Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Библиотека в школе»Содержание №20/2007

МОСКВА. Она не раз возникала то героиней, то местом действия, то метафорой во взрослой литературе. Иногда топографически точно, как путь Татьяны Лариной в возке по Тверской до Харитоньевского переулка. Иногда запутанно, с налетом мистики, как полет Маргариты над Арбатом. То вскользь, между прочим, как бы предлагая читателю «Двенадцати стульев» самому догадаться, что клуб, построенный на бриллианты тещи Кисы Воробьянинова, не что иное, как Дом культуры железнодорожников на Комсомольской площади, а образцовая столовая МСПО – ресторан «Прага».

А в детской литературе? Герой в хорошей книжке не может жить в безвоздушном пространстве, и город обязательно проявится.

Одним из самых запоминающихся в детской классике ХХ века стало описание далекой новогодней Москвы в повести Аркадия Гайдара «Чук и Гек» (1939). Несмотря на лаконичность. С Москвы повесть начинается и Москвой заканчивается:

А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете. Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды. <…>

А вечером была для всех елка, и все дружно встречали Новый год….

– Теперь садитесь, – взглянув на часы, сказал отец. – Сейчас начнется самое главное. Он пошел и включил приемник… Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон. Большие и маленькие колокола звонили так:

Тир-лиль –лили-дон!
Тир-лиль –лили-дон!

Чук с Геком переглянулись. Они угадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.

И этот звон – перед Новым годом – сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море…

Тут тебе и зубцы кремлевской стены, и улыбка мудрого вождя, который никогда не упоминался в произведениях Гайдара, и новый человек – прекрасный и сильный.

Метафора новой Москвы, где есть место чудесам, читается у Лазаря Лагина в «Старике Хоттабыче». Завязка повести происходит в новом районе, куда переезжает семья Вольки Костылькова из Трехпрудного переулка.

Вот мимо Волькиного грузовика медленно проплыло приземистое, с круглым, кирпичного цвета куполом заветное здание цирка. На его стенах не было теперь обольстительных реклам с ярко-желтыми львами и красавицами, изящно стоящими на одной ножке на спинах неописуемо роскошных лошадей. По случаю летнего времени цирк перешел в Парк культуры и отдыха, в огромный брезентовый шатер цирка Шапито. Недалеко от опустевшего цирка грузовик обогнал голубой автобус с экскурсантами. Десятка три карапузов, держась по двое за руки, шли по тротуару и солидно пели звонким, но нестройным хором: «Не нужен нам берег турецкий!..» Наверно, это детский сад шел гулять на бульвар... И снова убегали от Вольки школы, булочные, магазины, клубы, заводы, кинотеатры, библиотеки, новостройки...

Приключения Травки

Тема переезда на новую квартиру очень характерна не только для детской книги, но и для искусства и литературы 50–60-х в целом. Обновление страны, реконструкция Москвы и появление некой частной жизни. Переезжают не только люди, но и дома. Помните, у Агнии Барто «Дом переехал»? С переезда на новую квартиру начинаются «Приключения Травки» Сергея Розанова.

Травка с папой и мамой живет в Москве, в Петровском парке. Он живет там всю жизнь. И хоть совсем не длинная у него жизнь, но он уже успел перевидать много удивительного…

Далее следует переезд.

И они стали жить в Новых домах. Адрес: Петровский парк, Новые дома, корпус «Б», квартира № 68. А по этому адресу всякий может их разыскать. Новые дома видны отовсюду. Корпус «А», корпус «Б», корпус «В», корпус «Г». Стоят рядышком, как буквы в азбуке.

Квартира № 68 на шестом этаже. Очень весело бежать вверх по лестнице и при этом считать ступеньки и этажи. Шестнадцать ступенек, поворот… Двенадцать ступенек, площадка – этаж… Шестнадцать ступенек, поворот… Двенадцать ступенек, площадка – еще этаж…

Автор скрупулезен в деталях, создается впечатление, что он как будто нарочно создает атмосферу времени: фиксирует детали для будущих поколений: какие марки машин в это время встречаются в городе, как размениваются монеты в метро, как выглядят станции:

Громадные бронзовые изваяния – статуи – подпирали своды зала. Статуй было очень много. Колхозница кормила петуха. Студент читал книгу и что-то чертил. Физкультурница собиралась плавать. Ребята-пионеры стояли с моделями самолетов. Папы и мамы поднимали высоко вверх своих маленьких детишек. Футболист в полной форме держал в руках туго надутый футбольный мяч.

На самом деле это цепляющийся за детали взгляд мальчика Травки – любознательного и рассудительного.

КортикУ Анатолия Рыбакова в «Кортике» и «Бронзовой птице» действие происходит в Москве 20-х годов. Жанр приключенческой книжки не дает читателю долго задумываться, в каких дворах живут герои, – увлекает и торопит сюжет. Но описаний Москвы, подробных, с непременным указанием адресов много. Живут герои, конечно, на Арбате, где в наши дни на стене дома № 51 была установлена мемориальная доска писателю Анатолию Рыбакову. Попадая в колодец арбатского двора с проходными низенькими арками, вспоминаешь, сколько раз именно здесь в фильмах герой уходил от погони (излюбленное место съемки детективов). А вот каков этот двор у автора:

Снизу, с Арбата и со двора, доносились предостерегающие звонки трамваев, гудки автомобилей, веселые детские голоса, крики точильщиков, старьевщиков – разноголосые, ликующие звуки весенней улицы…

В верхушках чахлых деревьев путался звон колоколов, доносившийся из церкви Николы в Плотниках. На протянутых от дерева к дереву веревках трепетало развешанное для сушки белье; деревянные прищепки вздрагивали, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Какая-то бесстрашная женщина стояла на подоконнике в пятом этаже и, держась рукой за раму, мыла окно…

Рыбаков «кинематографичен» в своих описаниях и документально подробен:

Миша миновал Воздвиженку и вышел на Моховую.

Вдоль университетской ограды расположили свои ларьки букинисты. Открытые книги лежали на каменном цоколе. Буквы чернели на пожелтевших страницах, золотились на пожелтевших переплетах. Пожилые мужчины, худые, сутулые, в очках и помятых шляпах, стояли на тротуаре, уткнув носы в страницы. Из университетских ворот выходили студенты, рабфаковцы в косоворотках, кожаных куртках, с обтрепанными портфелями.

Денискины рассказы

У Виктора Драгунского в «Денискиных рассказах» действие тоже происходит в Москве. Но по большому счету – дворовые истории характерны и для любого другого города. Везде есть свои Дениски и Мишки. Да и цирк – он не только в Москве, это не прерогатива Москвы. Столицу выдает название главы – «На Садовой большое движение». Кстати, когда на «Беларусьфильме» экранизировали рассказы, взрослых зрителей абсолютно не смущал немосковский фон событий. Он был совершенно не обязателен.

Но вот, двигаясь хронологически, мы подходим к фантасту Киру Булычеву. Название повести «Сто лет тому вперед» само обозначает время действия. С точки зрения краеведа, чрезвычайно интересно описание Москвы 2070-х. Кое-где звучат воспитательные нотки. И тут вам уже не новостройки (дома строит коралловая бактерия без какой-либо арматуры!), а самый что ни на есть центр – Гоголевский бульвар с возвращенным на него памятником Гоголю:

Колин дом стоял в переулке Сивцев Вражек. Дом этот пожилой, построен еще до революции. Коля рассудил так. Какие-то московские дома обязательно должны сохраниться – ведь даже раньше дома стояли по триста лет. Значит, если Коля пойдет направо, туда, где раньше был Гоголевский бульвар, он что-нибудь знакомое и встретит…

Бульвар сильно изменился за прошедшие годы. Во-первых, он стал втрое, если не впятеро шире, так что, если идешь посредине, краев не видно. Во-вторых, деревья и вообще растения изменились. Правда, осталось несколько старых деревьев, лип и кленов, но между ними росли цветущие яблони, груши и даже пальмы. Когда Коля подошел поближе, он обнаружил, что некоторые из деревьев, видно самые нежные, были окутаны тонким прозрачным пластиком, а вокруг других стояла стенка теплого воздуха…

Перед памятником Гоголю была Арбатская площадь, только Коля ее бы никогда не узнал. Даже вместо ресторана «Прага» – колоссальный параллелепипед из бетона, а не из коралла. Наверно, его построили довольно давно. За ним виднелись верхушки небоскребов на проспекте Калинина. Это было знакомо. А справа из-за пальмовой рощи выглядывал пышный дом, весь в ракушках. Но он был не коралловый, а просто старый, такая когда-то была мода, и поставил его себе прогрессивный богач Морозов до революции.

Вместо оживленного движения Воздвиженки (не Калининского проспекта!) – пальмовая роща. Один из красивейших домов Москвы – особняк Морозова (но не Саввы, как можно подумать из контекста про прогрессивного богача, а Викулы!) – на месте. Но за что так досталось ресторану «Прага»?

В эпоху перемен, когда рушится привычный мир твоего детства, как бы ты сам ни хотел этих перемен, начинаешь как-то особенно цепляться за приметы прошлого. Когда еще все были живы, когда еще не был разрушен твой дом в одном из старых уголков города. Детство 60-х то промелькнет на Сретенке в поэзии Вероники Долиной, то отправится гулять на Тверской бульвар с Мариной Бородицкой. Она написала стихотворение, которое я воспринимаю как гимн нашему поколению рожденных в Москве в середине 50-х:

Встаньте, кто помнит
чернильницу-непроливайку,
Светлый пенал из дощечек
и дальше по списку:
Кеды китайские, с белой каёмочкой майку,
И промокашку, и вставочку, и перочистку.

Финские снежные, в синих обложках тетради,
День, когда всем принести самописки велели,
Как перочистки сшивали усердия ради,
С пуговкой посередине, – и пачкать жалели.

Встаньте, кто помнит
стаканчик за семь и за десять,
Пар над тележками уличных сиплых
кудесниц, –
С дедом однажды мы в скверике
при Моссовете
Сгрызли по три эскимо,
холоднейших на свете.

Разные нити людей сочленяют: богатство,
Пьянство, дворянство…
порука у всех круговая,
Пусть же пребудет
и наше случайное братство:
Встаньте, кто помнит, –
и чокнемся, не проливая!
1

В 80–90-е годы Борис Минаев создает свою повесть «Детство Лёвы», написанную в традициях русской классической повести о детстве, адресованной… Кому? В первую очередь – своему поколению! Посмотрим на текст с точки зрения краеведа. Топографическая точность в описании мест Лёвиного детства. Наши коллеги, библиотекари-краеведы из детской библиотеки № 24 «Памяти 1905 года», могут целую экскурсию провести по местам «Детства Лёвы». (Постраничное путешествие с героями книг – чем не краеведческий проект для библиотеки?) В книге, подаренной мне автором, характерно краеведческий автограф: «Татьяне с Красной Пресни, которая читает эту книгу не так, как все, – потому что выросла в тех же дворах». Открыла наугад и читаю, оторваться не могу:

Были раньше в Москве такие дома со сквозными подъездами. Входишь с улицы, а выходишь со двора. Очень удобно. Сейчас, правда, уже совсем их не осталось. Законопатили, забили…

Вот и в нашем дворе был такой старый дом со сквозными подъездами…. Стоял он тупой коробкой в начале нашей Большевистской со своими сквозными подъездами. Мама его не любила.

– Что за дом уродский! – говорила она. – И вообще эта ваша Красная Пресня, одно название, а вообще пыль. Духота, один сплошной каменный мешок… ну просто вообще! И кто живет? Один рабочий класс, прости господи.

На что папа спокойно молчал.

А я начинал с мамой ласково разговаривать.

– И ничего не каменный мешок. Вон какой сквер на Трехгорном валу огромный, в нем заблудиться можно. И Краснопресненский парк, гуляй не хочу. И революция здесь была. Даже две.

– Везде была революция, – упрямо отвечала мама.

– А здесь было две! – не сдавался я.

– Ну и что? – не сдавалась мама.

– Да ничего! – наконец обижался я и уходил в свою комнату.

– Ну вот и поговорили! – кричала мама мне вслед.

А я ужасно не любил, когда кто-нибудь обижал мою родину, мой народ, мою столицу нашей родины и Краснопресненский район столицы нашей родины со всеми его домами, улицами и переулками в особенности. Я начинал злиться, беситься и выходить из себя по-страшному. Кричал, плакал и лез драться. И ничего со мной нельзя было поделать. Хоть врача вызывай.

А вот в уже совсем иной стилистике одногодка Лёвы – маленький Фурман рассказывает о своем московском детстве. Это «Книга Фурмана: История одного присутствия» (М.: Генезис, 2002), а написал ее Александр Фурман – психолог, писатель и к тому же – друг Бориса Минаева.

Детский сад был за ГУМом, в одном из тамошних пустых и скучных проходных дворов. На прогулку группу водили через Красную площадь – либо в Кремлевский сад, либо в Александровский, и дорога эта никогда не приедалась: тяжело раскачивались деревянные двери ГУМа, впуская и выпуская разнообразных покупателей; от реки, закрытой веселым нагромождением храма Василия Блаженного, налетал задиристый ветерок; на краю площади бестолково черствел белесый бублик Лобного места; звенела и гудела старая башня с золотыми часами; грозно плыла и гудела над ней толстая темно-красная звезда в металлических прожилках; щелкали фотоаппаратами туристы; при любой погоде с немыслимой сосредоточенностью печатали каждый свой шаг трое кремлевских часовых из смены караула у Мавзолея Ленина; и до самого Александровского сада тянется плотная очередь притихших, опечаленных людей, многие из которых приехали явно издалека.

В облупившейся каменной ограде Лобного места имелась узенькая, накрепко запертая решетчатая калитка, сквозь которую все глазели внутрь. На пустую разбитую асфальтовую дорожку и белый каменный выступ в центре. Говорили, что здесь отрубали головы, – но крови не было видно. Это же было давно, при царе! Из выступа торчал железный штырь. (Неужели на него надевали отрубленную голову?..)2

Однажды группу завели в пестренький и такой с виду приветливый храм Василия Блаженного. Внутри он оказался совершено другим: в его узких, полутемных, обшарпанных ледяных коридорах с бесконечно кривящимися поворотами и внезапными крутыми ступенями было просто жутко. Проходя после этой экскурсии мимо крошечных слепых окошек, Фурман каждый раз с недоверчивым испугом поглядывал на этот красочный торт.

Похороните меня за плинтусом

«Книгу Фурмана» нельзя отнести к детским книгам – это книга о детстве, как и повесть Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» (М.: МК-Периодика, 2005), хотя отдельные главы публиковались в подростковом литературном журнале «Кукумбер». Москва героя Павла Санаева – второклассника Саши Савельева – болезненная, грубоватая, враждебная. Москва 80-х, она подобна мироощущению этого непростого ребенка:

Мы на стройке МАДИ3. Борька убежал вперед, а я заметил на земле сломанную гитару и поднял ее. Мне пришло в голову, что, если влезть на забор, одно здорово – подоводить лифтерш с чужого двора. Стараясь не делать слишком быстрых движений, я влез и, потрясая гитарой, закричал лифтершам: «Ай-йя-я!» – потом скорчил рожу, швырнул гитару им под ноги и, отметив про себя, что не вспотел4, спрыгнул с забора обратно…

Земля расступилась подо мной обволакивающим ноги холодом и вязкой массой сошлась у пояса. Я понял, что куда-то ввалился. Это оказалась яма с раствором цемента… <…>

Вот и наш двор. Цемент, который облепил меня, весил килограммов десять, поэтому походка у меня была как у космонавта на какой-нибудь планете, например на Юпитере. На Борьке цемента было поменьше, он был космонавтом на Сатурне.

Лифтерши, сидевшие у подъезда, пришли от нашего вида в восторг.

– Ой! – кричали они. – Вывалялись-то, свиньи!

– А кто это, разобрать не могу!

– Это вон савельевский идиот, а это Нечаев из двадцать первой.

Почему я идиот, я знал уже тогда. У меня в мозгу сидел золотистый стафилококк. Он ел мой мозг и гадил туда. Знали это и лифтерши. Они знали от бабушки. Вот, например, ищет она меня с гомеопатией, спрашивает у лифтерши:

– Вы моего идиота не видели?

Не менее абсурдным будет и посещение героем и его бабушкой парка культуры. И лишь дойдя до последней страницы – сцены похорон бабушки на одном из московских кладбищ, понимаешь, сколь неподдельная любовь связывала два эти существа, и не такими уж абсудными, жуткими и парадоксальным становятся диалоги повести. Повесть была написана в 1996 году, и вместе со смертью бабушки как бы уходит целая эпоха жизни страны. И ты понимаешь, какая книга-то светлая!

Приключения Джерика

Жизнь семьи на фоне жизни страны случается в автобиографической повести о детстве для семейного чтения Натальи Нусиновой «Приключения Джерика». Идея семейного альбома использована в оформлении этой книги. А иллюстрации – это и рисунки Анны Вронской, и фотоколлажи из реального семейного альбома Нусиновых. (Прием, который был использован при оформлении повести Бориса Минаева «Детство Лёвы» в издательстве «Захаров»). И еще заметим: над повестями «Похороните меня за плинтусом» и «Приключения Джерика» витает дух гуманиста, кинорежиссера, тончайшего знатока детской души – Ролана Быкова. «Плинтус» посвящен его памяти, а Павел Санаев, автор, – пасынок Ролана Антоновича. Джерик – фокстерьер, снимавшийся в фильме «Внимание, черепаха!» Ролана Быкова. Сценаристами фильма были Илья Нусинов (отец Натальи Нусиновой) и Семен Лунгин. Московское детство 60–70-х годов – оно сквозит во всем. Вот узнаваемый двор. Адрес не указан, но москвичи его могут вычислить! А «Зоомагазин» на Арбате, куда отправляется героиня с дедушкой, между прочим, тот самый, про который Агния Барто написала «Снегиря». Книжка адресована в первую очередь детям и поэтому снабжена «Словарем трудных и советских слов», где соседствуют «московская квартира», «пишущая машинка», «живой уголок», «СССР», «старый большевик», «дефицит продуктов», «интуристы» и многое другое.

В повести психологически точно воспроизводится атмосфера московского двора, где сталкиваются самые разные ментальности. Героиня выгуливает собаку во дворе, дрессирует Джерика.

В этот момент я услышала обрывки разговора. «Вшестером в трех комнатах! Буржуи недорезанные! Еще и собаку взяли – места-то полно! Еще бы! Такой метраж! Одна семья в ОТДЕЛЬНОЙ квартире! Так мало им – они еще и вторую квартиру хотят. А мы все в КОММУНАЛКАХ теснимся. Дед-то ихний по отцу РЕПРЕССИРОВАН был. Известно за что! Уж там разберутся. Церемониться не будут. С ихней-то нацией! А что ж! Порядок тоже должен быть. (Коллеги, интонации знакомые?) Это теперь кавардак, а раньше порядок был. Раз, и забрали. И сразу – УПЛОТНИЛИ. А то расположились! Это на что ж похоже, баре какие нашлись! Вшестером в трех комнатах». Я обернулась. На скамейке у подъезда сидели две тетеньки. Они жили в нашем доме и были известными сплетницами…. Они всегда сидели у подъезда, обсуждали всех жильцов и все про всех знали… И далее одна из этих сплетниц подзывает Наташу и «поднимает национальный вопрос»: «Вот мама-то у тебя русская. А папа-то у тебя еврей! Так ты кто же получаешься?» – «Мама не русская, – объясняю я терпеливо. – Она москвичка. И папа не еврей. Он тоже москвич. Мы все москвичи. И бабушка, и дедушка, и мы с Таней. И Джерик у нас москвич». – «Не-ет, – засмеялись тетки. – Москва – это город. А нация есть нация. Посмотри на себя! Вылитый отец! Обе вы с Танькой в еврейскую породу пошли!» – «Мы москвички», – сказала я и почувствовала, что сейчас заплачу, и еще почему-то почувствовала, что именно сейчас плакать никак нельзя. Я сдерживала слезы, а тетки хохотали и подталкивали друг друга, показывая на меня пальцами.

Горожане Солнца

И закончить этот небольшой обзор следует описанием Москвы будущего, какой она предстает со страниц романа-антиутопии для детей «Горожане солнца» Ильи Боровикова (М.: Вагриус, 2007). Какие только не встретишь обозначения жанра в современной литературе! В нашем случае это «детская фантасмагория здравого смысла». Город мы видим глазами девочки Мицель, воспитанной снеговиками (такая вот Снегурочка шиворот-навыворот), со своим представлением о мире. Наш город после катастрофы. А места знакомые: метро, зоопарк, планетарий, район Поварской.

Мицель – мерило нравственной чистоты (недаром она снежная) – появляется то в зоопарке, то в планетарии, то в метрополитене и начинает вместе с детьми города, сбившимися в стаи, выживать. Есть знак, предупреждение, мессидж в том, что жанр антиутопии оказался весьма востребованным в отечественной литературе 2000-х.

Скоро улица исчезла. Дальше лежал пустырь, весь в костях и обломках клеток, и змеи растекались из-под ног. На другом конце пустыря стоял остров черного леса, а над ним угадывалось огромное здание. Дымчатый его купол еле различался на фоне неба. Еще дальше висели ранние огни и слышался городской гул.

– Вон он, Планетарий, – прошептала Фара, указывая на купол. – А за ним Садовое кольцо, Старый город и центр. Запоминай: идешь домой – обязательно прихвати доску там, бревно, в общем, дровину… Или, если хочешь, можно воды из родника набрать: а то у нас ржавая течет… <…>

Из земли поднимался огромный сумрачный шар. Чуть дальше лежал еще один, похожий на голову в шляпе, а совсем вдали расплылся, кажется, третий.

– Иди, не задерживайся, – ежась, шептала Фара. – Это все планеты. Тут Луна, дальше Сатурн и так далее. В Сатурне, видишь, дыра, там гиена Яна живет. Планет тут много, и все пустые внутри. Это же парк при замке звездочетов, вот они в древности и наделали себе этих планет. Тут в чаще много всего: скульптуры созвездий, разные львы да пауки, бассейн, была даже здоровенная астролябия, но от нее только штанга осталась: разломали…5

Обидно завершать обзор не на той высокой ноте исторического оптимизма, с которой он начался, а описанием разоренного города. Но таков закон художественного осмысления действительности, и Илья Боровиков нам показал Город под несколько иным углом зрения по законам выбранного им жанра. Но будем оптимистами сами. Наступят иные времена, напишутся новые повести и рассказы, и в них засияет Москва заново, зазвенит всеми колоколами, загудит моторами, наполнится смехом маленьких москвичей. Дайте только время.



1 Печатается по: Бородицкая М. Одиночное катание. – СПб. : Б.&К., 1999. – 64 с.

2 На Лобном месте оглашались царские указы, казнь свершилась лишь однажды – был казнен Емельян Пугачев.

3 Московский автодорожный институт.

4 Из-за множества болезней и отсутствия иммунитета это было опасно.

5 Реальный московский планетарий находится на реконструкции уже больше десяти лет!