Виктор Лунин

О Валентине Берестове

СЕЙЧАС странно это вспоминать, но в начале семидесятых, когда у меня только-только появилась дочка, я о Валентине Дмитриевиче даже не слышал. В нашей домашней библиотеке его стихов почему-то не было. Для меня из детских поэтов тогда существовали только Чуковский, Маршак, Хармс, Саша Чёрный, ну и конечно Борис Заходер.

Со стихами Берестова я познакомился позже, когда уже всерьёз занялся детской литературой. Некоторые из них – «Стихи про машину», «Петушки», «Гололедица» – мне сразу понравились. В целом Берестов представлялся мне поэтом хорошим, но всё же не стоящим в одном ряду с теми, кого я любил, хотя в литературной среде о нём уже говорили как о живом классике. Поэтому, когда мои друзья предложили пойти вместе с ними к Валентину Дмитриевичу, чтобы показать стихи, я сначала даже подумал: «Зачем?» Однако не отказался: Берестов был одним из немногих известных писателей, кто действенно помогал молодым и начинающим. В квартире на улице Волгина кроме самого Валентина Дмитриевича и его жены Татьяны Ивановны, чьи лица светились радушием, оказалось довольно много пишущего народу, причём молодого.

В большой компании уже более или менее известных поэтов я чувствовал себя неуверенно, попросту говоря, трусил. Валентин Дмитриевич предложил всем присутствующим поэтам почитать свои стихи.

– Вы меня не бойтесь, – сказал он тем, кто пришёл к нему в первый раз, – я вас не обижу. И всё же знайте. В оценках я строг. И если мне ваши стихи не понравятся, критиковать буду беспощадно.

У меня душа ушла в пятки. И вот началось чтение. Валентин Дмитриевич, честно прослушав каждого до конца, делал незначительные, но точные замечания, а затем обязательно говорил автору что-нибудь приятное. В общем, ни о какой беспощадности и речи не было. Зато каждый из присутствующих после такого разбора без сомнения приобретал уверенность в себе. Когда очередь дошла до меня, я совсем перестал бояться и, наверно, поэтому читал легко. К моему удивлению, Валентин Дмитриевич мне вообще не сделал никаких замечаний, а когда вечер закончился, подарил свою небольшую книжку с тёплой надписью.

После этого я бывал у Валентина Дмитриевича довольно часто. И почти каждый раз уходил с новой книгой, которую тут же прочитывал. Вскоре мне уже не казалось, что стихи Берестова чересчур просты и незатейливы. Постепенно стало приходить понимание, что внешняя простота и лёгкость для Берестова – это фон, который помогает автору более точно и глубоко передать свои совсем не простые мысли и чувства. А ещё спустя какое-то время в букинистическом магазине мне попался сборник Берестова «Семейная фотография». Я прочёл его и понял, что Берестов не только и не столько детский поэт, сколько поэт вообще, Поэт с большой буквы, хотя сам Валентин Дмитриевич называл себя поэтом для юношества.

– Я, – говорил он, – нашёл ту нишу, в которой никто сейчас не работает. Все детские поэты пишут для самых маленьких, а о ребятах от двенадцати до шестнадцати лет забыли.

И верно, Берестов в своей поэзии постоянно обращался к своим детским годам, но это было лишь частью правды. Ведь осмысление поры детства позволяло ему лучше узнать и себя самого, уже взрослого и умудрённого жизнью.

Удивительное дело: чем больше я читал стихи Берестова, которые он считал юношескими, тем больше находил в них соответствий своей уже не слишком молодой душе:

Как быстро юность
пролетела!
И дух уже сильнее тела.

Или:

Важен опыт невесёлый,
Но, быть может, прав поэт:
Горе – жизненная школа,
Счастье – университет.

Поражает его понимание ребячьей души. Редко кто из детских поэтов мог сказать о ней столь же точно и сердечно.

Недаром дети любят сказку.
Ведь сказка тем и хороша,
Что в ней счастливую развязку
Уже предчувствует душа.
И на любые испытанья
Согласны храбрые сердца
В нетерпеливом ожиданье
Благополучного конца.

Берестов отлично понимал, что сказки развивают фантазию и что в них частенько больше правды, чем в самой жизни. Недаром он написал своё поразительное по ёмкости и глубине четверостишие:

Не бойся сказок. Бойся лжи.
А сказка? Сказка не обманет.
Ребёнку сказку расскажи –
На свете правды больше
станет.

В начале ХХ века замечательный поэт, классик английской литературы Уолтер де ла Мэр дал одной из своих книг подзаголовок «Детские стихи для людей всех возрастов от двух до восьмидесяти». Берестов с полным правом мог бы так же сказать и о своих стихах.

Валентин Дмитриевич был необычайно ярким и талантливым человеком не только в поэзии, но и во многом другом. Однажды мы сидели с ним и с Татьяной Ивановной у них на кухне. Вдруг Валентин Дмитриевич спросил:

– Хотите, я вам покажу Самуила Яковлевича?

Не дожидаясь ответа, он как-то по-особому накрутил на вилку макаронину и заговорил голосом Маршака, было это невероятно смешно. Затем он преобразился в Михалкова, а после – ещё в кого-то. И каждое преображение было у него не менее талантливо, чем у Ираклия Андроникова.

Валентин Дмитриевич, безусловно, был человеком демократического настроя. После перестройки он всегда и всячески это подчёркивал. Его строчки:

Соразмеряйте цель
и средства
Чтоб не дойти
до людоедства. –

были, по сути, его жизненным кредо. Сам-то он цель и средства всегда соразмерял.

Как и многие большие поэты, Берестов часто подчинялся чувству, а не разуму и был непоследовательным. Однажды в разговоре со мной он сказал, что больше стихов для детей не пишет. «Я уже всё, что хотел, написал», – добавил он. Но уже через месяц читал мне новые, лучше прежних.

После перестройки Валентин Дмитриевич был востребован куда больше, нежели прежде, и это его чрезвычайно радовало. Теперь, когда к нему приходили, он тут же принимался докладывать о своих успехах.

– Скоро выйдет мой двухтомник и ещё том избранного, – гордо выложил он в один из моих последних к нему приходов. – А недавно, представьте себе, – добавил он, – ко мне пришёл молодой издатель, который, оказывается, уже много лет меня любит. Так этот издатель даже напечатал целую газету с моими стихами.

Валентин Дмитриевич вытащил откуда-то из завалов на столе двойной газетный лист, полностью посвящённый его творчеству, и передал его мне.

– Поглядите, как хорошо получилось!

Щёки его румянились, глаза горели. Он был похож на большого ребёнка. А потом он, как фокусник, вытащил из множества клочков, разбросанных по столу, тот единственный, который его в тот момент интересовал, и принялся читать. И слушать его было настоящим наслаждением.

Расстраивался Валентин Дмитриевич редко. При мне он расстроился только один раз, когда завис его новый компьютер и все попытки вывести компьютер из этого состояния ни к чему не привели.

– Это он не вовремя! – как о живом существе сказал Валентин Дмитриевич. – А ведь мне сегодня нужно ещё столько сделать!

Берестов сам много переводил и очень любил хорошие работы других переводчиков.

– Вспоминаю, – говорил он, – как я, придя в юности к Чуковскому, во время разговора с ним не только прочитал чьи-то переводы, но и сказал имя переводчика. Чуковского это очень удивило. «Вы редкий экземпляр, – усмехнулся он. – Из таких молодых людей, как вы, и получаются настоящие литераторы!»

Чуковский не ошибся.