состоит детство. Это прекрасно знал еще один выдающийся детский (хотя, прежде всего, «взрослый») еврейский поэт – Лев Квитко. Он был популярной фигурой в поэзии 20–30-х годов, когда его активно переводили и на русский, и на другие языки. В те далекие времена, о которых идет речь, он был известен именно благодаря своему детскому творчеству. Прочитаем (и перечитаем) его стихи – и про чудную кисоньку, и про могучего быка, с которым по-хозяйски управляется искусный и добрый Эзра, и про бабушку Мирл, опекающую всех окрестных зверушек… В таких и подобных им сюжетах оживает мир давнего еврейского детства, и, несмотря на прошедшие годы, он нам понятен и дорог.
«Сейчас это, может быть, и не так, – вспоминает исследователь еврейской детской литературы Валерий Дымшиц, – но в моем детстве стихи Льва Квитко входили наряду со стихами Маршака, Чуковского, Михалкова и Барто в канон детского чтения. Дети не читают оглавлений, поэтому мало кто помнит, что Квитко писал свои стихи на еврейском языке, идише, а на русский язык их переводили разные, в том числе очень хорошие, поэты и переводчики. В сущности, гениальный еврейский поэт Лейб Квитко (ударение на первый слог) и советский детский поэт Лев Квитко (ударение на второй слог) уже очень давно – два разных автора. Даже когда первого расстреляли в 1952 г. по делу Еврейского антифашистского комитета, книги второго не были изъяты из школ и детских садов».
Льва Квитко особенно полюбил и приветил С.Маршак – стихи Квитко чаще всего появлялись на страницах «Чижа», прежде всего, в переводах самого Маршака, затем С.Михалкова, Е.Благининой, даже Д.Хармса.
Малоизвестный ныне перевод Хармса – речь идет о стихотворении Л.Квитко «Танкист» – хорош тем, что, нисколько не изменяя духу и букве своих оригинальных стихов, Хармс-переводчик и в этом конкретном случае превращает советскую «детскую» идеологию в абсурд. Бесконечными повторами (которые сегодня читаются как издевательские) он «заговаривает» патриотическую риторику, доводя ее чуть ли не до идиотизма:
Сын сказал: «Послушай, мама,
Я танкистом стать хочу.
Я тогда фашистов, мама,
В пух и прах расколочу».
– Да, сынок, – сказала мать, –
Ты танкистом должен стать.
Сын сказал: «Конечно, мама,
Я танкистом должен стать.
Я ведь знаю, что фашисты
Лезут к нам со всех боков –
Дай им то, подай им это…
Вот бы дать им тумаков».
– Да, дружок, – сказала мать, –
Тумаков им надо дать.
Сын ответил: «Верно, мама
Тумаков им надо дать…» и т.д.
Свойственную Квитко фольклорную основу стиха переводчик легким смещением акцентов и интонации превращает в лишенную домашних, семейных обертонов заученную речь, словно доносящуюся из громкоговорителя. Такой барабанной дроби противостоит другой перевод из Льва Квитко, опубликованный в «Чиже» и принадлежащий Н.Заболоцкому.
Это стихотворение «Скрипка», написанное в 1928 году; на мой взгляд, «Скрипка» – одно из лучших лирических стихотворений для детей, напечатанных в журнале за десятилетие его существования. Вот где действительно народные интонации, характерные в данном случае для поэзии на языке идиш, нашли в переводе адекватное выражение! Этот перевод, насколько мне известно, не переиздавался (в литературный и «детский» обиход вошел другой перевод – М.Светлова). Между тем, свойственное Заболоцкому безупречное чувство гармонии передается здесь средствами, внятными и близкими одновременно и ребенку, и взрослому, – черта, которая превратила Квитко в выдающегося поэта:
Картонная коробочка,
Три ниточки на ней.
Построю себе скрипочку,
Чтоб было веселей.
На тоненькую палочку
Прилажу волосок.
Играет моя скрипочка,
Пиликает смычок!
Приходит кошка – слушает,
И пчелка не жужжит,
Лошадка вдоль по улице
Торопится, бежит.
Заботливая курица
Забыла про цыплят.
Беги к цыплятам, курица, –
В жаркое угодят!
Играет моя скрипочка –
Трай-ли, трай-ли, трай-ли!
Воробышки на дереве
Чирикают вдали.
Воробышки на вишенке
Уселись и сидят.
Заденут ветку хвостиком –
И ягодки летят.
И смотрят все на скрипочку
Чудесную мою.
Недурно бы на скрипочке
Сыграть и воробью!
Тра-ляй-ляй, моя скрипочка,
Тра-ляй-ляй, мой смычок!
Бежит к цыплятам курица,
И кошка – наутек!
Н.Заболоцкий был чутким и совестливым переводчиком – вот и здесь он не только скрупулезно сохраняет все строфы оригинала, не только следует «малышовому» духу стихотворения, но даже появление и реакции персонажей повторяет в переводе необыкновенно точно – как в зеркале. Редкая удача! Эти давние, «чижовские» переводы Хармса и Заболоцкого из Льва Квитко заслуживают того, чтобы и сегодня их помнили и издавали в детских сборниках. И чтобы мы их читали вместе с другими переводами из этого прекрасного поэта.