Вениамин Кисилевский

От составителя. Когда началась горбачевская перестройка, многие восприняли ее с энтузиазмом, но в наиболее консервативных структурах, таких как общеобразовательная школа, ее надеялись пережить как очередной почин: шумно, но без потерь. Главный герой повести, мечтательный и закомплексованный Владик, начинает взрослеть и осмысливать происходящее вокруг как раз в те странные времена. Его искренние порывы наталкиваются на цинизм окружающих, а сам он может оказаться марионеткой в руках приятелей, одноклассников и педагогов.

* * *

Последним уроком была литература. Олимпиада Павловна вошла как-то очень торжественно и не сразу сказала классу, чтобы садился. Несколько секунд просветленным взором обозревала настороженно глядевших на нее учеников, потом громко, чеканно сказала:

– Садитесь! – Отошла к окну и задумчиво, словно с глобальными мыслями собираясь, прислонилась лбом к стеклу.

Такого еще не было. Обычно Олимпиада начинала тараторить, не успев дойти до своего стола. Выговаривала кому-либо или всем разом за недостойное поведение, отчитывала за плохую дисциплину и плохие отметки – нажаловалась, значит, очередная учительница, чаще всего математичка. Кончался обычно такой монолог ставшей привычной фразой: «Нет у нас класса».

– Нет у нас класса! – говорила Олимпиада Павловна. – Четверть века в школе работаю, подобного еще не встречала. Ничего вам не нужно, ничто вам не интересно, ничем не дорожите! Не устаю удивляться...

Наконец она вернулась к столу, но не села, скрестила на тяжелой груди руки, выпрямилась. И первые же ее слова удивили всех еще больше.

– Что у нас в стране происходит? – звенящим голосом сказала Олимпиада Павловна.

– Где? – неуверенно спросила правая ее рука, староста Верка Чугункова.

– В стране! Во всей нашей советской стране. Вы что, с луны свалились?

– Перестройка, – нашлась Верка.

– Правильно, перестройка, которая затрагивает все без исключения слои нашей жизни, в том числе и образование. Школа вместе с остальным народом должна перестраиваться, и по этому поводу есть решение директора школы, Натальи Викторовны. Сейчас в каждом классе классные руководители советуются – подчеркиваю, советуются! – с учениками, как перестроить школу, чтобы всем стало лучше. А лучшие предложения и пожелания вынесутся на общую конференцию с делегатами от каждого класса. – Олимпиада Павловна перевела дыхание, посмотрела на часы и наконец-то села. – Ну, слушаю вас.

Все молчали. Учительница осуждающе покачала головой.

– Не устаю удивляться. Вы же вечно всем недовольны: то вам не так, это вам не так. Появилась редкая возможность откровенно, в лучших традициях гласности высказаться, дать развитие передовым идеям, а вы как воды в рот набрали. Мне, что ли, нужна эта перестройка? Она вам нужна, и чтобы потом, если что, сами на себя пеняли.

– А что можно говорить? – снова от имени класса высунулась Чугункова.

– Сейчас все можно. Абсолютно все. – На мгновение замялась: – Ну, в рамках приличия, разумеется. Вы теперь такие ушлые...

– Свободное посещение! – засмеялся Тимоха. – Оценки не ставить! Раз все можно...

– Прекрати, Сычев! – посуровела Олимпиада Павловна. – Не устраивай балаган! Неужели вы не понимаете, о каких вещах идет речь?

– А у нас гласность! – вянькнул из-под парты Денис.

– Гласность – это не вседозволенность, – выпрямилась Олимпиада Павловна. – Гласность – это возможность открыто заявлять обо всем, что полезно для государства.

– Правильно, Олимпиада Павловна, – встала, словно урок отвечала, Чугункова. – Если можно будет в школу не ходить и не бояться двойку схватить, все вообще учиться перестанут. Кто ж тогда будет перестройку делать, если все неграмотными окажутся?

– Не все! – снова подал голос Тимоха. – Левитаниха, например, без зубрежки не проживет! Она, если хоть одну пятерку не получит, заснуть не сможет!

Владик не повернулся, но представлял, какое сейчас у Любы лицо.

– Сычев! – прикрикнула Олимпиада Павловна. – Еще раз говорю, прекрати балаган! – Посмотрела на Любу: – А Левитан, я уверена, не из-за оценок учится. Просто девочка дорожит знаниями, добросовестная, не то что некоторые. Да вот она сейчас нам сама скажет. Вот как ты понимаешь перестройку в образовании? Не вставай, можно сидя, у нас же не собрание, а доверительный, искренний разговор.

Теперь Владик обернулся. Люба все-таки поднялась, нерешительно прикусила нижнюю губу. Подумал, что она, по обыкновению своему, отмолчится или отделается несколькими общими фразами. Но Люба заговорила. Сначала медленно, как бы разгоняясь, потом все быстрей, охотней.

– Дело не в моем лично мнении, – сказала Люба. – Об этом ведь много пишут, и в «Комсомолке», и в «Литературке», и в «Огоньке». Ну и в «Учительской газете», конечно. Очень были интересные статьи писателя Соловейчика о школьной реформе.

– И ты, можно подумать, всё читала! – хмыкнула Верка.

– Не всё, конечно, но... Интересно ведь, – пожала плечами Люба. – Если хоть малую часть из того, о чем спорят, что там предлагают, разрешат, в школах настоящая революция произойдет.

– И что ты там вычитала? – не угасал Тимоха. – Про какую-такую революцию?

– Давай, давай, Левитан, – поддакнула Олимпиада Павловна, – мы тебя внимательно слушаем. Что там еще за революции?

Владику показалось, будто Люба пожалела уже, что завела этот разговор. Особенно после реплик Сыча и Олимпиады. Зеленые глаза ее потускнели, утратили недавний блеск. Импульсивно прикоснулась ладонями к разгоревшимся щекам, но – не так уже, правда, уверенно – продолжила. Владик как-то позабыл вдруг, что он сегодня «непризнанный, но гордый», и слушал то, о чем говорила Люба. О самоуправлении, когда школьный совет может противостоять учительскому, о выборности не только предметов, но и учителей, о том, что вовсе не обязательно тянуть всех за уши, если не хотят учиться, и даже о частных, кооперативных школах. Кое о чем Владик и раньше краем уха слыхивал – из разговоров дома, по телевидению. Но уж о платных школах...

Люба, наверное, еще много бы чего рассказала, но вмешалась классная дама. Судя по всему, кооперативное обучение ее доконало.

– Ну и ну, – перебила Любу Олимпиада Павловна. – Хорошенькие перспективы ты нам, Левитан, рисуешь...

Люба тут же, точно дернули ее снизу за фартук, села, привычно опустила ресницы.

Олимпиада Павловна внимательно, высматривая, видно, какое на кого впечатление произвел Любин рассказ, обвела глазами класс. Опять, как в начале урока, подошла к окну, но на этот раз лбом к стеклу прислоняться не стала, только выглянула во двор, словно стоял там кто-то, подслушивал. Повернулась ко всем лицом и улыбнулась:

– Очень полезный у нас получился разговор, полностью в духе происходящей в стране перестройки. Поблагодарим нашу подругу Левитан за то, что напомнила нам, о чем сейчас пишут в газетах. Перемены должны быть, и они будут. Но ведь сколько людей, столько и мнений. Есть, слава богу, журналы кроме «Огонька» и газеты тоже. А еще у нас есть устои, подрывать и порочить которые никому не дозволено. И завоевания есть, которые никому не отдадим.

– Усекла, Левитан? – хохотнул Тимоха. – Не отдадим вам с Соловейчиком наших завоеваний!

Олимпиада Павловна, как не слышала, вернулась к учительскому столу, села, полистала зачем-то классный журнал, вздохнула и сказала:

– Нам еще новый материал осваивать нужно, много времени потеряли. Кто еще хочет высказаться? Только четко, конкретно, по существу. Чугункова, ты вожак класса, твое слово должно быть не последним.

Верка – Левитан впору – залилась румянцем, послушно встала, потупилась.

– Неужели ни у кого никаких мыслей не возникло? – начала раздражаться Олимпиада Павловна. – Столько ведь можем провести мероприятий, смотров, конкурсов, починов! Нет, нет у нас класса. Могу только догадываться, как активно и плодотворно проходит сейчас обсуждение в других классах. Что ж, я так и доложу Наталье Викторовне: никто от седьмого «Б» делегатом в школьной конференции участвовать не будет. Не созрели еще.

– Почему это никто от нас не будет? – обиделся Тимоха. – Хуже других мы, что ли? Только покумекать немного надо, трудно же сразу, с ходу.

– Я предлагаю, – встрепенулась Чугункова, – составить из активистов класса комиссию по выработке предложений о перестройке на школьную конференцию.

– Каких еще активистов? – вступил теперь с ней в спор Тимоха. – Не активистов надо, а кто соображает.

– Ты, что ли? – сузила на него глаза Верка.

– А хоть бы и я!

– Хватит, хватит! – постучала карандашом по столу Олимпиада Павловна. – Пожалуй, Вера права. Создадим комиссию из трех человек: Чугункова, Сычев и... и Левитан.

– Но я-а... – робко затянула Люба.

– Никаких «я»! – свела брови Олимпиада Павловна. – Значит, как договорились: Чугункова, Сычев и Левитан. Завтра утром ваши предложения чтоб лежали у меня на столе. – Посмотрела на часы и сокрушенно цокнула языком.

Что постарается он, вроде бы случайно, встретиться и поговорить после уроков с Любой, Владик решил еще до того, как прозвенел звонок. Положение, однако, осложнялось. Чтобы выгадать время, Владик долго собирал книжки в дипломат, копался в нем, будто бы что-то разыскивая, ждал, когда Люба выйдет. Но она с Веркой и Тимохой стояла возле Олимпиады – слушали, наверное, установки. И выходила Люба из класса тоже не одна. В классе, стало ясно, оставаться они не собирались. Но если надумали отправиться домой к кому-нибудь прямо из школы, все Владиковы планы рушились.

Тонкость была в том, чтобы выйти на улицу позже Любы. Не стоять на виду у всех, не ждать, а догнать. Просто шел в ту же сторону, побыстрей, чем она, – и поравнялись. Владик спустился в раздевалку, «оттирал», пока они одевались, несуществующее пятно на куртке. Наконец, выждав для верности пару минут, двинулся за ними. Оказавшись на улице, увидел, что Тимохи нет, Люба с Веркой идут вдвоем. Чугункова в чем-то ее убеждала, время от времени трясла в воздухе рукой. Владик, неизвестно зачем, плелся метрах в десяти сзади. И когда надумал уже плюнуть на свою затею, перейти, чтобы не обходить их, на другую сторону улицы, девчонки на углу остановились. Решение следовало принять молниеносно – в любую секунду они могли повернуться, подумать, что он выслеживает их. Одно из двух: или поспешить через дорогу, или, только скорыми шагами, «деловито» обогнать и пойти дальше. Владик посмотрел на беспрерывный поток мчащихся в два ряда машин – оставался второй вариант.

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Чугункова вдруг, сказав что-то напоследок, свернула за угол. Люба осталась одна. Опять времени на раздумье не оставалось, и он, проходя мимо Любы, бросил через плечо:

– К-комиссия на время ра-распалась?

– К счастью, не на время, – услышал он уже за спиной тихий Любин голос.

Ответ ее был настолько неожиданным, что Владик получил законное право остановиться и повернуться, чтобы выразить свое удивление.

– А к-как же за-завтра п-предложения Олимпиаде на стол?

Люба тоже остановилась, два шага разделяли их.

– Да напишу я, как она хочет. И смотры ей будут, и почины.

– Без них, что ли, одна?

Люба шагнула вперед; Владику ничего другого не оставалось, как продолжить путь рядом с ней.

– Сычев заявил, будто ждут его, чтобы мы без него управлялись, у Чугунковой тоже дела какие-то неотложные. Сказала, что, – Владик почувствовал в ее голосе улыбку, – доверяет мне, вечером позвонит, я ей по телефону прочитаю. – И, помолчав, добавила: – Оно и к лучшему.

Почему к лучшему, спрашивать не было нужды. Владик и сам вряд ли пожелал бы заниматься «творчеством» в компании с Тимохой и Верой.

Дождь, собиравшийся с самого утра, так и не разразился. Солнце с тучами, полдня потягавшись, пошли на мировую. Небо чуть посветлело, но брезентово-серый цвет не оставил никакой надежды голубому, скупо цедя сверху неяркий и слабосильный, почти не отбрасывавший теней свет. И под стать ему было у Владика настроение.