Есть в литературе имена, которые определяют планку качества. Как в науке есть эталоны мер и весов, так в литературе творчество этих писателей – та мера отсчета, тот «гамбургский счет», который определяет истинную «весомость» искусства. Писатели эти не одарены шумной славой, но само их присутствие в литературе охраняет чистоту языка и мыслей.

Таков Степан Григорьевич Писахов (1879–1960). Его замечательные сказки на первый взгляд очень земные, бытовые, но они рождают восторженное ощущение полета – столько в них ярких красок, веселья и мудрости, вольной фантазии и самобытной образности.

А самое удивительное – язык Писахова: что ни слово, то открытие, ни одной затертой безликой фразы. «Вот я о словах писанных рассуждаю. Напишут их, они и сидят на бумаге, будто неживы. Кто как прочитат. Один промычит, другой проорет, а как написано, громко али шепотом, и не знают» – так начинается сказка «Письмо мордобитно», и уже название рождает предчувствие: здесь-то не жди мертвых залежалых слов, прислушивайся да приглядывайся, думай – не плошай.

Степан Писахов чувствовал свою неразделимую связь с традицией устного сказительства родного русского Севера. Подчеркивал кровную близость с северными рассказчикам: «Мой дед был сказочник. Звали его сказочник Леонтий… Говорили о нем: большой выдумщик был, рассказывал все к слову, к месту. На промысел деда Леонтия брали сказочником. В плохую погоду набивались в промысловую избушку. В тесноте да в темноте: светила коптилка в плошке с звериным салом. Книг с собой не брали. Про радио и знати не было. Начинает сказочник сказку длинную или бывальщину с небывальщиной заведет. Говорит долго, остановится, спросит:

– Други-товарищи, спите ли?

Кто-нибудь сонным голосом отзовется:

– Нет, еще не спим, сказывай.

Сказочник дальше плетет сказку. Коли никто голоса не подаст, сказочник мог спать. Сказочник получал два пая: один за промысел, другой за сказки».

Удивительное ощущение – читаешь сказки Писахова, и слово поет, различима мелодия, ритм, и каждую фразу хочется проговорить вслух, чтобы услышать явственнее ее удивительное полнозвучие. Как в сказке «Морожены песни»: «На морозе всяко слово как вылетит – и замерзнет. Его не слышно, а видно. У всякого слова свой вид, свой цвет, свой свет… девкам перво дело песни. На улицу выскочат, от мороза подол на голову накинут, затянут песню старинну, длинну, с переливами, с выносом! Песня мерзнет колечушками тонюсенькими-тонюсенькими, колечушко в колечушко, отсвечиват цветом каменья драгоценного, отсвечиват цветом радуги. Девки из мороженных песен кружева сплетут да всяки узорности. Дом по переду весь улепят да увесят. На конёк затейно слово с прискоком скажут. По краям частушек навесят. Где свободно место окажется, приладят слово ласково: “Милый, приходи, любый, заглядывай”. Нарядней нашей деревни нигде не было».

Как часто сетуем мы на стертость, безликость современной речи! Разговор наш беден, а «изящная словесность» утратила «изящество». И забыт почти завет Юрия Коваля, замечательного писателя, считавшего себя учеником северных мастеров: «Проза должна быть такой, чтобы хотелось поцеловать каждую строчку». Но стоит открыть томик Писахова (если вам посчастливится его найти) – и вот уже любуешься, смакуешь, охаешь над каждой фразой!

Язык Писахова – веселый, озорной, летящий. «Меня корят да упреками донимают: почему много лёту в сказках? В редкой кто не летает. А как иначе? Кругом столько лёту: и скоростные самолёты, и на дальность, и высотные, и с большим грузом. Фантазия начинает свое дело полётом. Не мое дело останавливать фантазии полет. Вот направлять полет в како-либо место, которо в памяти болит…»

Кажется, веселый, лукавый ответ дает автор на вопрос своих читателей, кажется – отшучивается, а конец-то грустный… Что же болит в его памяти?

Отчасти ответ на этот вопрос можно найти в книге Ирины Пономаревой «Главы из жизни Степана Писахова», в это интереснейшее издание вошли главы из неоконченной биографии С.Г.Писахова, его переписка, фотографии из архива и репродукции его живописных работ. Книга открывает многие доселе неизвестные и недооцененные страницы жизни знаменитого архангелогородского сказочника.

Жизнь писателя часто скрыта для читателя, его жизнеописание – в том, что им самим написано, все остальное – не для огласки, ну может, для исследователей, литературоведов. Писахов и сам словно старался скрыться от пустого любопытства, придумывая и поддерживая образ этакого городского чудака. Он уже при жизни превратился в легенду. Первая глава книги И.Пономаревой так и называется «Живая легенда». Начав собирать материал для книги, она опросила архангелогородцев, которые лично встречались с Писаховым, помнили его. Уникальный материал! Однако… «…лет двадцать назад в Архангельске Писахова знали почти все. И каждому казалось, что он может рассказать о нем много. К удивлению рассказчиков, повествование их оказывалось хоть и живописным, но кратким. А к моему удивлению, воспоминания очень разных людей были странным образом похожи: рассказывать по существу было нечего. Так, большинство начинало с того, что был писатель очень стар, выглядел приметно: маленького роста, косматый, с какой-то старушечьей кошелкой в руках, с палкой, бедно одетый. Его часто видели прогуливающимся по городу или посиживающим в сквере около драматического театра, на набережной Северной Двины… Все помнили также дом Писахова на Поморской улице (он стоял еще тогда на месте), который принадлежал когда-то целиком Писахову-отцу; а отец был ювелиром (в этом месте многие голоса звучали неодобрительно); а сам-то Степан Григорьевич вроде бы и по заграницам бывал (об этом, кстати, рассказывали немногие); да и вообще-то так завершалась почти каждая беседа: зачем вы о нем писать собираетесь, тут много есть чего… И начинались топтания на месте, заминки, ужимки, но сколько и кого я ни выпытывала, никто мне не сказал «чего», и, честное слово, я до сих пор не знаю, что имелось в виду. Самое определенное, что удалось услышать в ответ на прямые вопросы, было: «Начальство его не любит».

А вот в воспоминаниях московского писателя и друга Писахова Владимира Лидина нам предстает совсем иной человек: «Белыми ночами блуждали мы с Писаховым в ту дальнюю пору по Архангельску, по тесовой слободе Соломбала, поставлявшей из одного поколения в другое судостроителей, шкиперов, капитанов, матросов – славное и могучее племя архангельцев-мореходов. Писахов знал каждый дом в Соломбале и строго наставлял меня, как и что писать о Севере. “Наврать недолго, – говорил он своим быстрым, чуть невнятным говорком. – Наврете – по голове не поглажу. А то наезжают, посмотрят, полижут языком – и все наврали, бывает”. Он стоял за свой Север и не прощал ни одного фальшивого слова о нем».

На первый взгляд может показаться странным, что столь высоко ценя «правду в искусстве», Писахов сделал главным героем своих сказок балагура и враля Сеню Малину. Это был реальный человек, с которым писатель познакомился в 1928 году. Эту встречу Писахов описал в новелле «Мюнхгаузен из деревни Уйма», которая помещена в приложениях к книге Пономаревой. Устные рассказы Малины произвели на Писахова огромное впечатление, и он сделал его рассказчиком своих сказок: «Чтя память безвестных северных сказителей – моих сородичей и земляков, – я свои сказки веду от имени Сени Малины».

Ирина Пономарева поставила перед собой сложную задачу: преодолеть легенду и представить живого человека – талантливого, увлеченного, противоречивого. Ее книга ценна не только богатством и разнообразием собранного и прокомментированного материала, но и личной позицией автора – до­-

стоинством суждений и взвешенностью оценок, откровенностью и честностью, искренним уважением к писателю-творцу и полным отсутствием суетного желания создать сенсацию, судить и осуждать.

А еще – личным заинтересованным отношением к теме. Для ученого труда это, возможно, и недостаток, но для книги, написанной во имя восстановления памяти и справедливости, – немалое до­стоинство.

Читатель как бы заново прочитывает сказки Писахова глазами биографа. Вот как вспоминает Пономарева свои детские впечатления: «Я начала читать “Сказки” и была страшно разочарована: это совсем не походило на то, что по детскому разумению должно быть сказкой… Но книжку я все же осилила, и все сказки улеглись в моей голове, и время от времени вспоминались злая Перепелиха, купчиха со съеденным лещом, деревня Уйма, на которой этот смешной дед с фотографии летал вокруг света, тогда я снова брала книжечку Писахова и перечитывала сказки…»

Книга написана так, что мы, читатели, словно становимся участниками биографического поиска, вместе с автором восстанавливаем забытые факты жизни талантливого писателя, художника, педагога, краеведа. Многообразие личности Писахова поражает: за маской «городского чудака» скрывался талантливейший живописец (и в книге представлены поразительные северные пейзажи Семена Григорьевича), увлеченный путешественник, в «годы учений и странствий» побывавший в Италии, Франции, Египте, Греции (путевые заметки также опубликованы в книге), преданный исследователь Крайнего Севера, знаток литературы и искусства.

Загадочный и печальный факт – писатели, столь тесно связанные с северной культурой, прославлявшие всю жизнь родную Архангельскую землю, оставались при жизни не понятыми и не признанными земляками. С болью пишет об этом Ирина Пономарева: «При жизни Писахова каждый архангелогородец, включая младенцев, мог показать сказочника приезжему на улице или объяснить, где находится его дом… И тем не менее «пророка» не оценили в своем отечестве. Далеко не все читали его сказки, никто не помнил, что он писал очерки, редкие счастливцы видели его картины и лишь единицы понимали, сколь уникальным знатоком Севера он был. Кое-кто из читавших признавался, что ему сказки Писахова не нравятся: «А что в них такого? Его только москвичи любили!»

Привожу эти горькие строки не в укор, а чтобы напомнить и себе и вам, уважаемые читатели, как важно бережнее и внимательнее относиться к любому проявлению таланта: яркая, одаренная личность часто, очень часто не вписывается в наш размеренный повседневный быт, мешает, раздражает. Понимание и чуткость – вот основы человеческого общения, основы построения личности и развития культуры.

Ирина Пономарева, пишет, что литература о Писахове огромна. С этим трудно согласиться. Да, творчество Семена Григорьевича Писахова постепенно приближается к читателю, редко, но выходят новые переиздания, однако всегда избирательные и неполные, написано немало статей, появляются время от времени новые исследования, возникают сайты в Интернете, в Архангельске соsздан музей… но сказать, что этого достаточно, – увы, невозможно.

Труд Ирины Пономаревой остался незаконченным. Но вот подумалось: может, и в этом есть свой смысл – недописанная биография как завет нам: читайте, изучайте, пытайтесь понять и, главное, берегите и любите, потому что понимание без любви невозможно.