Татьяна Рудишина

Чтение на вырост. – Знамя. – 2007. – № 11. – С. 166–179. – (Конференц-зал).

Рубеж 1980–1990 годов – время «журнального бума» в нашей стране. Максимальное читательское внимание было приковано к так называемой «задержанной классике» («Доктор Живаго», «Котлован», «Собачье сердце», «Реквием»). Дожившие до свободы писатели вынимали из ящиков письменных столов рукописи, десятилетиями дожидавшиеся публикации на родине («Белые одежды» В.Дудинцева, «Дети Арбата» А.Рыбакова, «Смиренное кладбище» С.Каледина, «Приключения солдата Чонкина» В.Войновича). В эти годы в состоянии потрясения от происходящего, пытаясь, каждый по-своему, запечатлеть его свет и тьму, писались «Печальный детектив» В.Астафьева, «Всё впереди» В.Белова, рассказы Т.Толстой, «Невозвращенец» А.Кабакова.

Время изменилось. Редакция журнала обратилась к ведущим литературным критикам с вопросами:

• Какова роль этих произведений в духовных и политических переменах, произошедших в нашей стране?
• Каково их место и в истории отечественной литературы, и в сознании сегодняшних читателей?

Из ответов:

Толстые журналы в 1980–1990-е годы взяли на себя функции и библиотеки (поскольку публиковали «возвращенную» литературу), и СМИ (потому что в перестроечной литературе читатель искал новости, главной из которых была правда об истории и современности), и дискуссионного клуба для интеллигенции. В газетах и на телевидении правда выплескивалась слишком сырой, горячей, и взволнованный судьбой страны гражданин спешил в журнал искать ответов на больные вопросы у писателей своей литературоцентрической отчизны… Спад журнального бума – не просчёты редакций и не равнодушие читателей. На рубеже 1980–1990-х журналы сумели ответить на социальный запрос, что и проявилось в невероятном росте тиражей. То была уникальная ситуация, которая не может повториться. Теперь журналам пора приниматься за старинное дело своё: служить действительно своему читателю, а не случайно заскочившему впопыхах с шумной улицы в тяжелые времена. Журнал по определению адресован-таки кружку – ну, пусть кругу людей. Это ментальный перекресток для «своих», близко думающих, да и просто место реальных встреч.

Дидье Ван Ковелер. Клонировать Христа / Пер. с франц. – Иностранная литература. – 2007. – № 10. – С. 141–226. – (Документальная проза).

«Клонировать Христа?» завершает триптих, начатый «Явлением» и «Евангелием от Джимми», хотя все три были задуманы как самостоятельные произведения. Слово автору – французскому писателю, критику, сценаристу, лауреату многих литературных премий Дидье Ван Ковелеру:

Не думаю, что эта трёхчастная авантюра, в основу которой легли поиски и расследования, синтезированные в единое целое при помощи воображения и заново сопоставленных реальных фактов, выставит меня более верующим. Она укрепила мою позицию – в этом я точно уверен. Я никогда не претендовал на роль гуру, или эталона моральных ценностей, или путеводной звезды. Я всего лишь передатчик снов, вот и всё. Даже если и случается такое – без моего ведома порой, но, возможно, под моим влиянием, как это предполагается квантовой физикой, – что из этих снов вырастает реальность.

Как Иисус, так и Дева Мария – если это, конечно, они – с помощью материальных знаков, подаваемых нам, указывают, что мы должны взять власть над материей, которая нас замораживает и разлагает. Им недостаточно просто нарушить наши физические законы, чтобы мы их заметили, они дают нам импульс, подают знаки, похожие на намёки, чтобы мы открывали новые физические законы, учились по-новому относиться к миру и к самим себе. Они предлагают нам усовершенствовать наше собственное устройство вместо того, чтобы разрушать планету, на которой мы живём. Они напоминают нам о метаморфозе, которая запрограммирована в нас, но которую мы сами должны запустить.

Они нам предлагают план бегства, протягивают средства спасения – если мы этого хотим – от тех тенет, которые опутывают нас изнутри: страха смерти, слепого фанатизма или тупого неверия, ставки на силу отчаяния, подземного убежища эгоизма… Они приглашают нас совершить акт клонирования себя самих, чтобы продолжить и превзойти. Они подстрекают нас отключить блокирующие гены, как говорят биологи. Они нам дают ко всему этому ключи.

Дело каждого находить в своем сердце и интеллекте замочные скважины, куда эти ключи можно будет вставить.

Десятников В. Собиратель. – Новый мир. – 2007. – № 11. – С. 150–162. – (Мир искусства).

Феликс Евгеньевич Вишневский не любил, когда его называли коллекционером. Он считал себя собирателем: живопись и скульптура, гравюры и акварели, фарфор и фаянс, мебель и часы, шитьё бисером и жемчугом – всё привлекало его внимание. Итогом собирательства Ф.Е.Вишневского явилось создание Музея В.А.Тропинина и московских художников его времени, который он подарил в 1969 году родному городу – Москве.

Один из высокопоставленных чиновников от изобразительного искусства, побывав дома у Феликса Евгеньевича и осмотрев вещи, к которым тот еще не успел приложить руки, сказал про него, что собрание Вишневского – с помоек. Как ни обидно звучит, но в этом есть большая доля правды. У Феликса Евгеньевича действительно были излюбленные маршруты, которыми он ходил на работу задолго до начала «присутствия», не пропуская ни одной свалки старого хлама в московских двориках, в бывших городских усадьбах родовитых дворян. По велению времени ампирные дома и усадьбы стали после Октября 1917 года коммунальными квартирами. А так как жилищное строительство в Москве всегда отставало от роста населения, то нередко теснота заставляла жильцов выбрасывать на свалку громоздкие трюмо, буфеты, шкафы, кресла, диваны и прочие предметы быта ненавистного буржуазного прошлого. Побудительной причиной служила не только теснота, но и стремление не отстать от моды. И в Питере, и в Москве, и в провинциальном Переславле-Залесском картина была одна и та же – старое выбрасывали. И редко кто мог оценить, чего стоят выброшенные на свалку почерневшие иконы, старые картины, книги, расколотая посуда императорских фарфоровых и стекольных заводов.

У Вишневского, как ни у кого, пожалуй, другого, была возможность начиная с первых лет революции составить едва ли не самое главное и «громкое» собрание авангардного искусства 20-х годов.

– Соблазнов было много. И люди-то какие – всех знал и видел: и Кандинского, и Малевича, и окружение Маяковского, и Мейерхольда! – признавался Феликс Евгеньевич. И все-таки Вишневский остался самим собой. Не эстетика авангарда, а этика Пушкина, Гоголя, Тропинина взяла верх в его душе.

Архипов И. А.Ф.Керенский: Пьеро из революционной сказки. – Звезда. – 2007. – № 11. – С. 105–127. – (Люди и судьбы).

«Я, товарищи, не умею и не знаю, как народу говорить неправду. Я пришел в вам потому, что силы мои на исходе, потому что у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлеченностью, достойной русского народа». Эту речь Александра Фёдоровича Керенского, произнесенную перед делегатами фронтового съезда в конце апреля 1917 года, современники будут называть одной из самых сильных и честных. Через несколько дней Керенский займет важнейший пост – военного и морского министра. А в июле стремительный взлёт приведёт его на пост главы Временного правительства.

Его звезда взошла неожиданно, в феврале 1917-го он превратится в символ «исторического чуда», рождения новой России, веры в «светлое будущее». И закатилась столь же молниеносно. Массовое сознание, сделавшее из Керенского главного кумира эпохи, очень скоро превратило его в предмет злобных насмешек и просто ненависти. жесткие, отчаянные строки посвятила ему Зинаида Гиппиус:

Проклятой памяти безвольник,
И не герой – и не злодей,
Пьеро, болтун, порочный школьник,
Провинциальный лицедей,

Упрям, по-женски своенравен,
Кокетлив и правдиво-лжив,
Не честолюбец – но тщеславен,
И невоспитан, и труслив…

В своей одежде неопрятной
Развел он нечисть наших дней,
Но о свободе незакатной
Звенел, чем дале, тем нежней…

Когда распучившейся гади
Осточертела песнь Пьеро –
Он, своего спасенья ради,
Исчез, как лёгкое перо.
<...>
Забвенья нет тому, что было.
Не смерть позорна – пусть умрём…
Но увенчает и могилу
Пьеро – дурацким колпаком.