Ахмат Созаев

Рассказ

Этот рассказ вошел в список финалистов второго сезона Национальной премии по детской литературе «Заветная мечта».
Сегодня мы предлагаем вам прочитать его вместе с ребятами разных возрастов. А в следующем за ним материале Елены Макаровой вы прочитаете о её опыте обсуждения этого рассказа с учениками.

1

Норов и повадки волкодава Тутара были прекрасно известны по всей округе, и, кстати, очень ему подходило его имя, ведь по-балкарски это означает «хваткий», а волкодаву ох как важно быть хватким, чтобы уметь расправиться с волком. Но это слово – «хваткий» – люди относят не только к зубам, но и к сообразительности, понятливости. Недаром говорится: «схватывает на лету». Так вот, Тутар был известен и тем, что сразу же чуял злыдня и нечестивца – и точно так же чуял человека доброго.

К хозяину, Аче, он был привязан настолько, что любой, видя это, не мог не растрогаться. В селе, известно, каждый на виду, здесь каждого ценят по заслугам – хоть пса, хоть человека. И о Тутаре с уважительностью говорили все сельчане…

2

Весь тот день Tyтapa изводила тревога, а когда сгустилась ночь, это чувство стало еще острее. Он нервно ходил по круглому, как луна, двору, заглядывая в каждый закоулок: чуял приближающуюся беду. Не властный над собой, он закинул морду к небу и завыл, протяжно завыл, словно бы изливая небу душу. Собаки в других дворах тоже завыли, отвечая Тутару; резким эхом отзывались скалы, и даже сама ночь словно бы содрогалась от предчувствий.

Скрипнула дверь. Хромая, на крыльцо ступил Ача. Он был ранен на фронте и лишь недавно вернулся домой. Сев на ступеньку, он жадно затянулся дымом самокрутки, а когда хотел привычно приласкать Тутара, который неслышно подошёл к нему из темноты, тот почему-то хрипло заскулил.

– Э-э, брат, да ты встревожен не на шутку! – удивленно протянул хозяин.

Но волкодав ответить ему не мог. Не мог поделиться своим ощущением неслыханной беды, что надвигалась из темноты, нависшей над ущельем.

3

Когда забрезжил рассвет, тишина стала колючей – а миг спустя разбилась вдребезги.

Взорвав божественный покой, в ущелье вползла колонна черных грузовиков. Ревущие чудовища затмили зарю над миром. Их безжалостные колеса давили песню гор и собирались навек лишить огня балкарские очаги.

Горы в тревоге привстали над землей, а реки вспухли, словно вены на натруженных руках.

И лишь село ещё спало спокойно. Меж тем Тутар, горящими глазами глядя на оглушенную дорогу, думал: «Отчего же люди спят? Пора проснуться, выгнать этих чудищ!»

Собрав свои недюжинные силы, Тутар бросился с пригорка ко двору, но подбежал туда вместе с машиной: как ни старался, не смог её опередить.

Громко переговариваясь, из кузова выпрыгивали люди. Тутару они сразу не понравились – у них и запах был какой-то чуждый. Один из них пинком открыл калитку, вошёл во двор. Тутар застыл перед ним, вперяя ему в глаза свой бесстрашный взгляд. Ни капли доброты в его чертах пёс не увидел и сразу же решил ни за что не пускать его в дом.

Тот заорал. В ответ, оскалив зубы, зарычала собака. Человек выхватил из-за ремня воронёный ствол. Тутар же изготовился к прыжку. Но в этот миг на спину ему кто-то набросился, повалил, прижал к земле, спасая от выстрела. Это, разумеется, был Ача.

4

Надо всем селом, словно дым над горящим лесом, повисли плач, призывы о помощи. Жена Ачи тоже роняла слёзы. А во дворе, во всех его постройках, сновали люди в потных гимнастёрках. Говорили они отрывисто и грубо, всех подгоняли и понукали. Видно было, что сами очень спешат.

В этой неистовой буре, среди криков, брани, стонов, рыданий, Ача отнёс кое-какие пожитки к машине, перекинул их за борт, а вслед за тем приблизился к Тутару, который с тревогой взирал на происходящее. Он с трудом присел на корточки и крепко обнял преданного друга, прижал к своей груди его голову. Пёс растерялся – ведь в хозяйской ласке отчётливо сквозила обречённость. Тогда он, как щенок, тихонько взвизгнул, порывисто лизнув Ачу в лицо, покрытое горючими слезами, и тут же ощутил солёный привкус.

Вот так Tyтару довелось узнать солёный вкус большого расставания.

Балкарец, оторвавшись от собаки и волоча раненую ногу, в последний раз вошёл в свой дом – попрощаться. Здесь каждый гвоздь был знаком с его руками, а он смотрел на всё, как на чужое… Портреты на стене – вожди, сам Сталин… Берия… Он сам их здесь развесил, искренне веря в обновление жизни, а что же теперь! В чём она, новизна жизни?

– Чья на то воля? – спросил он у энкавэдэшника, а тот… тот просто ткнул штыком в сторону портретов.

Тогда Ача, слегка от них отпрянув, окинул их холодным, острым взглядом так, словно бы видел их в первый раз. Ругнулся по-балкарски, подошёл к рыдающей жене, взял в руки сына и оставил родной дом. Навсегда.

На улице он на миг остановился, обозрел скалистые вершины – безмолвно попрощался и с ними. Жена тотчас уняла слёзы, увидев его лицо: такая в нём была суровость. Как всё странно… Вот муж её, недавний фронтовик, ещё не снявший формы. И эти – тоже в военной форме. «Только до чего они несхожи!» – мелькнуло в голове у женщины. Снова взглянув на Ачу, она перепугалась: ей прежде ни разу не приходилось видеть своего мужа таким безмолвным, бледным и гневным.

5

Ача простился со всем тем, что с колыбели окружало его теплом и светом, и, прижав малыша к груди, забрался в кузов машины. Подал руку жене.

Tyтар рванулся вослед хозяину, да только не смог одолеть высокий борт. Взревел мотор, покатила машина, и Ача горестно вскинул руки, как будто хотел ухватиться за скалы, за вершины снежных гор, чтобы хоть как-то воспрепятствовать движению, которое претило естеству, лишая Ачу и очага, и любимого пса, обрекая на унижение весь народ.

– Тутар! – крикнул Ача, не слыша своего голоса. – Прощай, Тутар!

Рёв чёрных моторов заглушил его срывающийся голос – так же, как песню рек, как молчание древних скал, как тепло оставленных очагов…

И всё-таки Тутар его услышал! Волкодав замер в растерянности: как может страж оставить дом и скарб, тем более в отсутствие хозяев? Но ведь хозяин не по доброй воле оставил свой дом… Значит, решено! Пёс стрелою помчался за машиной, догнал колонну на выезде из села. Машин здесь было – не перечесть! Безлико-одинаковые, они натужно ревели моторами, спускаясь по каменистой дороге, но людские стоны перекрывали даже их гул.

Тутар легко определил машину, в которой был Ача. Он так залаял, словно молил её остановиться. Забегал то справа, то слева, пытаясь ухватить зубами колесо, но его собачьих сил не хватало, чтобы прервать гибельное движение. (Сумел бы, наверное, если бы стал человеком, а солдаты – псами…)

Но нет, не одна только подлость безгранична! На свете существует и любовь, которой никем не установлено предела. И она-то, любовь, вела Тутара вослед машине, и всё сильнее билось его сердце.

«Тута-а-ар…» – донёсся до него хозяйский голос, а миг спустя он увидел и его лицо – тот стоял возле заднего борта.

Дорога вдруг круто пошла под уклон, и пёс, собрав остатки сил, прыгнул!

Он лишь царапнул лапами по борту – и тут же грузно рухнул на дорогу. Боль резанула мозг и помутила собачий взор, но страх навек лишиться хозяина оказался сильнее. Тутар вскочил и ринулся в погоню, но тут же вновь упал: одна из лап была поранена. Тогда он пополз на Белое плато, Ак-сырт, – оттуда вся округа видна как на ладони. Он, не шевелясь и не мигая, лишь изредка тихо поскуливая, стал смотреть с Ак-сырта вослед колонне.

Машины уже покидали ущелье, исходя людским протяжным плачем. Они плелись куда-то чёрной цепью, а вместе с ними уходили и скалы, и леса, и камни… Так ему казалось.

Он сам теперь словно бы оказался в этих машинах, что опустошили все дома в селе, а вот теперь скрывались за горизонт.

Смолк горький стон, и миром завладела густая тьма. Тогда сердце Тутара неудержимо и страстно зарыдало: в нём, как прежде, звучал хозяйский голос… Да, он хранился в его сердце, как некий талисман.

Псу стало жутко. Задирая морду, он так завыл, что оглушил небо. Он умолял людей не уходить, чтобы не стала сиротою земля, он умолял скалы вернуть людей, он заклинал горы остановить их. Он выл, и вой его отпугивал волков, от него дрожал воздух, и тучи тоже его слышали – и становились багровыми, как кровь.

7

Охрипнув и совсем ослабев, он распластался на каменистых выступах Ак-сырта, и грустный ветер мартовского утра ерошил ему шерсть, трепал по загривку.

Кто знает, сколько он так пролежал? Собрав все силы, превозмогая боль, Тутар поднялся и осмотрелся… На Ак-сырте собрались собаки со всего села и молча встали несколько поодаль, словно пришли с поддержкой к брату.

Тутар, упрямо нагнув голову и не издав ни звука, побрел к жилищам, а за ним двинулись все собаки. Они, казалось, образовали строй, и в шествии их чудилась угроза. Тутар остановился у кладбища, он поочерёдно оглядывал каждое надгробие, каждую могилу. Он словно что-то им говорил – и вдруг хрипло залаял. В этом лае звучал упрёк тем, кто лежал под спудом: мол, что ж вы не встаёте? Как же вы можете продолжать лежать, когда случилась огромная беда, когда ваших родичей увозят с родной земли?

Бедняга, он так хотел, чтобы надгробия могли обратиться в живых людей…

8

Собаки, возглавляемые Тутаром, проходят по безлюдным улицам.

Бредут они безмолвно, глядя в землю: все они знают, что в домах нет ни души, огонь в них не горит, дымоходы остыли, а окна напоминают ослепшие глаза. Блеют овцы, мычат коровы, a куры невпопад и вразнобой кудахчут, совсем обезумев. Всё выглядит так, словно коварный злодей вырвал из груди большого села горячее сердце.

Стая приходит на «площадь» – ныгыш, где собирались старцы, обсуждая текущие дела, и степенно и неспешно вели речь с жамаутом¹.

На ныгыше coбаки становятся в круг – совсем как люди – и долго молчат, пока горе, раздирая им души, не вырывается наружу. Тутар был первым, кто завыл. Он выл, задрав морду, хрипя, закрыв глаза, а возле пасти у него клубился горячий пар.

То был плач по остывшим очагам, но в голосе различался ещё и гнев.

Сначала тихо, а потом всё громче другие псы подхватили скорбный вой, и над ныгышем зазвучала песня великой человеческой беды.

Она, как стая птиц, летела вослед безвинно осуж­дённому народу, народу-арестанту, чьи собаки собрались там, где лучшие из лучших держали совет, – собрались, чтобы горестно оплакать участь своих хозяев…

Тутар окинул взглядом всё собрание, чуть постоял – и зашагал к дому.

Все псы, как старцы с утренней молитвы, неспешно отправились по домам.

9

Родной двор. Он кажется Тутару раздавленным, израненным, больным. В звенящей тишине он слышит крики, и женский плач, и щёлканье затворов…

Тутар подошёл к топчану, на котором обычно сидел или лежал его Ача. Он облизнул спинку, потом обнюхал хозяйские чувяки – и улёгся, любовно прижавшись к ним головой…

Промычала корова, и Тутару пришлось идти к сараю, где телёнок-сосунок изголодался в клетушке, а мать его страдала из-за того, что вымя у неё давно уже переполнилось. Тутар, приподнявшись на задних лапах, мордой скинул с дощатой дверцы крючок, телёнок в два прыжка пробрался к соску, припал к нему губами и зачмокал.

А волкодав стал открывать все двери, чтобы живность не томилась взаперти, а покончив с этим, поспешил во двор: кто знает, быть может, люди всё-таки вернулись?!

10

Кругом пустынно. Oт безлюдья – страшно.

Приметив распахнутую дверь в дом, пёс содрогнулся. Медленно вошёл… Горела лампа, стыл казан, а пахло варёным мясом и свежайшим хлебом. Постель не застлана… Подушки – комом… Какие-те дощечки лежат у порога… Принюхавшись, Тутар весь встрепенулся – он понял: это было колыбелью. Да-да, колыбелька хозяйского сынишки, разбитая, валялась у порога.

Тутар прекрасно помнил, как Ача брал малютку-человека на руки, выносил его во двор, всё ему там показывал… Малыш был восхитительным созданием, а запах – слаще не сыскать в целом мире! Пёс вспомнил свою мать, себя самого – щеночком. Почуяв сладкий запах детства, он снова взвыл, наполнив безлюдный дом собачьим плачем – плачем по сиротству, по колыбели, разбитой прикладом…

11

Когда наступило второе утро, то небо, бескрылое и бесцветное, слабо тлело на востоке. Солнце светило лишь одно мгновенье, его тотчас укрыли тучи, и полился дождь, смешанный со снегом. Утро рыдало, словно мать – по детям. Оно как будто горько вопрошало: «Когда же вновь придёт весна на эту землю?» Плач Тутара звучал ему ответом. Я различаю каждый звук, любое слово. И хочу, чтобы люди услышали и поняли его нагую песню:

Я душу всю расплавлю,
Говорит он.
Печаль я в песню вправлю,
Говорит он.

Без устали петь буду,
Говорит он.
У неба слов добуду,
Говорит он.

Ак-сырта не покину,
Говорит он.
Родился здесь и сгину,
Говорит он.

Я жду, что ты вернёшься,
Говорит он,
Со мною рассмеёшься,
Говорит он.

Стоять здесь буду вечно,
Говорит он,
Тебя ждать буду вечно,
Говорит он.

12

Вот такова судьба твоя, Тутар. Твой голос я различаю и сегодня – и плачу вместе с ним, всегда парящим над нашей страной пяти ущелий.

Летит над миром этот печальный плач, чтобы всё живое никогда не забывало насилия, совершённого людьми над людьми же. Между землёй и небом неизбывно парит твой плач, чтобы мы не забыли того проклятого переселения в марте сорок четвёртого.

Твой голос с прежней силой и тоской врывается в мой слух, придя с Ак-сырта. О, я так ясно слышу твой голос, от Ак-сырта до меня сквозь время и пространство долетевший…

Перевод с балкарского автора и Георгия Яропольского.

Рисунки Даниила Корелякова, гимназия № 5 г. Сергиева Посада

---

¹ Жамаут – общество, общественность.